<явная ссылка на „Psychopathia Sexualis“ Крафт-Эбинга> на язык изящной литературы». Наблюдения Стеклова, как и Нордау, конечно, невозможно воспринимать всерьез. Он обращался с модернистской литературой так, как будто она лишь отражала клинический феномен, и оставался глух к ее эстетическому новаторству. Однако в его статье нашел отражение аспект модернистских сочинений, который сами авторы и сочувствующие им критики либо не замечали, либо вытесняли.
Большинство исследователей продолжают игнорировать пересечения русского символизма и вырождения. Они обходят патологический подтекст символистских произведений, как будто вырождение — действительно постыдная болезнь. Ощущая связь между декадентством и вырождением, «символисты», такие как Мережковский, настаивали, что они не «декаденты». Стремление отмежеваться от декадентства наблюдается у старших русских символистов уже в середине девяностых годов, хотя Федор Сологуб, напротив, выступал в роли его защитника. Мережковский так формулирует различия между ними: «декаденты, т. е. гибнущие, доводящие утонченность дряхлого мира до болезни, до безумия, до безвкусия, и символисты, т. е. возрождающиеся, предрекающие <…> пришествие Нового мира». <Таких> писателей <можно> называть «декадентами-утопистами» [МАТИЧ. С. 4].
Итак, одной из идейных составляющих для Серебряного является обостренный интерес к наиболее интимным сторонам человеческой жизни. На повестке дня «психопатической» части интеллектуальной элиты стали «проблемы пола». Поэт-сатирик Саша Черный высмеивал ажиотаж вокруг «проблемы пола» в стихотворении «Песня о поле» (1908):
«Проклятые» вопросы[199],
Как дым от папиросы,
Рассеялись во мгле[200].
Пришла проблема пола,
Румяная фефёла,
И ржёт навеселе.
Заёрзали старушки,
Юнцы и дамы-душки
И прочий весь народ.
Виват, проблема пола!
Сплетайте вкруг подола
Весёлый «хоровод».
Ни слёз, ни жертв, ни муки…
Подымем знамя-брюки
Высоко над толпой.
Ах, нет доступней темы!
На ней сойдёмся все мы —
И зрячий и слепой.
Научно и приятно,
Идейно и занятно —
Умей момент учесть:
Для слабенькой головки
В проблеме — мышеловке
Всегда приманка есть.
Отметим, что «психопатическое» под пером современников Розанова, писателей-модернистов Серебряного века понималось не столько в значении клинического термина, сколько в эстетическом преломлении — «психопатия как прием» (см. об этом в книге «Человек модерна» [ГРЯКАЛОВА]). Сам Розанов в «Уединенном» вспоминал, что уже в 1880 году называл себя «психопатом» и «первоначально это обозначало — болезнь духа, вроде Байрона, — обозначало поэтов и философов»; выражало же это новое слово, по убеждению Розанова, «огромное углубление человека». Однако в социально-общественном плане это углубление у представителей литературно-художественных кругов сопровождалось различными психическими аномалиями, в первую очередь диссоциалъным расстройством личности, одним из клинических проявлений которого является психопатия[201]. Эротоманский дискурс Розанова со своими корреспондентами, о котором речь пойдет ниже, на наш взгляд вполне подпадет под психопатическую симптоматику. Нельзя также забывать, что психопатические черты характера личности подчас коррелируют с ее значительными творческими достижениями. В научном розанововедении не раз поднимался вопрос о психическом здоровье Розанова, поскольку еще при жизни критики, в том числе и Победоносцев, часто классифицировали его высказывания как «бред сумасшедшего». Да и сам Розанов признавался:
Я всегда был с примесью сумасшествия [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 211].
То обстоятельство, что Розанов много лет подвизался в должности провинциального учителя гимназии, служило поводом для обвинений его в передоновщине[202] и патологической одержимости сексом. Современные исследователи, обращая внимание на декларируемые в работах Розанова гипертрофированную любовь ко всему хорошо знакомому, устойчивые личные привычки и его частые ссылки на «мой Бог» и «моя религия», отмечают, что такого рода качества личности обычно наблюдаются у пациентов с аутизмом, а тяготение Розанова к страданию может быть признаком мазохистских наклонностей, — см. [ЖЕЛОБОВ. С. 100–103].
В. В. Розанов-преподаватель.
Итак, с конца 1890-х годов в российских интеллектуальных кругах на все лады стала дискутироваться тема сексуальности. У истоков этой дискуссии, как отмечалось выше, стояли Лев Толстой и Владимир Соловьев. Затем «приманку» склюнули символисты и заедино с ними Василий Розанов.
В эпоху, отдававшую предпочтение внутреннему переживанию, его (Роз<анова>) литературным кредо стали интимные отношения [МАТИЧ. С. 52].
