кому-нибудь, и тоже «обрезанные», и, м. б., имели в домах «иконки Озириса с фаллом».
Для меня бесспорно, что христианство должно быть хотя отчасти заполнено фаллизмом, иначе все засохнет и останутся одни канцелярии. Все должны подвинуться в сторону семьи; старое богословие, решительно и везде и ВСЕГДА бессемейно, должно действительно перемениться. Тезис: «ради Бога не <…>в одиночку», — «живи с братьями, сестрами», лучше и крепче еще и изящнее — живи с детьми, женой, мужем; «как-нибудь» — а живи; «как Бог привел» — а живи: «остальное все приложится», остальное будет само собою хлебно и сытно и ЗАБОТНО. Отсюда, дорогой мой, моя борьба против <…> развода, которая вытекает не из вражды — к церкви или ее венчанию, но из вражды — к тому, что церковь сама у себя не понимает, как в афонской истории: «нет развода» = мало семей, «страшно вступить в семью, боюсь ошибиться, да и еще пока не влюблен очень». Все ожидают «большой любви», которая снимает сопротивление, страх и проч., между тем надо смотреть на дело проще: ради Бога — «живи», «не оставайся один», рождай, заботься, трудись, «устраивай» (детей) в школы. О пенсии думай. Теперь выходят и особенно женятся только «по крайней необходимости»: между тем Вы по истории с Ал<ександрой> Мих<айловной><жена П. А. Флоренского — М. У.> знаете, что «любовь приходит и потом». Вообще у Вас, дорогой и милый Па<вел> Ал<ександрович>, есть одна ужасная ошибка, решусь сказать — грех: невольная (от ума) гордость, самоуверенность и могущая отсюда со временем проистечь сухость и жесткость, даже переходящая в жестокость. На этом все «большие умы» поперхнулись, кроме нашего ВЕЧНОГО Пушкина. Нужно «брать дело проще» и нужно больше «надеяться на человека» (а не на «правила»). В конце концов «утрясется» и «будет хорошо». Даже «аблакаты» утрясутся. <…> Вообще хорошо, что отчасти «люди умирают» и «меняется век сей». Без это<го> бы — беда, а при этом — всегда надежда [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 329–331].
Адвокат, публицист и общественный деятель Василий Алексеевич Маклаков.
В контексте декларируемых о. Павлом Флоренским представлений о еврействе со стороны многих православных экзегетов, при всей их в целом высокой оценки иных его религиозно-философских концепций, возникает, однако же, законный вопрос:
Не отрекся ли от христианства Флоренский, возведший дикие хулы на народ Христа и Матери Божией? Не было ли отречением от всех христианских святынь его восхищение розановским «свинством» (самохарактеристика Розанова), разнузданным цинизмом? К примеру, этот фактический духовник Розанова именует «неподражаемым» «место» в розановском сочинении «Сущность иудаизма» о «вонючей, все-умерщвляющей черной грязи, распространяющейся от еврейства» (27 ноября 1913 г. [С. 151]).
<…>
<Согласно Флоренскому> получается, что <Израиль — > это «липкое» существо создало Библию, породило «честнейшую Херувим» Деву, дало Тело Богочеловеку и воспитало — у ног Гамалиила — великого философа Павла… <Т. о.,> в свете переписки с Розановым все «христианство» Флоренского представляется даже не стилизацией, а лицемерием врага Церкви, проникнувшим в ее ограду, чтобы обрушить ее столпы [БОНЕЦКАЯ (I)].
Существует точка зрения, впервые озвученная Зинаидой Гиппиус, а в наше время поддерживаемая Е. Кургановым в его книге «Василий Розанов, евреи и русская религиозная философия», — см. [КУРГ-МОНД], что о. Павел Флоренский — этот «черный бриллиант» русской религиозной философии, был идейным вдохновителем розановского антисемитизма, в первую очередь его фанатической веры в существование ритуала «кровавой жертвы» в современном иудаизме. Такого рода взгляды представляются нам малоубедительными. Розанов, который пафосно заявлял:
Я же чистосердечно себя считаю… почти не «русским писателем», но настоящим и воистину последним еврейским пророком[360],
— никому не позволил бы стать духовным предводителем его особы. В вопросе о «ритуале» его и Флоренского позиции совпадали, но не более того. Каждый из них вносил свой вклад в развитие этой по сути своей мифопоэтической концепции, в тот исторический момент, однако, звучавшей в публичном пространстве как грубая антисемитская провокация. Если, судя по вышеприведенным текстам, Флоренский в духе был типичным христианским антисемитом [361] и юдофобом, чурающимся общения с евреями, в быту, то Розанов, при всех гнусностях, что он публично высказывал в адрес еврейства[362], — как это не парадоксально! — антисемитом себя отнюдь не считал[363]. В плане личного общения он выказывал в отношении своих еврейских знакомых самую сердечную симпатию.
