Философские и сексуальные воззрения Розанова вступали в противоречие со взглядами позднего Толстого, Соловьева, Гиппиус и Блока — основных героев «Эротической утопии». Прежде всего, <…> он упорно отстаивал ценности брака, детородного секса и патриархальной семьи — в противоположность одновременно страху и экзальтации своих современников перед концом природы и истории. В этом отношении его воззрения напоминают раннего Толстого, символом которого стала пеленка с желтым пятном, венчающая художественное здание «Войны и мира» [МАТИЧ. С. 53].
В отличие от христоцентризма, на котором базировались их метафизические воззрения, Розанов в своих заявлениях выступал с догматических позиций Ветхого Завета. Опираясь на авторитет Отца, он проводил линию жесткой критики Сына, который, заявив:
Не думайте, что Я пришел отменить закон или сказанное в книгах пророков; Я пришел, чтобы исполнить, а не отменить (Мф. 5:17),
— на самом деле, по утверждениям Розанова, его извратил, — в первую очередь в части важнейшей с точки зрения «философии жизни» заповеди «Плодитесь и размножайтесь» (Быт. 1:28)[242].
В своем полемическом запале Розанов основной акцент делает на том, что все христианские святые воспринимают природу как нечто, противостоящее Духу, т. е. по сути своей врага, с которым следует сражаться. Во вражеском ряду в первую очередь оказывается телесность — как средоточие плотской греховности. Если согласно христианскому учению Христос произошел от «бессемейного зачатия», отчего его тело обладает особенными качествами, нежели тело любого «тварного существа», то Розанов-христоборец именно «семя» кладет в основу своей гендерной метафизики, — см., например, его статью «Семя и жизнь» (в сборнике «Религия и культура» [РОЗАНОВ-СС. Т. 26]). По убеждению Розанова иудаизм и в придачу к нему древние восточные религии[243], в отличие от христианства суть «религии жизни»: осеменения-зачатия, рождения, преизбыточествующей плоти, телесного здоровья и цветения. «СЕМЯ», по Розанову, краеугольный камень иудаизма, залог Завета Авраама с Б-гом. Оно же им
толкуется как «муже-женское слагание Космоса», в котором имеет место предзаданная целесообразность единства полов. Размышления по поводу египетских изображений Озириса (лежащего в гробу с эрегированным пенисом) приводят его к мысли о том, что человек «умирает весь, в полном составе души и тела, за исключением ростка, живчика, семени…». Египет был ему близок: «Потенция — это есть зерно египетское. Это = „семя“, „семечко“, „капелька“, выбрызгиваемая из фалла: самая сущность он…»[244]. Вследствие таких взглядов Розанов — антихристианин («русский Ницше»), ибо для него тело не есть машина страдания, напротив, — это источник любви и наслаждения, которому стоит доверять [ЧЕТВЕРИКОВА. С. 15].
Напротив, уничижающее плоть во имя Духа христианство, особенно русское православное, в представлении Розанова есть религия умирания, «сладкой смерти».
Христианство для Розанова — слишком спиритуалистично, односторонне спиритуалистично, в сущности, враждебно быту и бытию. Розанов не доверял высоким материям, он называл христианство номиналистичным — чисто словесным построением, чуждым человеку на всех его путях. <…> Пол для него — святое, граница и соединение человека с Богом. Пол Розанова семейный, творящий, а не стороннее развлечение. Он, например, настаивал на добрачной невинности девушек, видел тут некую метафизику [ПАРАМОНОВ-ТОЛ].
Из такого вот рода идейной убежденности, по нашему мнению, и тянуться корни розановского пансексуализма, включающего в себя и фаллоцентризм и, несомненно, как качество его личности, визионерскую эротоманию. Говорить же в контексте «проблемы пола» о каком-то христианском, а тем более православном ее видении Розановым явно не приходится. Все вышеизложенное свидетельствует о том, что:
Розанов — мыслитель, придерживающийся языческой трактовки пола, которой свойственна культивация чувственно-телесной природы, «беспредел» чувственных наслаждений [ЧЕТВЕРИКОВА. С. 15].
Много жестче высказывается по этому поводу Николай Бердяев.
Розанов — это какая-то первородная биология, переживаемая как мистика. <…> Многих пленяет в Розанове то, что в писаниях его, в своеобразной жизни его слов чувствуется как бы сама мать-природа, мать-земля и ее жизненные процессы. Розанова любят потому, что так устали от отвлеченности, книжности, оторванности. В его книгах как бы чувствуют больше жизни. И готовы простить Розанову его чудовищный цинизм, его писательскую низость, его неправду и предательство. Православные христиане, самые нетерпимые и отлучающие, простили Розанову все, забыли, что он много лет хулил Христа, кощунствовал и внушал отвращение к христианской святыне, Розанов все-таки свой человек, близкий биологически, родственник, дядюшка, вечно упоенный православным бытом[245].