Однако в отличие от других русских мыслителей Серебряного века:
Для столь сложной духовной работы, которая должна была заставить общество заговорить о насущных проблемах Бога, души, пола, свободы, Розанов помещает себя в образ шута с «нездоровым» интересом к половой проблематике, превратившим свою жизнь в театральную пьесу [ЧЕТВЕРИКОВА. С. 19].
Такая позиция автоматически вытолкнула его из-за рамки академического дискурса, превратив в глазах широкой общественности в журналиста-«порнографа» и юродствующего мифотворца. При этом, однако, в узком кругу интеллектуалов и философов-персоналистов его авторитет как свободного мыслителя оставался неколебимым. Как беллетрист Розанов, ищущий новые смыслы и экспериментирующий с формой представления текстов и образов интимного, также хорошо вписывался в символистский литературный мейнстрим, в котором сублимация эротического элемента, стала, говоря словами Фрейда, «выраженной особенностью культурного развития».
Если откровенные рассуждения о «проблеме пола» — провокативный лейтмотив многочисленных розановских писаний, то у Валерия Брюсова, например, эротические аллюзии возникают даже тогда, когда говорит о стихотворных размерах:
Однако:
Открытое введение эротических мотивов в поэзию при тогдашней, девяностых годов, цензуре было невозможно, и Брюсов был вынужден ограничиваться рамками традиционных «приличий». Это важно подчеркнуть, чтобы не создавалось превратного впечатления об эпохе становления русского символизма. <…> лишь постепенно, под коллективными усилиями многих поэтов, <…> прежняя структура общественного сознания станови<т>ся более снисходительн<ой> к откровенно эротическим описаниям [БОГОМОЛОВ].
Приводимое ниже предельно откровенное стихотворение Валерия Брюсова 1902 года оставалось неопубликованным добрых девяносто лет:
Когда ты сядешь на горшок,
Мечты моей царица,
Я жажду быть у милых ног,
Чтоб верить и молиться.
И после к мокрым волосам
Я прижимаю губы,
И кислый вкус, и все, что «там»,
Моим лобзаньям любы.
И ищет, ищет мой язык,
Как раздразнить желанья
Той, к чьим устам я весь приник,
Чьи знаю содроганья.
И ты дрожишь, и вот, и вот
Твои колени жмутся,
И — чувствую! — в мой влажный рот
Иные капли льются[204].
Несмотря на цензуру, все эротическое творчество,
не выходившее в печать, существовало в сознании как самого Брюсова, так и его ближайшего литературного окружения. И для них было очевидно, что именно эротика (как в поэзии, так и в жизни) — одна из наиболее ярких сфер выявления «декадентского» начала в человеке, именно через нее отчетливее всего рисуются полярно противоположные устремления его души. Приведу ряд лишь отчасти вошедших в издание 1927 года записей Брюсова в дневнике за конец 1894-го и начало 1895 года, выразительных даже безо всяких комментариев.
1 декабря 1894 г.: «Вчера утром я был в унив<ерситете>, дома писал стихи, пот<ом> занимался с сестрами, потом пошел на свидание. На свидании провел несколько блаженных минут в чистой любви, но на возврат<ном> пути мы столкнулись с О. Л., О. П. и мамашей Мани. Мы ехали на извощ<ике> и окаменели. Сцена. Пот<ом> был у Ланга, потом на возврат<ном> пути совершил бодлеровскую шутку, зайдя к какой-то отвратительной рябой женщине (см. мое стихотв<орение> „Шатаясь, я вышел…“). Самый декадентский день!»
14 декабря: «Как-то недавно зашел в бард<ак>. В результате маленький триппер — это третий. Но как отношусь я к нему! Будто ничего нет. Сравниваю с началом этой тетради. В какую бездну пал я! Впрочем, заодно в начале этой тетради обо мне не знал никто, а теперь все журналы ругаются. Сегодня „Новости дня“ спокойно называют Брюсов, зная, что читателям имя известно».
25 февраля 1895 г.: «В четверг был у меня Емель<янов-> Коханский [205] и увел меня смотреть нимфоманку. Мы поехали втроем в № 9, и там она обоих нас довела до изнеможенья — дошли до „минеток“. Расстались в 5 час. (Девица не только нимфоманка, но и очень хорошенькая, и, видимо, вообще психически ненормальная). Истомленный приехал домой и нашел письмо от другой Мани (ту — нимфоманку — тоже звали Маней) и поехал на свидание; опоздал на целый час, но Маня ждала. После ночи оргий я был нежен, как Рауль; поехали в Амер<иканское> кафе и Маня совсем растаяла от моих ласк. Я сам был счастлив».