— Но дашь ли ты мне крестьян во владение?
Василий Иванович рассерчал.
— Уж очень ты напорист! Я тебе благодарен за твое старание! Я слово сдержу… Про крестьян надо у Елупки спросить. Две семьи тебе дам, а будешь и дальше усерден, так, может, все десять.
— Отчего ты не берешь меня в Смоленск?
— Да потому что в Москве нужны и дороги твои глаза и уши! — воскликнул Василий Иванович и подарил Федору два рубля.
На воеводство князь Василий Шуйский прибыл смиренно, тихо.
— Господи! Да у нас ведь новый воевода! — изумлялись смоляне, нечаянно узнавая о распоряжениях из воеводского дома. — Старший брат Андрея Ивановича. Тот был очень быстрый, а этот очень тихий.
Василий Иванович еще в Москве начал страдать: ведь сравнивать будут, кто из братьев умней, кого из них надуть легче…
Малоприметный воевода за дела взялся тоже неброские, тихие. Вместо двух-трех бедных избушек поставили новые, сломали сгнившую башню, новую возводили прочно, широко, чтоб ставить пушки в три яруса. Мостили улицы, дорогу на Москву подновляли.
Досужие скоро узнали; воевода сделал богатые вклады в церкви Петра и Павла, Ивана Богослова, в Свирскую во имя Михаила Архангела. Заказал лучшему богомазу список со святой чудотворной иконы Смоленской Божией Матери.
Сия икона — Путеводительннца, по-гречески Одигитрия.
Князь Василий благоговел перед дивным образом. Икона, соединяющая века, была молитвою о пращурах и потомках. Князю чудилось, что, целуя икону, он ощущает вкус сокровенного. Предание сказывало: образ написан евангелистом Лукой. Икона стояла в Иерусалимском храме и во Влахернском в Константинополе. Василевс Константин Мономах благословил Одигитрией свою дочь Анну, отправляя в жены к русскому князю Всеволоду Ярославичу. Сын Всеволода Владимир Мономах поставил икону в Смоленском соборном храме Успения Пресвятой Богородицы, но на том пути Одигитрии не кончились. Дочь литовского князя Витовта София привезла икону среди приданого мужу, Московскому князю Василию Дмитриевичу. Воротился же святой образ в Смоленск в 1456 году, когда после долгого литовского плена город вновь стал твердыней Русской земли.
— Богородица! Не ведаю моего грядущего! — молился князь Василий перед иконою. — Об одном прошу, Путеводительница, веди меня прямо, ибо я, грешный, по слабости моей, прямого пути страшусь.
Время текло быстро, день за днем. Нынче одному святому помолились, завтра другому. И вот уже Рождество Богородицы, а там и Введение и Рождество Христово…
В апреле 1585 года пришло горькое и тревожное известие: злые люди напустили порчу на доброго Никиту Романовича, боярин лежит разбитый, хоть жив, да нем.
Выходило, кйязь Андрей в Думе теперь сразу за князем Иваном Федоровичем Мстиславским.
Тут бы порадоваться, а Василий Иванович места себе не находил. Андрей полезет Годунову в милые, будет ждать случая, чтоб отпихнуть Бориса подальше от царя. И наживет беды! Себе и всему роду. Терпения у братца ни на грош, обязательно поспешит, завидуя Годунову.
Другая московская новость тоже была неприятной: князь Мстиславский назвал Бориса сыном, а Борис признал князя Мстиславского за отца.
Хитрят, милуются, а кончат дракой — сердце у князя Василия Ивановича сжалось от недобрых предчувствий.
И пожаловал к нему Федор-Агий. Странный он был человек, одна половина бороды седая, другая без серебриночки. Одна бровь черная, другая в изморози.
Перед самым приездом Федора Василию Ивановичу приснился ласковый кот. Терся о ногу, мурлыкал, а когда князь взял кота на руки, полез башкой под кафтан. Тут сразу другой сон вспомнился — про Грозного.
— Вот слово в слово, что велено мне передать князем Андреем Ивановичем, — сказал Федор-Агий и, наклонясь к уху, прошептал: — Если что случится дурного с конюхом на конюшне, пришли тысячу, а то и две тысячи смолян, для бережения хозяина дома и слуг его.
Василий Иванович отшатнулся от Агия, тотчас взял перо и написал брату: «Князь Андрей Иванович! Я не охотник до загадок. Радуюсь счастью государя пресветлого Федора Иоанновича, ибо дошло до нас, что ближний его боярин Борис Федорович и князь Иван Федорович Мстиславский в большой любви друг к другу. От этого всему царству будет великий прибыток».
— А что на словах сказать? — спросил Федор-Агий.
— Василий Иванович никак не нарадуется кротости и мудрости нового царствия. Так и скажи: твой старший брат, князь Андрей, ныне спать ложится без страха и просыпается без страха. — Посмотрел в глаза своего дворянина. — Я премного доволен нынешней жизнью.