Другой современник Розанова и его симпатизант — критик и публицист символистского толка Николай Абрамович (1881–1922) писал в статье «Новое время и „соблазненные младенцы“. В. В. Розанов»:
В писаниях Розанова действительно есть эротизм, переродившийся, как бы перебродивший, перегнанный в философию. Муть органических влечений и низменных рабских очарований проходила через перегонный куб отвлеченного мышления, через высшее начало в человеке, владеющее органом разумения и выражения. И возникало слияние органического, плотского с отвлеченным. Возникало отражение духа и плоти и идеи в чувственном.
И с особенной любовью и сладострастным вкусом зарывался он в плотские низины, ища в них идейного проблеска, отзвуков той человеческой религии, которая соединяет верх и низ, звуча в теме эротизма, в размножении и продлении жизни и в исканиях Бога и окончательного смысла.
Как на просфоре есть знак церкви, так на плоти он видел тайные знаки высших идей и высших целей и человеко-божеских откровений. Любители «клубнички» и ревнители нравственности с одинаковым пристрастным вниманием останавливались на его частых упоминаниях органов рождения и страсти по их связи с откровениями древних религий и по их мощи, жизненной во все времена. Через острый и томительный вкус этих чувств он шел к идеям, притягиваемый к ним не холодным и бесцветным обликом правды, но также запахом, формами и красками плотского.
<…> Не по случайности вырываются у него отдельные идеи, хотя он и рекомендует себя как раздробленного писателя. На самом деле афористическая форма его «Уединенного» и «Опавших листьев» знаменует только тайную цельность внутреннего «я», оказывающуюся внезапно и мгновенно и фиксируемую в этих случайных и интимных проявлениях. Из-под спуда вырываются эти отдельные идеи, за каждую он отвечает, как за органическую идею своего миросозерцания [ФАТЕЕВ (II). Кн. II. С. 221–222].
Многие апологеты Розанова-философа, в том числе и богословы, пытаются представить его «мистический пантеизм»[246], включающий в себя чистое и чистой воды язычество, например, пансексуализм, как вполне христианскую «метафизику пола». Так, например, протоиерей Василий Зеньковский пишет:
Чтобы понять <…> внутреннюю диалектику в Розанове и оценить всю значительность его идей, необходимо углубиться в изучение того, что мыслил Розанов о человеке. В его антропологии ключ ко всей его идейной и духовной эволюции, <и> построенной им «метафизике пола», которая хотя и является важнейшей частью его антропологии, но не выполняет ее всю.
<…>
Для Розанова важно найти гармонию между гедонизмом, исходящим из признания чувства удовольствия, — одним из важнейших условий сексуальной активности человека; и утилитаризмом, отводящим полу функцию воспроизведения потомства.
Исходная интуиция Розанова в его исканиях и построениях в области антропологии есть вера в «естество» человека и нежная любовь к нему. Розанов вообще любил «естество», природу, — и это так сильно звучало всегда в нем, что его мировоззрение часто характеризовали, как «мистический пантеизм» <…>. «Все в мире любят друг друга какой-то слепой, безотчетной, глупой и необоримой любовью… каждая вещь даже извне отражает в себе окружающее <…> и эта взаимная „зеркальность“ вещей простирается даже на цивилизацию, и в ее штрихи входит что-то из ландшафта природы». Ощущение жизни природы действительно исключительно у Розанова (хотя вовсе не пантеистично). В замечательной статье «Святое чудо бытия» есть строки, близкие к тому ощущению природы, которое особенно часто встречается действительно в пантеизме. «Есть действительно некоторое тайное основание принять весь мир, универе за мистико-материнскую утробу, в которой рождаемся мы, родилось наше солнце и от него земля».
<Очень сильно> у Розанова чувство жизни в мире и связи человека с природой. «Наша земля, — пишет он, — из каждой хижинки, при каждом новом „я“, рождающемся в мир, испускает маленький лучик, — и вся земля сияет коротким, не досягающим неба, но своим собственным зато сиянием. Земля, поскольку она рождает, плывет в тверди сияющим телом, — и именно религиозно сияющим». «Мир создан не только рационально, — пишет в другом месте Розанов, — но и священно, — столько же по Аристотелю, сколько и по Библии <…>. Весь мир согревается и связывается любовью».
Из всего этого «чувства природы», очень глубокого у Розанова, питались разные его размышления. Этот принципиальный биоцентризм<…> совсем не вел его к «мистическому пантеизму», как часто полагают, а к другому выводу, который он сам однажды формулировал в таких словах: «Всякая метафизика есть углубление познания природы».