Чтобы быть «без греха» — Христу и надо было удалиться от мира… Оставить мир… То есть обессилить мир. «Силушка» — она грешна. Без «силушки» — что поделаешь? И надо было выбирать или «дело», или — безгрешность. Христос выбрал безгрешность. В том и смысл искушения в пустыне. «И дам тебе все царства мира». Он не взял. Но тогда как же он «спас мир»? Неделанием. «Уходите и вы в пустыню». Не нужно царств… Не нужно мира. Не нужно вообще «ничего»… Нигилизм. Ах, так вот где корень его. «Мир без начинки»… Пирог без начинки. «Вкусно ли?» Но действительно: Христом вывалена вся начинка из пирога, и то называется «христианством».
Возьмем же «око за око» и «подставь ланиту ударившему тебя». «Око за око» есть основание онтологической справедливости наказания. Без «око за око» — быстъ преступление и несть наказания. А «наказание» даже в упреке совести (и в нем сильнее, чем в физике) — оно есть и оно онтологично миру, то есть однопространственно и одновременно миру, в душе его лежит. И оттого, что оно так положено в мире; положено Отцом небесным, — Христова «ланита», в противоположность Отцовскому (как и везде) милосердию, — довела человечество до мук отчаяния, до мыслей о самоубийстве, или — до бесконечности обезобразила и охаотила мир. <…> Как и везде в Евангелии, при «пустяках» ланиты, делая пустое облегчение человеку, — Христос на самом деле невыносимо отяготил человеческую жизнь, усеял её «терниями и волчцами» колючек, чего-то рыхлого, чего — то несбыточного. На самом деле, «справедливость» и «наказание» есть то «обыкновенное» и то «нормальное» земного бытия человеческого, без чего это бытие потеряло бы уравновешенность. Это есть то ясное, простое и вечное, что именно характеризует «полноту» отца и его вечную основательность, — кончающую короткое коротким, — на место чего стали слезы, истерика и сантиментальность.
Вопреки «религии бедных», в ней обделены именно «бедные»; а Христос, сказавший: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Аз успокою вас», — на самом деле, когда они «подошли» — не подал им ничего, кроме камня. Кроме своих «притчей», вот видите ли… И кроме позументов; золота, нашивок митр пап, патриархов, митрополитов, архиереев, иереев…
Солнышко сушит. Солнышко светит. От солнышка нет заразы. И верно, что оно «имя», которое «руководитчеловеком». Страшная мысль приходит, что человек, наоборот, «руководит Христом». Собрались соборы: и вот «руководство к Христу». Пошли «разделились церкви» и ещё «три руководства к Христу». Враждуют, ссорятся и всё «руководя по Христу». Войны и убийства. И всё научая, как «понимать Христа». Чего больше: не будь «изобретения букв», и ничего бы не было «рассказано»: и Христос угас бы, «родился» или «не родился».
Так что если бы его «не вынянчило человечество», то явно — «не стало бы и христианства». Ведь так? Это — простое «так», как лошадь и овес. Так что выходит, что Солнце есть няня у человека, а человек есть няня у Христа.
Таким образом, можно сказать, что Розанов
ради правды мира отвергает христианство за его «неспособность», как он думает, принять в себя эту правду мира [ЗЕНЬКОВСКИЙ].
Английский славист Адам Юр (Ure), автор фундаментальной монографии «Василий Розанов и Творение: Райское видение и отказ от эсхатологии» (2011), скрупулезно исследует розановскую религиозную метафизику и критику с позиций иудействующего христоборца русского Православия. В частности, он пишет:
Библейская концепция Сотворения мира является одним из главных мотивов в отношении критическом отношении Розанова к своей национальной Церкви. Он считает, что у русских людей есть естественное благоговение перед Землей. Их религиозность проявляется в архитепических привычках, которым они следуют бездумно. Русская Православная Церковь, по мнению Розанова, пострадала, попав под руководство византийцев, навязавших ей чуждое богословие, которое отдалило русских от их близости к «миру дольнему» и вместо этого заставила их верить в то, что Спасение достигается только в «мире горнем»[269]. По Розанову религиозность в человеке возникает спонтанно и возрастает снизу — из естественной связи людей с Землей, вверх. Розанов считает, что эсхатология, навязанная греческим православием, имела катастрофические последствия для русского народа. Приученные предпочитать абстрактную загробную жизнь этой жизни, русские пренебрегли своими связями с Землей и во многих случаях активно искали смерти. В период с конца 1890-х до примерно 1910 года Розанов сформулировал некоторые из своих важнейших идей о православном учении и роли церкви в обществе. Наиболее важные из этих статей были недавно переизданы в сборниках «В темных религиозных лучах», «Около церковных стен», «Религия и культура»[270].
