Это есть космоцентризм. Но так как у Розанова всегда было очень острое чувство Творца, была всегда существенна идея тварности мира, то космоцентризм не переходил у него в пантеизм.
<…> Вся метафизика человека сосредоточена для Розанова в тайне пола — но это абсолютно далеко от пансексуализма Фрейда, ибо все в тайне пола очеловечено у Розанова[247].
<…>
<Человек, согласно Розанову,> включен в порядок природы, и точка этой включенности и есть пол, как тайна рождения новой жизни. Именно эта «творящая» функция пола нужна и дорога Розанову; ведь пол, по Розанову, «и есть наша душа». Оттого Розанов даже утверждает, что человек вообще есть «трансформация пола», — но это совсем не есть какой-то антропологический «материализм», а как раз наоборот. «Нет крупинки в нас, ногтя, волоса, капли крови, — пишет тут же Розанов, — которые не имели бы в себе духовного начала». Появление личности есть огромное событие в жизни космоса, ибо во всяком «я» мы находим обособление, противоборство всему, что не есть «я».
Понимая пол, как ту сферу в человеке, где он таинственно связан со всей природой, то есть понимая его метафизически, Розанов считает все «остальное» в человеке, как выражение и развитие тайны пола. «Пол выходит из границ естества, он — внеестественен и сверхъестественен». <…> «Пол в человеке подобен зачарованному лесу, то есть лесу, обставленному чарами; человек бежит от него в ужасе, зачарованный лес остается тайной».
<…>
Углубление в проблемы пола у Розанова входит, как в общую рамку, в систему персонализма, — в этом вся значительность его размышлений. <…> никто глубже Розанова не чувствует «тайны» пола, его связи с трансцендентной сферой («связь пола с Богом большая, чем связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом») [ЗЕНЬКОВСКИЙ. С. 439].
Впрочем, в своем заступничестве за Розанова, признавая, видимо, в глубине души — как и многие его православные современники, что Розанов «зрил в корень», когда писал:
Не понимая еврейского «обрезания», не понимая еврейской «субботы» — что, собственно, мы понимаем в Ветхом Завете? Ничего. — Мы поняли и приняли его только риторически, «красноречиво». Я говорю не об одних гебраистах и ориенталистах, но и о догматиках — комментаторах Бытия и Пророков. Более даже: в Евангелии недвусмысленно происходит борьба против субботы и за, в отстаивании субботы; неужели это можно понять так, что борьба за «праздничный отдых» наших дней, чем тревожатся газеты и приказчики? за «не — работу» или «работу» в воскресенье; «деланье» или «неделанье»? Очевидно — нет. Очевидно, что «суббота» имеет совершенно иной смысл, чем наши праздники и вообще чем наше празднование, — и шло дело о замутнении этого смысла или незамутненности, ничем и никакой его незамутненности. «Исцели — но в понедельник», «исцели — в четверг», но только не в субботу. И ввиду этой страшной коллизии, ни разу даже не было спрошено, т. е. ни любопытство, ни воображение новых ученых не спросило: «Да что же такое — суббота?» Т. е. мы не понимаем сокровенного нерва этой борьбы. Что же мы понимаем в самом Новом Завете?
— Зеньковский в конечном итоге вынужден был все же признать, что
внутренняя диалектика его мысли вела к острой и беспощадной борьбе с Церковью, а позже и со Христом [ЗЕНЬКОВСКИЙ. С. 439].
Глава IV«Во Христе мир прогоркл!»: Розанов как иудействующий христоборец, критик Православной Церкви и декларативный гомофил
В своей молитве суеверной
Ищу защиты у Христа.
Но из-под маски лицемерной.
Смеются лживые уста.
Творец земли! прости мне грех,
Мой грех пытливого сомненья,
И жажду бурь, и горький смех,
И слезы грешного мученья!
Судя по пылким декларациям в писаниях Розанова, типа:
…Бог — моя жизнь. Я только живу для Него, через Него; вне Бога — меня нет,
— вера в Бога-Отца (Саваоф-Иегова[248]) составляла для него глубокое личностное переживание:
«Мой Бог» — бесконечная моя интимность, бесконечная моя индивидуальность. Интимность похожа на воронку, или даже две воронки. От моего «общественного я» идет воронка, суживающаяся до точки. Через эту точку-просвет идет только один луч: от Бога. За этой точкой — другая воронка, уже не суживающаяся, а расширяющаяся в бесконечность: это Бог. «Там — Бог». Так что Бог 1) и моя интимность 2) и бесконечность, в коей самый мир — часть («Уединенное»).
