От своего согласия в редакторстве я не отказываюсь принципиально, но сочту себя вправе на деле содействовать Вашему изданию лишь с того момента, когда увижу, что таковое издание не стоит в противоречии с общим курсом советской политики.
В заключение позвольте выразить Вам свое сожаление, что не могу удовлетворить Вас. Поверьте мне, затратившему в первые годы Революции много ночей отдыха на эту работу, не довести ее до благополучного конца более прискорбно, нежели Вам. Однако Amicus Plato sed magis arnica veritas[367].
П. Флоренский [П. А. Фл.-petcon. C. 479–481].
На мотив из Платона
Душа себя найти желает,
Томится по себе самой,
Тоскливо по себе вздыхает
И плачет в горести немой.
Дрожащий в тусклых очертаньях
Пред ней витает мир идей,
И Эрос, — мощный чародей, —
Душой во сне или в мечтаньях
в какой-то миг овладевает.
Душа томится и рыдает.
И вот почудилось, что снова
Душа-близнец ей найдена.
Полет в Эфир свершать готова
на белых крыльях не одна.
Но сон проходит, и тоскливо
она взирает вкруг, стеня,
И шепчет страстно-сиротливо:
«Найди меня, найди меня…»
Глава VI«Страха ради иудейска»[368]: Розанов и евреи
Жиды! Жиды, какое это слово
Какой народ, что шаг то чудеса.
Послушать Христиан — ревниво и сурово
На них глядят святые небеса.
Победней нет, проклятей нет народа
Нет никому, такой как к ним вражды.
Но где есть Бог, есть чувство, мысль, свобода
Везде они — жиды, жиды, жиды!
…душа каждого человека должна однажды
побывать в обличье еврея.
Как сладостно отчизну ненавидеть
И жадно ждать ее уничтоженья,
И в разрушении отчизны видеть
Всемирного денницу возрожденья!
Одним из краеугольных камней розановского мыслетворчества является еврейство и юдаизм (иудаизм). Рассказывают, что в одной компании:
Кто-то упомянул слова Анны Ахматовой: люблю Розанова[369], только не люблю, когда он о евреях и о поле. Другой из присутствовавших парировал: а что, собственно, у Розанова не о евреях и не о поле? [ПАРАМОНОВ-ТОЛ (I)].
И действительно, проблема пола, христоборчество и еврейство — суть главные, постоянно взаимопересекающиеся направления мыслетворчества Василия Розанова.
В своем отношении к еврейскому вопросу Розанов выступает как исследователь грандиозной в религиозно-историософском плане онтологической проблемы, подходя к ней с самых разных позиций: как юдофоб, юдофил и иудействующий, как сочувствующий, влюбленный и, одновременно, желчный критикан, как ненавистник национал-охранитель и, более того — расовый антисемит. И все это у него переплетено между собой, связано с актуальностью, личными переживаниями, симпатиями и антипатиями к конкретным историческим личностям. В «Уединенном» Розанов пишет:
Есть вещи в себе диалектические, высвечивающие и одним светом, и другим, кажущиеся с одной стороны так, а с другой иначе. Мы, люди, страшно несчастны в своих суждениях перед этими диалектическими вещами, ибо страшно бессильны. Бог взял концы вещей и связал в узел не развязываемый. Распутать невозможно, а разрубить — все умрет. И приходится говорить: синее, белое, красное. Ибо все есть.
В таком клубке противоречий, как розановское отношение к иудаизму, еврейству и евреям, есть все и разобрать, что здесь к чему и почему — задача исключительно сложная, в научном плане до сих пор далеко еще не решенная. Мы, естественно, отнюдь не ставим своей целью сказать здесь «последнее слово», а постараемся лишь несколько распутать этот клубок и, в контексте нашей темы, выделить в нем трикстерскую «нить».
До начала 1910-х годов в российском интеллектуальном сообществе Розанов слыл юдофилом. Выступая в качестве иудействующего христоборца, он, пусть отчасти в парадоксальной форме, с включениями трикстерского «свинства»:
Нет, русские умеют быть Шиллерами, хотя в общем «свиньи». У меня это поразительно свиное (по общему мнению) с шиллеровщиною сплетено [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 307],
— и гротескных преувеличений1, но все же — как никто другой из его современников (sic!), пел осанну иудаизму, и в бытовом плане выказывал вполне проеврейские настроения. Например, в 1904 г., у Розанова можно встретить такую вот сентенцию, напоминающую заключительную фразу Достоевского в статье «Но да здравствует братство!», посвященной русско-еврейским отношениям, в «Дневнике писателя»[370],[371] за март 1877 г.:
Я думаю, между русскими и евреями нет пропасти. В городе Б., где я преподавал в прогимназии, я наблюдал, до чего русские дети ни малейшего не смотрели враждебно или отчужденно на евреев, и обратно. Общий смех, общие шалости, всегда полное участие в играх. Зная литературную, вообще «цивилизованную» на этой почве вражду, я был поражен этим племенным, этнографическим миром; и хорошо его запомнил. Позволю себе на доброе слово Нахмана[372] «здесь — наша родина» обратить к русским слово из другого разговора его с невестою: — В жизни, Мейта, нужно быть добрым, милосердным… Мы сами слабы, беззащитны, но нужно быть милосердным…
Право, это может приходиться, как правило, для всех народов [РОЗАНОВ-СС. Т. 4. С. 175].
