онсобака! НАШ, как МЫ».
Сволочь.
Ну его к ч<ёрту> и к е<бе. й> м<атери>. Не выношу подлеца. Знаете, он подл в глубине души. Я его видел на анафематствовании (попросил показать и показали). Он стоял в алтаре, как в кабаке, как-то дерзко и грубо, считая «неучами» (ведь он интеллигент) других иерархов, поправляя вещи на Престоле, беря и ставя туда свою говнянную митру. Как кабачник за стойкой [С. 203].
Весьма шокирует — но уже как пример безудержного гомоэротического фантазирования, уподобление Розановым договора Бога с Авраамом акту мужеловства.
Но в «s», очевидно, заключена какая-то тайна, и именно духовная, как обаяние, как прелесть: и я, конечно, не узнал ее, и она, очевидно, для меня непостижима. Если сюда отойти, на этот полюс, то в «s» и вообще нет греха. Но, кроме тайны психологической, тут есть и тайна пола, и даже, я думаю, что пол не разгадываем для не s-мита. Ибо в «неописуемых волнениях» («Федр») все же дело, скользя по формам тела, соскальзывает на «край обрезания», — и он волнует больше, чем остальное: точнее, «остальное» было лишь предварением. Медики тупы, я согласен, и даже скоты умом: но «протоколы» их все же существенны, и обойти их нельзя. «Протоколы» эти все же говорят, что после «любования» и проч, дело соскальзывает на пункт, о коем (не поразительно ли?) Бог сказал Аврааму: «Он пусть будет открыт (не закрыт кожею): Я так люблю, и ты мне так нравишься». Иудеи, которые, конечно, себя-то знают, не обрезывают младенцев с открытою головкою: а когда и после обрезания кожа опускается — они повторяют обрезание (спор с Аппионом Иосифа Флавия). Значит, все дело в visus membri {Вида члена (лат.)} для кого? Не для родителей же, и не для жены, которая может сама открыть, а для Бога! Это-то очевидно! Но вернусь к «s»: «s» ближайшим образом примыкает к Ветх. Завету, к «договору» Бога с Авраамом: ведь Бог захотел вступить с Авраамом в договор, а не то чтобы Авраам ему навязался. Авраам б<ыл> только Федр, глупенький юноша [С. 207].
Розанов в письмах высоко ставит свою дружбу с Флоренским[316], постоянно расточает похвалы личности о. Павла, ждет от него наставлений, якобы способных разрешить мучающие его душу сомнения. И в то же самое время, как истинный трикстер, не упускает случая, ведя с ним мировоззренческий диалог, ернически «кусануть» его, как священнослужителя — антихристианскими выпадами,
<29 марта 1909 г., СПб.>
Adonai (Ιερος Σαλμις),
Adonis (Ιερος Byblos)
{Адонис (Святой Саламин), Адонис (Святой Библ) (греч., лат.)} воскрес!
Ну, ну, ругайтесь: я в таком настроении (сейчас иду к заутрени, 11 ч.), что меня не расшевелите.
А чувствуете ли Вы, что в «Основах идеализма»[317] Вы, в сущности, бредете в тех же болотах, как «и разыскивающий пути, давно признанные ложными». Ха! ха! ха!
Нет, батюшка: мы — пустенькие, поверхность, фразы, тщеславие; или: глубина — и тогда прикоснитесь к «краю обрезания». Ведь «край обрезания» заключает в себе не одних ассирийских быков/херувимов, но и все «травинки» хохлацкие и русские; как и конический камень на берегу Волги.
Да, ну, Вы все должны понимать. Неужто с Вами спорить, как с Заозерским[318] [С. 207].
Бросается в глаза, что письма Розанова крипто-гею Флоренскому буквально нашпигованы фаллической риторикой. Например:
«Культ фалла», очевидно, не только не умер, но он цветет «в душах наших», в «душах всего мира», — и не умрет, пока хранится Вселенная, пока не погаснут звезды [С. 359].
Примечательно и другое: Флоренский — рафинированный интеллектуал-символист, постоянно устремленный своим духовными помыслами в мир горний[319], по-видимому, порой сильно раздражал приземленного мирянина Розанова[320] и он, не упускал случая шокировать грубо-натуралистическими картинками пошлой обыденности сторонящегося ее мыслителя. Например, в одном письме о. Павлу, который считал, что
жизнь древних не была бы «загромождена <…> фалл<ическими> Памят<никами>», если бы они не были вообще и всегда приятны своим видом (кож теперь неприятны, и купающиеся закрывают части эти). <…> Кобели хвастаются обнаженным фалл<ом>, вытягивают его, напр., перед людьми, ложась на спину.
Гротескно совмещая в своем «жизненном» примере метафизическую значимость с профанным, Розанов рассуждал, что:
Можно даже тут (м. б.?) провести разницу: фалл. б<ыл> и мужчинам и женщ<инам>приятен, а κτεις <вульва> явно не была приятна, <поэтому> деформировалась в изображениях. Или она была таинственна? И теперь самки <ее>хвостом прикрывают. Я не понимаю, что это и почему. В конце концов (моя мысль) женщина таинственнее и лучше (нас) [303].