В памяти современников сохранились высказывания о. Павла Флоренского о Василии Розанове — своем, как свидетельствует их переписка, интимном друге. Примечательно, что все они в оценочном плане лишены комплиментарной составляющей, более того, осуждающе критичны. Вот, например, выдержки из письма Флоренского Лутохину от 5–6 сентября 1917 г.
Существо его — Богоборческое: он не приемлет ни страданий, ни греха, ни лишений, ни смерти, ему не надо искупления, не надо и воскресения, ибо тайная его мысль — вечно жить, и иначе он не воспринимает мира. Вас<илий> Вас<ильевич> есть такой шарик, который можете придавливать — он выскользнет, но который не войдет в состав целого мира: он сам по себе, per se est, или, по крайней мере, potat se per se esse {мог бы быть сам по себе (лат.)}. Это — стихия хаоса, мятущаяся, вечно-мятущаяся, не признающая никакой себе грани, — хаоса не понявшего и не умеющего понять своей конечности, своей условности, своей жалкости вне Бога. Бейте его — он съежится, но стоит перестать его бить, он опять возьмется за свое. И потому Вас<илия> Вас<ильевича> надо глотать целиком — если можете и хотите, и отбрасывать целиком — если не умеете и не желаете проглотить. <…> В<асилий> В<асильевич> не умеет слушать, не умеет и спорить, но по-женски твердит свое, а если его прижать к стене, то негодует и злится, но конечно не сдается. Если бы действовать на него не логически, а психологически, то он (и это не было бы корыстно, расчетливо, а произошло бы само собою) стал бы говорить иное, хотя и не по существу, а — по адресу [ФАТЕЕВ (II). Кн. II. С. 316–317].
«Последний философ Серебряного века»
Алексей Федорович Лосев <…> рассказывал, как однажды он, чуть ли не на похоронах Розанова, спросил отца Павла Флоренского: что такое Розанов? — Видели медузу? Всеми цветами радуги переливается. А вытащи из воды на сухое — одна слизь [БИБИХИН][364].
Нельзя при всем этом не отдать должное о. Павлу, который бережно собрал и сохранил розановское литературное наследие и, более того, готов был, при благоприятствующих этому обстоятельствах, стать редактором собрания сочинений своего покойного друга и оппонента. Об этом свидетельствует, в частности, его письмо Марку Львовичу Цитрону[365] в Париж от 18 марта 1929 г. — по поводу издания сочинений Розанова, которое в начале 1920-х гг. намеревался осуществить столь поносимый когда-то Розановым за свое еврейство Зиновий Гржебин:
Уважаемый Марк Львович.
Получив Ваше письмо относительно изданий сочинений В. В. Розанова, я имею сообщить Вам следующее.
Непосредственно после кончины В. В. Розанова я действительно выразил согласие З. И. Гржебину на редактирование сочинений В. В. Розанова. Лично я никогда не разделял многих из его мыслей; но, зная его как одного из самых талантливых современников, полагал, что имею нравственное право редактировать его труды, — так же, как редактировал бы какой-либо извлеченный из недр земли текст древнего автора. <По-видимому, так именно, надо думать, смотрит на подобные издания и власть, управляющая СССР>.
Соответственно с этим я потратил тогда много труда, чтобы разобраться в хаотическом наследии В. В. Розанова и постараться из фрагментов создать за него книги, которых он фактически не осуществил, так как композиция книги всегда производилась им в процессе печатания. В этом отношении я добровольно выполнил свои обязанности и даже более чем предполагал первоначально. Однако, пока шло время этой работы, З. И. Гржебин уехал за границу и исчез из моего поля зрения, несмотря на все усилия, я не мог узнать, как снестись с 3<иновия> И<саевича>[366].
Но за это время в процессе государственного строительства произошли естественные расслоения, и то, что было законно в первые годы Революции, стало нарушающим общекультурную политику в дальнейшие годы. Наша цензура стала запрещать то, что разрешалось сперва. Вдумываясь в принятый властью курс, я увидел, что действительно печатание сочинений В. В. Розанова (независимо от цензурных запретов) приходится считать несвоевременным. Лично я полагаю, что по миновании известных острых моментов культурной борьбы цензуре будут даны властью директивы более свободного пропуска в печать сочинений, которые хотя идеологически чужды задачам момента, но представляют общекультурный интерес. Прав я относительно будущего или ошибаюсь, однако сочинения В. В. Розанова сейчас не могут быть напечатаны в пределах СССР, и Вы не можете сказать, что это простая случайность или недоразумение.
Будучи принципиально лояльным, я поэтому не считаю возможным для себя идти в обход общим директивам власти (отнюдь не затрагивающих совести) и стараться во что бы то ни стало напечатать книги В. В. Розанова, хотя бы за границей, раз не позволяют это внутри страны. Дело даже не в юридической ответственности, а в сознании незаконности подобных действий, если не по букве, то, во всяком случае, по смыслу действующих у нас правил.