О репутации Розанова как «юдофила» красноречиво свидетельствует статья Алексея Селивачева[373] «Психология юдофильства» (1915), в которой автор предлагает
рассматривать его как одного из самых видных представителей если не формального, то внутреннего иудейского прозелитизма. <…> ибо ни у кого мы не встречаем столь подробного и глубокого обоснования юдофильства, как у него, хотя это обоснование нигде не высказывается у него в законченном виде, но состоит из отдельных мыслей, разбросанных по разным местам почти всех его сочинений.
По утверждению Селивачева, с коим нельзя не согласиться:
Бога Розанов ощущает как реальность:
«От Бога я никогда не мог бы отказаться. Бог есть самое теплое для меня. С Богом мне всего теплее. С Богом никогда не скучно и не холодно. В конце концов Бог — моя жизнь. Я только живу для Него, через Него. Вне Бога меня нет. Что такое Бог для меня? Боюсь ли я Его? Нисколько. Что Он накажет? Нет. Что Он даст будущую жизнь? Нет. Что Он меня питает? Нет. Что через Него существую, создан? Нет. Так что же Он такое для меня? Моя вечная грусть и радость. Особенная, ни к чему не относящаяся. Так не есть ли Бог мое настроение? Я люблю Того, Кто заставляет меня грустить и радоваться, Кто со мной говорит, меня упрекает, меня утешает. Это Кто-то. Это Лицо, Бог для меня всегда „Он“. Или „Ты“ — всегда близок. Мой Бог особенный. Это только мой Бог, и еще ничей. Если еще чей-нибудь, то я этого не знаю и не интересуюсь» («Уединенное»).
«Я не спорщик с Богом и не изменю Ему, когда Он по молитве не дал мне милости: я люблю Его, предан Ему. И что бы Он ни делал, не скажу хулы, а только буду плакать о себе».
Свою связь с Богом Розанов ощущает особенно сильно именно в качестве писателя:
«Слияние своей жизни, особенно мыслей и, главное, писаний с Божеским „хочу“ было постоянно во мне, с самой юности, даже с отрочества. Какое-то непреодолимое внутреннее убеждение мне говорило, что все, что я говорю, хочет Бог, чтобы я говорил. Иногда это убеждение доходило до какой-то раскаленности. Я точно весь делался густой, мысли совсем приобретали особый строй, и язык сам говорил. В такие минуты я чувствовал, что говорю какую-то абсолютную правду, и под точь в точь таким углом наклонения, как это есть в мире, в Боге, в истине в самой себе».
Поэтому Розанов позволяет себе объявить:
«Каждая моя строка есть священное писание, и каждая моя мысль есть священная мысль, и каждое мое слово есть священное слово».
Нельзя не заметить сходства между таким настроением Розанова с чувством Бога и своей боговдохновенности у еврейских пророков. Неудивительно поэтому, что еврейское Богоощущение Розанов предпочитает европейскому Богопониманию:
«Адонай евреев чрезвычайно далек от той отвлеченной универсальности, какую придавал Первому Двигателю Аристотель или Мировому Разуму Платон и какую имеет Существо Единое, Вечное, Всеблагое и пр. средневековых схоластов. Это Бог не столь великий и более теплый. Дыханием Его согрет Израиль. Гораздо более похоже на дело, что европейцы не имеют никакого Бога у себя в сердце, и эту пустоту умственную и сердечную наполняют чисто абстрактным именем Бога» («Около церковных стен»).
С библейскими пророками Розанов сам сопоставляет себя:
«Я родился странником-проповедником. Так, в Иудее, бывало, целая улица пророчествует. Вот и я один из таких, т. е. людей улицы (средних) и во пророках[374] (без миссии переломить, наприм., судьбу народа)» («Уединенное»)
<…>
Вторым основным свойством Розанова наряду с чувством Бога является чувство пола, проникающее все произведения Розанова, который выразился, что его сочинения «замешаны не на воде и даже не на крови человеческой, а на семени человеческом» («Опавшие листья»).