<…>
Какие же практические выводы делает Розанов из своего юдофильства? По его мнению, христиане должны восстановить все Второзаконие Моисеево с установленными Богом там брачными нормами.
«И наше, и не наше, признаем и не признаем, завет, но ветхий. Да разве слово Божие стареет? И в которой книге, пророческой или Моисеевой, сказано: „Это временно, пока дается, а затем настанут дни и века, когда это будет ветхим“. Термин „Ветхий Завет“ абсолютно отсутствует во всех книгах Ветхого Завета. И как мы решаемся писать на переплете заглавие, которого книга сама себе не дает?!» («Семейный вопрос в России»).
Если же восстановление Ветхого Завета встречает непреодолимые препятствия, то следует, по крайней мере, приблизиться к его духу.
«У нас нет обрезания, но для достижения его нуменальных задач и неодолимо могущественного на душу влияния надлежит, по крайней мере, философски обрезаться, т. е. повторить древний завет не кровью и ножом, но в обратившейся сюда и обширно развитой философии». Ибо «мысль обрезания — в религиозном устроении пола, в том, чтобы воспитать человека к религиозности здесь» («В мире неясного и нерешенного»).
Розанов желает, чтобы христиане чаще давали своим детям библейские имена, чтобы были допущены смешанные браки христиан с евреями [ФАТЕЕВ (II). Кн. II. С. 223–230].
Русско-еврейский писатель Осип Дымов (Перельман) в своих воспоминаниях о Розанове отмечает как
любопытный момент — его убеждение в том, что смешением евреев и русских аристократов можно достичь весьма благоприятных результатов: «лучшая расовая смесь» <…>. Розанов был бы счастлив, если бы я женился на его приемной дочери — мне вполне серьёзно об этом рассказывал один из близких ему людей. Из этого туманного намека, однако, ничего не вышло так как она и я не обменялись за время нашего знакомства ни единым словом [ДЫМОВ. С.118].
Таким образом, если верить Дымову, Розанов, свои филосемитские эмоции выплескивал не только в тексты, но и пытался реализовать их в конкретных житейских обстоятельствах. В этом отношении примечательно, что дочь его дочь Варвара состояла в браке с литератором-евреем Владимиром Гординым. Драматические обстоятельства жизни и смерть Гордина в 1928 году отражены в дневниковых записях Михаила Пришвина:
Все союзы Гордина кончались <тем>, что женщины попрекали его своим трудом. Наконец, явилась Варя, такая же, как и он, не рабочая. Истерзанный попреками всех женщин, он нашёл, наконец, такую, которая тоже ненавидела труд. Под конец он даже стал добывать немного для неё: достанет когда рубль, когда два. Обедали в «Коммунаре» (вдвоем 1-е блюдо). Последние 3 дня, кажется, ничего не ели. Но это было счастье. 29 Января. Вчера приехал Пяст и рассказывал о Гордине, что это действительно была артистическая натура, он редактировал одно время журнал «Вершины», в котором участвовал и Блок и другие. Как еврей, он там где-то у них добывал деньги и не всегда был на содержании женщин. Скупал мебель красного дерева, имел большую квартиру. <На полях> Такие похороны, а Таня <сестра Варвары Гординой> и этому рада: «Был добрый человек, вот его Господь и помиловал»1.
Ратует Розанов и за то,
чтобы праматери еврейского народа имели у нас иконописные изображения и т. д. Неудивительно, что при таком взгляде на иудаизм Розанов возмущается «Словом против иудеев и иудействующих» Иоанна Златоуста и в своем комментарии к нему не стесняется в выражениях своего негодования:
«Очевидна Иоаннова ложь. Не золотые уста ее говорили, а хладные и бездушные».
«Можно подумать, что Златоуст никогда не раскрывал Библию. Но если он читал Библию, то для дерзости его только и найдешься что ответить из Апокалипсиса: И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его и жилище Его».
«Здесь уже совершенно дух средневековых преследований и нашего Кишинева[377],[378] и других городов» («Около церковных стен»).
Апостол Павел, оторвавший христианство от иудаизма, также чрезвычайно несимпатичен Розанову, особенно при сравнении его с Моисеем:
«Апостол Павел, убеждая евреев, сказал: „Я хотел бы быть отлученным от Иисуса ради братьев моих по крови, — евреев“. Какая любовь! Да и везде в Евангелии эта любовь аналогичная. Но золото этой любви все осталось на любящем, во славу Павла, а на любимом странным образом остался какой-то мазок: гибель и бесславие Израиля. Да что гибель — ненависть наша к „любимому“. Апостол Павел не только не отлучился от Иисуса ради братьев своих, но, начиная именно с него, и началось разлучение бывших братий его от эллина и варвара, с выдвиганием их вперед, наверх, и с понижением, потоплением всей барки с „братьями“. Но как все это выражено неуловимо: через любовь, а не через гнев. Но поистине никакой гнев не совершил бы того, что эта разрушительная любовь. От „любви“ евангельской горы повалились. Теперь вместо Моисея и Ревекки — Мошки и Ривки, не пророки, а сапожники. Мы их прямо ненавидим под нежным словом, их задавившим. Но в этом гетто человечества, куда гордый христианин не может войти, не зажав носа, есть очень аналогичное Павлову слово их национального законодателя: „Господи, если Ты решил истребить народ Твой, то изжени и меня с ним вместе из книги живота“. Моисей жаловался, но он в обетованную землю сам не вошел, а народ в нее довел. Так вот она, подлинная-то любовь. Все возлюбленному родному простишь, как блудному сыну. Но притча о блудном сыне была Израилем выслушана, столь нежная, что подобной ей в Ветхом Завете нет <…>. В Ветхом Завете жестко постлано, но мягко спать, в Новом Завете мягко постлано, да жестко спать» («Темный Лик»).
<…>
Розанов рассказывает, что
«от роду никогда не любил читать Евангелия. Не влекло. Чудеса меня не поражали и даже не занимали. Слова, речи, — я их не находил необыкновенными, кроме какой-то загадки Лица, будущих знаний и чего-то вещего. Напротив, Ветхим Заветом я не мог насытиться; все там мне казалось правдой и каким-то необыкновенно теплым, точно внутри слов и строк струится кровь, притом родная! Тут была какая-то врожденная непредрасположенность, и возможно, что она образовалась от ранней моей расположенности к рождению» («Опавшие листья»).[379]
Чрезвычайно сложно и оригинально отношение Розанова ко Христу. Прежде всего он решительно не считает возможным признать его, как это делают рационалисты, за человека.
«Иисус не человек, а Существо, и Евангелие действительно сверхъестественная книга, где передан рассказ о совершенно сверхъестественном Существе, и самые события сверхъестественны же. При этом мы разумеем не чудеса Иисуса, которые могли быть легендарны. Единственное и главное Чудо, и притом уже совершенно бесспорное, есть Он Сам. Даже если согласиться со скептиками, уверяющими, что Иисуса никогда не было, то вымыслить такое Лицо со всей красотой его образа и непостижимыми его речами так же трудно, и невероятно, и было бы чудесно, как и быть такому Лицу» («Русская церковь»).
Однако признать Христа за Мессию Розанов отказывается.
«Наш-то сифилис? Регистрация домов терпимости? Слишком мало знаков, что Мессия уже пришел. А войны, крестоносные, за испанское наследство, за австрийское наследство? Слишком мало знаков, что овца уже легла около тигра, а между тем именно по этому предсказанию пророка Исаии мы и узнавали Христа: Вот, когда придет такой, что это принесет, то смотрите, он и будет Мессия. Мы смотрим и не узнаем» («Русская церковь»).
На возражение, что зло продолжает существовать лишь потому, что люди не послушались Христа, Розанов отвечает:
«Что это такое за мессианство, которое зависит от хорошего расположения моего духа? И Сократ учил, что, послушают его, будет хорошо, и Спенсер так учил. Мессианство — магия, святая сказка, но могущественнее всякой реальности, воочию имеющая наступить, дневная, очевидная. Поэтому, когда говорят, что оно не исполнилось оттого, что в добродетели мало упражняются, то просто уравнивают Христа со Спенсером» («Около церковных стен»).
Но если Христос не был человеком и не был Мессией, то Кто же Он был, Он, казнивший евреев страшной казнью, Он, сказавший: «Думаете ли вы, что я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение. Огонь пришел я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся»? Страшная гипотеза возникает в уме Розанова, и, сообщая ее устно Мережковскому, <«То был Антихрист» — М.У> он сам пугается своих слов.
Еврейским знакомым Розанова его антихристианство было столь же приятно, как и его юдофильство. И вот тут-то и происходит любопытный поворот Розанова в отношениях к евреям. Нападая сам на христианство и Христа, он не желает позволить евреям того же. Эту странную черту своей психологии с удивлением отмечает по другому поводу сам Розанов в «Уединенном», где он пишет:
«Сам я постоянно ругаю русских, даже почти только и делаю, что ругаю их. Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает. Между тем я, бесспорно, и презираю русских, до отвращения. Аномалия»[380].
Точно так же и здесь между Розановым и евреями происходит разрыв, как две капли воды напоминающий сцену из пьесы Тургенева «Завтрак у предводителя», где ругающийся со своей сестрой Безнандин, будучи поддержан Алупкиным, не только не чувствует к нему никакой благодарности, но вызывает изумленного Алупкина на дуэль, говоря, что заступается вовсе не за сестру, которая для него вот что: тьфу! — а за честь фамилии. Розанов пишет:
«Как зачавкали губами и „идеалист“ Борух С., и „такая милая“ Ревекка Ю., когда прочли „Темный Лик“. Тут я сказал себе: Назад! Страшись! Они думали, что я не вижу, но я хоть и сплю вечно, а подглядел. Борух, соскакивая с санок, так оживленно, весело, счастливо воскликнул, как бы передавая мне тайную мысль и заражая собой: „Ну, а все-таки Он — лжец“. Я даже испугался. А Ревекка проговорила: „Н-н-нда. Я прочла `Темный Лик`“. И такое счастье опять в губах, точно она кушала что-то сладкое. Таких физиологических (зрительно-осязательных) вещиц надо увидеть, чтобы понять то, чему мы не хотим верить в книгах, в истории, в сказаниях. Действительно, есть какая-то ненависть между Ним и еврейством. И когда думаешь об этом, становится страшно. И понимаешь ноуменальное, а не феноменальное „распни Его“» («Опавшие листья»).