<…>
Внимание Розанова к Воскресению вытекает из противоречия в оценке христианством материальной сферы. Христианство учит, что мир свят, так как он создан Богом. Но в то же время он утверждает, что физический мир находится в состоянии постоянного изменения. Бог и творение рассматриваются не статично, а в состоянии постоянного движения (кинезиса) к эсхатону. Творение обязательно определяется этим движением, состоящим в том, что материя и все сотворенные существа должны выполнить свою божественную цель, или логос, т. е. преображение в конце времен. <…> Нисхождение божественного на Землю и проявление Бога в бесконечной множественности происходит наряду со стремлением каждого предмета на Земле вверх, к единству. Деятельность Бога видится как Его, через Святого Духа, продолжающееся откровение на Земле в домостроительстве Сына. Истинная цель Творения, таким образом, — не созерцание божественной сущности (которая недоступна), а причащение божественной энергией, преображение и прозрачность для божественного действия в мире. <Т. о.,> само существование творения зависит от этой двойной деятельности Бога и человека.
Человеческий опыт имеет религиозное значение только в том случае, если он постоянно ссылается на Воскресение. Космологические деяния Христа гарантируют, что православное время имеет определенно эсхатологическое содержание, однако противоречия, которые это вызывает между божественным и человеческим временем, не так легко урегулировать. Например, существует мнение>, что православные являются «традиционалистами», но одновременно «отстранены от проблем истории и озабочены „торжеством“ своей литургии». В русском православии Воскресение сохранило особое значение, пронизавшее русское культурное сознание. Воскресение первенствует над всеми другими событиями христологической деятельности, в том числе и над рождением Христа[271], т. к. Рождество само по себе является эсхатологическим событием, поскольку оно отмечает момент, когда эсхатон входит в историю человечества; Пришествие Христа имеет значение только с точки зрения Его будущих страданий и Воскресения[272]. Именно Воскресение позволяет человеку участвовать в Обожении[273], т. е. Обожение — суть краеугольный камень восточного христианства.
<…>
Ставя Обожение в зависимость от смерти и Воскресения Христова, Православная Церковь т. о. учит, что спасение может быть достигнуто только после нашей собственной смерти. Смерть становится необходимостью в достижении обожения. Поэтому понятие смерти приобретает большое значение в православном богослужении, а также, в более широком смысле, в русской культуре. <…> Карташев, например, пишет, что прежде, чем мы достигнем воскресения, мы должны пройти муку жизни, а затем собственную Голгофу[274]. Посему желание физически страдать ради Спасения стало идеалом в русском православии и получило широкий резонанс в русской культуре <например, у Ф. М. Достоевского — М. У.>. <…> Православным Церковью поставлен образец жертвы Христовой, подтверждающей истину Воскресения и грядущей жизни. Вкушая в таинстве Евхаристии (Причащения) плоть Христа, молящиеся вовлекаются в тело Церкви, также понимаемое как тело Христово, и тем самым участвуют в общем спасении. Евхаристия — это высший знак того, что жизнь может быть отождествлена с бытием. <…> Дар Евхаристии означает, что люди объединены на горизонтальной, духовной основе.
Таким образом, появление христианства знаменует собой фундаментальный отход от предшествовавших ему религий, особенно древнеегипетской религии и иудаизма; эти дохристианские системы имеют тенденцию придавать большее значение вертикальным связям между мужчинами, подчеркивая жизнеспособность семьи, воспроизводства и связей между поколениями. В христианстве Евхаристия изначально представлена именно какхлеб и вино, которые нашителесные чувства воспринимают как существующие в этом мире. Однако во время литургического процесса приношения превращаются в тело и кровь Христа. Однако мы не можем своим телом ощутить Евхаристию как тело Христово — жертва становится телом Христовым лишь на метафизическом уровне. <…> Таким образом, подход православных к Евхаристии иллюстрирует разделение между физическим и метафизическим. Это деление соответствует пропасти между земным и небесным, подчеркивая предположение, что тело связано с Землей и поэтому не может быть спасено.
<…>
Противопоставление естественной близости русских людей к Творению и византийской по своей природе эсхатологии, навязываемой им Церковью, является постоянной темой творчества Розанова. Розанов настаивает на том, что Церковь не должна сторониться мира, так как ее святость вытекает из того, что она создана Богом. Это родительское отношение между Богом и миром — основа розановской философии религии. Розанов избегает абстрактных метафизических рассуждений в пользу конкретного исследования отношения Бога к этому миру. Его самая первая работа, «О понимании», касалась прояснения вопроса, в какой степени человеческое знание ограничено тем обстоятельством, что оно является частью материального творения и, следовательно, не может мыслить абстрактно. Апокалипсис нашего времени есть окончательное признание того, что религиозные связи между Богом и человеком были разорваны явлением Христа. Книга Бытия с ее повествованием о Сотворении мира — ключевой текст розановской экзегезы, и Розанов неоднократно цитирует отрывки из нее, чтобы подчеркнуть этот факт. Розанов настаивает на том, что Бог создал не только духовный мир, но и физический мир. Тот факт, что эти два измерения возникли вместе, оправдывает святость материи