Можно полагать, что Розанов превозносит женское начало над маскулинностью отнюдь не из-за своей «женственной пассивности, переходящей в „бабье“» [БЕРДЯЕВ (VI)], а чтобы поддеть «милого от. Павла» с его гомоэротическими чувствованиями, мотивированными платонизмом, точнее,
эротическ. отношения<ми> мужчины к мужчине, — где, по его убеждению (письмо Флоренского Розанову от 16 мая 1909 г. [25]), — содомия как явление sui generis {Особого рода (лат.)} исчезает.
Не пренебрегает Розанов и возможностью саркастически попенять своему интимному другу и оппоненту, в частности — за гордыню:
Одно в Вас как-то молодо и «по-африкански» неумно: величественное презрение «к толпе» (читателям).
Ах, Паша, Паша: а ведь был Христос. Он бы заплакал, видя, что Вы презираете волны людские. Ну и что же, что танцуют? ходят в смокингах, со шлейфами? Чепуху мелют. Господи: у всякого свой язык, хороши даже и бессловесные. А жилье и платье? Хороша курица, но хорош и кавказский фазан. «Звезда со звездою двоянствует». Вам идет парусинная рубаха: а Элен («Война и мир») ей, ей идет ее 1000 рублевое платье. Ну, да Вы уж сразу догадались и согласились со мною, что не надо никого презирать, ни богатых и знатных., и вообще никого: все, все мы травы. Как вы, писатель, можете презирать читателей: да просто не смеете: ведь это то же, что поп, презирающий прихожан, врач — пациентов и т. д. Ну, да Вы согласились. Есть карфагенская мудрость — «презирать низших»; но есть костромская мудрость, тихих еловых лесов: всех почитать скорее выше себя, а точное, математически-точно: в уровень с собою. А среди Ваших читателей — я: за что же Вы меня обидите? А среди моих — Вы: за что же я Вас обижу? А ведь все передается телепатически: и главное Бог все видит, и «Боженька накажет». Так мы учились в Костроме от мамаши [С. 221–222].
Хотя Флоренскому Розанов и выговаривает за его пренебрежительное-высокомерное отношение к читателю, сам он ничуть не лучше, и вместо того, чтобы следовать «костромской мудрости», с циничной откровенностью заявляет:
Я уже давно пишу без читателя просто потому, что нравится… И не буду ни плакать, ни сердиться, если читатель, ошибкой купивший книгу, бросит ее в корзину…
— Ну, читатель, не церемонюсь я с тобой, — можешь и ты не церемониться со мной.
— К черту?
— К черту… («Уединенное»)
Свои представления о содомии («s») — сиречь гомосексуализме и христианстве как ее органическом носителе, Розанов впервые изложил Флоренскому в письме от 20 декабря 1908 г.:
О содомии Вы угадали: конечно, я не боюсь ее, и выставил: христианство = содомия для популярного возражения, в очах толпы. <…> Но вот: в тожестве содомизма и христианства я внутренно убежден (не педерастии, а настоящей содомии, которая бывает и духовная, без физики). И именно нынешний год это убеждение у меня окончательно созрело. «Как брату моему» я Вам скажу, что из любопытства я испытал содомию (этот год), но увидел, что «не имею вкуса», для меня — ничего не представляет, но побочно заметил, до чего она предустановлена в природе, как 4:2 = 2. «Все очень соответствует».
<…> Дело в том, что самая идея (и факт) бессемейного зачатия, этот «А» Евангелия — что иное может представлять, под каким углом может рассматриваться, как не 1) содомии или 2) онанизма? Ничего третьего мыслить нельзя, как около-содомические восторги, где или участвует себе подобный «друг» (у женщины — «сестра и подруга»), или и вовсе никого нет, а «святой» смотрит в лес и небо и в конце концов у него сходит плоть, или у восторженной девушки «сходит» же, или во всяком случае волнуется, сияет пол «на весь свет». Возведите все это, но именно это, в перл слова, придайте умиление этому, придайте несказанное — и Вы получите изумительную главу о «бессемейном зачатии».
Далее Розанов делится своими наблюдениями касательно гомоэротических настроений среди своих близких знакомых из круга русских художников и литераторов-символистов:
Этот год мне пришлось «поговорить около этих тем» с людьми, которых я годы знал, — и которые все суть духовные содомиты (целая семья Гиппиус): удивительно духовны, спокойны, «ярости к плоти» нет, это — совершенные спиритуалисты, совершенные монахини, врожденные (Мережковская-Гиппиус — осуетилась литературой и не в счет). Поразительны 2 сестры, скульптор и художница: первая мне сказала, на слова о замужестве другой: «Да, я была бы ужасно опечалена: это как если бы Таня с ума сошла, но не умом, а существом всем своим. Она не может выйти замуж и конечно никогда не выйдет» (по ней «сохнет» один молодец). Сказать, что эти 2 сестры «живут» между собою, утвердительно я не могу: но, по-видимому, это так. Никогда даже ни 1 сутки оне не расставались, и их нельзя представить раздельно. Глубоко нежны между собою: «Таточка», «Наточка».