Но вот с Сыном Божьим отношения у Розанова явно не сложились. Христос для него, как, отметим особо, и для Л. Толстого, — не Бог, а человек, еврейский законоучитель, и с его учением Розанов не согласен и страстно полемизирует, что в среде христианских мыслителей, естественно, воспринималось как кощунственная идейная провокация. В критических статьях современников, делавших упор на религиозные воззрения Розанова, он нередко аттестовывался как «еретик».
На первых собраниях Религиозно-философского общества Розанов кроме шокировавшей всех в его постановке «проблемы пола» поднял также вопрос об учении Христа и актуальном положении Православной Церкви в российском социуме. Вопрос был им сформулирован в столь провокативно- критической форме, что не мог не быть воспринят присутствующими, в первую очередь — церковниками, как идейная провокация. Зинаида Гиппиус пишет в очерке «Задумчивый странник (О Розанове)»:
Так называемые розановские «вопросы», — то, что в нем, главным образом, жило, всегда его держало, все проявления его окрашивало, — было шире и всякого эстетизма и уж, очевидно, шире всяких «политик». Определяется оно двумя словами, но в розановской душе оба понятия, совершенно необычно сливались и жили в единстве. Это Бог и пол. Шел ли Розанов от Бога к полу? Или от пола к Богу? Нет, Бог и пол были для него, — скажу грубо, — одной печкой, от которой он всегда танцевал. И, конечно, вопрос «о Боге» делался благодаря этому совсем новым, розановским… [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 149].
К определению Гиппиус, касающемуся двух «розановских вопросов», которые она считает в его мыслительной практике «главными» — Пол и Бог, необходимо, на наш взгляд, добавить третий — Иудейство или Юдаизм (так сам Розанов назвал одну из своих книг). Вся проблематика Пола и вместе с ней тема о Боге-Отце, Иисусе Христе и Православной Церкви рассматривалась Розановым через призму Иудейства и евреев как его носителей[249]. Позиционирование себя как иудействующего христоборца, страстного критика православия было характерно для Розанова и в начале XX в. — на Собраниях, и в последующие годы, вплоть до «Апокалипсиса нашего времени» (1917–1918) — его последнего, по существу «итогового», мировоззренческого трактата. По мнению Гиппиус:
Евреи, в религии которых для Розанова так ощутительна была связь Бога с полом, не могли не влечь его к себе. Это притяжение <…> еще усугублялось острым и таинственным ощущением их чуждости. Розанов был не только архиариец, но архи-русский, весь, сплошь, до «русопятства», до «свиньи-матушки» (его любовнейшая статья о России)[250]. В нем жилки не было нерусской. Без выбора понес он все, хорошее и худое, — русское. И в отношении его к евреям входил элемент «полярности», т. е. опять элемент «пола», притяжение к «инакости».
<…> Розановские «мелочи» казались «игривостью» и нечистоплотностью.
Но для Розанова не было никаких мелочей: всякая связывалась с глубочайшим и важнейшим. Еврейская «миква», еврейский религиозный обычай, для внешних неважный и непривлекательный, — его умиляла и трогала. Его потрясал всякий знак «святости» пола у евреев. А с общим убеждением, в кровь и плоть вошедшим, что «пол — грязь», — он главным образом и боролся. Вот тут узел его отношений к христианству и ко Христу. Христос? Розанов и к нему был страстен, как к еврейству. Только все тут было диаметрально противоположно. Христос — Он свой, родной, близкий. И для Розанова было так, точно вот этот живой, любимый его чем-то ужасно и несправедливо обидел, что-то отнял у него и у всех людей, и это что-то — весь мир, его светлость и теплость. Выгнал из дома в стужу: «Будь совершен, иди, и не оглядывайся, отрекись от отца, матери, жены и детей…»
Розанов органически боялся холода, любил теплое, греющее. «С Богом я всегда. С Богом мне теплее всего» — и вдруг — иди в холод, оторвись, отрекись, прокляни… Откуда это? Он не уставал бранить монашество и монахов, но, в сущности, смотрел дальше них, не думал, что «это они сделали», главного обидчика видел в Христе. Постоянно нес упрек ему в душе — упрек и страх перед собственной дерзостью.
У нас, вечером, за столом, помню его торопливые слова:
— Ну, что там, ну, ведь, не могу же я думать, нельзя же думать, что Христос был просто человек… А вот, что Он… Господи, прости! (робко перекрестился поспешным крестиком), что Он, может быть, Денница… Спавший с неба, как молния…[251] [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 159, 161].
Представляется важным напомнить, что деятельность Собраний по замыслу его учредителей, в числе которых, как уже отмечалось, состоял и Розанов, была направлена не только на прояснение насущных религиозно-философских вопросов. Она должна была способствовать «сближению интеллигенции с церковью» и, как результат, привести к просвещению тех участников из церковного мира, которые были открыты переменам…
Нельзя забывать, что к тому времени: