о. Поступил на службу к Стефану.
Когда огонь умерил ярость, увидели осаждающие, что одна стена Полоцка совершенно рухнула, три другие — обуглены, но стоят.
Венгры, жадные до грабежа, боясь упустить добычу, кинулись через огонь, а за стеной сгоревшей — ров, на валу пушки, смели наступавших огненным градом.
Снова и снова шли на приступ Полоцка немецкие роты, венгерские дружины, польские хоругви и всякий раз откатывались, оставляя убитых и раненых.
Стены удалось опять поджечь, и русские решили сдаваться. Стоять насмерть желали митрополит Киприан да воеводы Телятевский и Щербатов. Они затворились в соборе Святой Софии. Воевода же Волынский сдал город с правом свободного выхода всем защитникам.
Стефан Баторий не только сдержал слово, но предложил русским воинам перейти на его службу, обещал наградить землей в Литве. Среди стрельцов, а более среди холопов нашлись охотники идти за королем.
В середине сентября явились перед Баторием полки Хворостинина и Шуйского. В ту эпоху знающая искусство строя немецкая пехота была много сильнее дворянской конницы. Король Стефан крепко поколотил обоих воевод, сжег Сокол, взял города Туровлю, Сушу, Дриссу и с победой, но без добычи — обогатиться в этих городах было нечем — воротился в Краков.
А что же Грозный? Почему он не решился покинуть Псков?
Вот роспись войска, бывшего под рукой царя: 10 532 дворянина, 3119 стрельцов и казаков, 23 641 человек ополчения и татарской конницы. Всего чуть больше тридцати семи тысяч ратников.
Но в это же самое время шведский король Юхан III послал под Нарву корабли и десять тысяч солдат. Город держал осаду, ожидая помощи. Могли всякий день объявиться крымские татары. В какую сторону кидаться, что спасать? Увял Иван Васильевич. Погасли глаза, спина выгнулась горбом. Смотрел на слуг, заискивая, а те грозы ждали.
Однажды вечером царь пришел в дом, где стоял князь Василий Иванович Шуйский. Застал рынду за книгой. Прочитал, скользя пальцем по странице:
— «Не удивляйтесь, что иудеев я назвал жалкими… Они были ветвями святого корня, но отломились: мы не принадлежали к корню и принесли плод благочестия. Они с малолетства читали пророков и распяли Того, о Ком возвещали пророки: мы не слышали божественных глаголов, и Тому, о Ком предсказано в них, воздали поклонение. Вот почему жалкие они…»
Спросил:
— Скажи, а почему я жалок, как иудей?
— Смилуйся, государь! Может ли раб иметь подобное помышление о господине?
— О самом Господе Боге думают преподло. Знаю: зло неотмщенным не бывает. Я велел убить твоего деда, посадил на кол друга детства Федора Овчину, отсек голову Ивану Дорогобужскому — и получил свое. При всем честном народе дюжина нянек уронила в воду моего первенца Дмитрия. Тотчас и выловили, а Бог взял его у меня… Города вот теперь забирает. А за них кровью плачено, — посмотрел на князя, будто в снег окунул. — Люблю твое молчание… Пошли.
На дворе ждала побитая кибитка. На козлах сидели двое. Выехали за стену крепости, покатили берегом реки Великой, Остановились перед избушкой. Князь сунулся идти первым, заслоняя царя, но тот придержал его и сам открыл дверь.
Хорошо пахло сушеными грибами. Под крохотным окошком у стола сидел старичок, насаживая на нитку грибы. Тут же на столе сидела мышь.
— Норушка! Погляди, какие гости к нам пожаловали! — не повернув головы к вошедшим, сказал старец.
Мышь обмерла, потом заметалась по столу, скакнула на пол, исчезла.
— Завидя тебя, горе ты наше, даже бессловесная тварь мертвеет, а потом бежит без оглядки, — покачал сокрушенно головою старик, перед Иваном Васильевичем не вставая, не кланяясь. — Пришел узнать, что у тебя впереди?
Грозный дальше порога не шел, и Василию Ивановичу приходилось тесниться уж на самом порожке, он и дверь-то не имел возможности за собой притворить как следует.
— Не томи слугу своего! — сказал старец сердито. — Это нынче он тебе не ровня.
Грозный испуганно оглянулся, шагнул в избу, князь Василий, более всего озабоченный незатворенной дверью, вошёл и затворил ее наконец.
— Прости меня, Микула Свят! — Иван Грозный опустился на колен» перед старцем.
— Твои поклоны не дорого стоят, — засмеялся спаситель Пскова. — А прощать тебя не смею. Посмеет ли Господь Бог?
— Со всех сторон ополчились на меня! — сказал царь. — Поляки, шведы, теперь в хана надо ждать.
— Все, что от тебя, — станет прахом и пылью. Не забудут имени твоего. Еще и поклоняться ему будут.
— Еще скажи, старик! Еще! Что завтра будет?
— Что тебе говорить — все равно к ворожеям поскачешь… Ты давно плакал, царь?
— Давно. По жене моей, по Настасье.
— Ах, Ваня, Ваня, плакать тебе, как малому дитяте. Всю слободку свою слезами зальешь. Слава Богу, не кровью! А соски тебе не дадут.
Иван Васильевич поискал на поясе, достал золотой, положил на край стола.
— Норушка! Иди скорей! Нас с тобой, как воевод, наградили! Ты уж и Норушке пожалуй золотца!
— Больше нет со мной, — сказал Грозный.
Князь Василий Иванович, торопясь, сорвал с пальца перстень.
— Вот, возьми.
— Мне не нужно, — замахал руками Микула Свят. — Это Норушке.
Мышь снова явилась на столе, обнюхивала золото.
— Ступайте с Богом! — сказал гостям блаженный и крикнул вдогонку: — Эй, Василий! Бедненький! Я о тебе сам поплачу, с небес.
Назад ехали быстро. Иван Васильевич злился.
— Озолотили, дураки, дурака!
Но уже на следующий день великий государь в единочасье собрался и уехал в Москву, увез сына и весь свой двор.
Не от врага бежал Иван Васильевич — от самого себя. Видно, почувствовал смертельную немочь. Добравшись до Александровской слободы, до крепости своей, слег. Был в беспамятстве, а как очнулся, послал в Москву гонцов за боярами, за митрополитом.
Встретил духовенство и синклит лежа на высоких подушках, сказал внятно:
— Выберите, пока жив, царя, дабы не осиротело царство в жестокую годину нашествия. Выберите из князей Рюрикова рода, из гедиминовичей… Воля ваша. Однако ж родовитее многих мой сын Иван. Он и рюрикович, он и гедиминович, и с багрянородными Мономахами — одна кровь… Совершите деяние без мешканья, желаю ко Господу отойти в спокойствии за царство… Меня же простите, коли сил в себе найдете простить…
Побледнел, закрыл глаза. К царю врачи кинулись, а бояре вышли. Духовенство вскоре тоже выставили.
Думу думать бояре уселись в слободе. Судили, рядили, составили приговор — присягать царевичу Ивану Ивановичу. Поспешили известить о том умирающего, но умирающий ожил.
И уже через неделю нещадно побил палкой сына. При живом отце посмел позариться на достояние отцовское — на священные царские регалии, на трон, на власть, славу.
Москва ждала новых многих казней, да Господь миловал. Болезнь царя не была притворной, он, хоть и поднялся с постели, сил в себе не чувствовал, а жизнь приготовила ему еще одно испытание. Захворала и умерла цветущая красотой и здоровьем Василиса Мелентьева. Горе придавило гнев, утихомирило.
…Князь Василий Иванович Шуйский возвращался с войны, которую так и не видывал, в великом нетерпении, ибо зело наскучался по Василисе, но вместо жданных радостей окатили его новостью, как водой из ушата.
Василиса забрюхатела, и Дарья отправила девицу с глаз долой, к отцу-матери.
— Скалку! — крикнул князь, побелел — уши стали белы.
Бил Дарью по толстым ее ручищам, по жирной холке, по гузну толстомясому. Бил с наслаждением, приговаривая:
— Крикнешь — угощу в темя! До смерти!
Тотчас снарядили гонца с наказом: обидчиков, кто бы ни был, хоть отец родной, — выпороть. Саму Василису доставить в Шую, в большой дом, где она должна жить хозяйкой, пока не родит. А как родит, воротить в Москву. Ребенка растить в Шуе, приставив кормилицу и добрых нянек. Денег гонец повез — десять рублей, большие деньги.
Поплакал Василий Иванович: Микула Свят сказал правду. Так думалось князю. И про царя пророчество, как сон в руку, горевал ведь небось о Василисе Мелентьевой. Разливанных слез, конечно, не лил, а вместо соски стал государю Земский собор, созванный в январе 1580 года. Воевать да побеждать без денег невозможно. Соборным приговором обложили всю «землю» повинностью давать в казну дополнительные деньги. Было указано взыскать деньги со всех городов, со всего купечества. Добрался-таки наконец царь Иван Васильевич и до монастырских сокровищниц.
Во времена опричнины земли удельных князей, казненных, опальных, перешли большею частью к монастырям.
Собор приговорил: княжеские вотчины, когда-либо отданные в собственность монастырей, переходят на государево имя. Выкупать у церкви бывшие свои земли удельным князьям воспрещено.
Деньги в казне появились, но появились и новые расходы.
Из украинных городков скакали дозоры: в поле рыщут татарские разъезды. 17 мая под Тулою, Плавском, под Каширой воеводы отразили нападение Есенея-мурзы.
Пришлось отправить в Серпухов большой полк с боярином Федором Ивановичем Мстиславским.
Но нужно было ждать и Стефана Батория. Из Кракова царские соглядатаи доносили: под королевское знамя паны и шляхта идут с большей охотой, чем в прошлом году. Ивану Васильевичу доставили даже точную роспись королевских полков. В них насчитывалось 48 399 воинов. Вот только где ждать короля?
К Великим Лукам Грозный послал большой полк воеводы князя Василия Хилкова, полки Головина и Борятинского. Во Ржев воевод князя Семена Пронского, князя Андрея Куракина, князя Дмитрия Хворостинина. В Порохове стоял князь Иван Петрович Шуйский. Ему было приказано: если король придет к Смоленску, а не ко Пскову, не к Великим Лукам, поспешать на соединение с воеводами, стоящими во Ржеве. Общее командование переходило тогда к нему и к Ивану Васильевичу Годунову.
Стефан Баторий напал всей мощью своей ученой по-немецки армии на Великие Луки (потом уже стало известно: совет королю подал Федор Васильевич Шереметев). Последний ремонт деревянных стен в Великих Луках производил Иван Андреевич Шуйский, шестнадцать лет тому назад.