Посланец немедленно отправился в Москву, словно получил спешный наказ, а князь Василий все думал и не мог объяснить себе, почему Старой показался ему переметчиком. Решил отправить брату своего гонца, да только с чем? Предупредить, чтоб не очеиь-то доверял человеку, который верой и правдой служил их отцу? Передать, чтоб был терпеливей? Об этом у них говорено-переговорено.
Сердце — вещун! Двух недель не минуло, прискакал гонец от государя: измена! Боярин князь Иван Федорович Мстиславский умыслил зазвать царского конюшего Бориса Годунова к себе на пир и на том пиру с сообщниками, с князьями Воротынскими да с Головиными, предать злой смерти. Бог спас Бориса Федоровича! Умысел открылся, князь Мстиславский бежал, но схвачен, пострижен в монахи, отправлен в Кирилло-Белозерский монастырь, а его сообщники в дальние города, в тюрьмы.
— А Шуйских куда? — спросил себя Василий Иванович.
О Шуйских молчали. Был взят под стражу, посажен в яму князь Андрей Куракин, схватили князя Василия Юрьевича Голицына.
Наконец пришло известие: митрополит Дионисий мирил Бориса Федоровича Годунова с князем Андреем Ивановичем и с князем Иваном Петровичем Шуйскими. Слух добавлял к известию: выйдя из собора, Иван Петрович сказал ждавшим его купцам:
— Слава Богу, помирил нас владыко с конюшим.
Двое из купцов встали перед князем и ответили:
— Помирились вы нашими головами. Надолго ли? Вам, Шуйским, от Бориса пропасть, да и нам погибнуть.
Оба смельчака уже на следующий день исчезли неведомо куда.
Василий Иванович начал ждать Борисовой мести. Да Годунов был как змей умен. Первое место в Думе после отца занял Федор Иванович Мстиславский. Князя Андрея Шуйского увидели вторым воеводой большого царского полка, а первым — Василия Федоровича Скопина-Шуйского. Кравчий — Дмитрий Иванович Шуйский. Рында с большим саадаком — Иван Иванович Шуйский. Князь Иван Петрович Шуйский — воевода большого полка в Новгороде, второй после царевича Мустофалея Кайбуловича Городецкого.
Впрочем, поход на шведов был отменен. Посольские съезды сначала кончались ничем, но вот утонул грозный и неподатливый Понтус Делагарди. Плыл на очередные переговоры по Нарове, корабль напоролся на топляк и затонул вместе с генералом. Новые же послы договорились о перемирии на четыре года.
Годунов, полагаясь на мудрость дьяка Андрея Щелканова, государственные дела вел столь дерзко и столь ловко, что даже с Баторием сохранял мир. Послы короля требовали пятьдесят четыре тысячи червонцев за пленных, но им отвечали — царь Федор Иванович отпустил по домам девятьсот поляков без выкупа и условий. Где же, король Стефан, твоя добрая воля? Доброй воли у Батория не было, он желал войны, требовал за мир Псков и Новгород. Ему отвечали: Псков и Новгород города русские, а если король желает вечного мира, то пусть вернет Московскому царю Киев — стольный град великих князей Руси.
Баторий гневался, но денег на войну сейм не давал. У короля же открылась тяжелая болезнь, на ногах выступили язвы, и доктора не смели эти язвы врачевать, опасаясь ускорить несчастье.
Снова в Польше явилась мысль о соединении с Россией. Послы предлагали Боярской думе договор: умрет Стефан — королем Польши и России становится Федор Иоаннович, ибо уже всему миру известно, сколь мудрый правитель у царя. Если же первым умрет царь Федор, королем обоих государств становится Стефан Баторий.
Бояре подобные разговоры прекращали:
— Наш царь молодой, ему жить долго. И о короле так говорить не годится.
Стефан Баторий умер 12 декабря 1586 года, так и не воспламенив панов радных и шляхту на новую войну с русскими.
Дивные дела совершались в Москве! Сыновья крымского хана Магмет-Гирея, убитого братом Ислам-Гиреем, нашли спасение, мир и почет у московского царя. Сайдет и Мурат свергли своего кровавого дядю, но продержались на царстве только два месяца.
Годунов подвиг царя Федора быть к изгнанникам и ласковым и щедрым. Сайдету и его людям, бежавшим из Крыма, было позволено свободно кочевать в астраханской степи, а брат его Мурат предстал пред царские очи, дал клятву на верность московскому царю и за это получил деньги, царские одежды и город Астрахань. В Астрахани, правда, оставался воевода, но хану Мурату позволили именоваться титулом, который он сам для себя изобрел: каган четырех рек Волги, Дона, Яика и Терека.
Государь Федор Иоаннович ездил с царицею Ириной Федоровной по монастырям, молился денно и нощно, радовал себя колокольным звоном, а царства сами шли ему в руки. Умолила принять, спасти от туретчины, от истребления Грузия. Один за другим смирялись, признавая царскую власть сибирские ханы и тайоны.
В Англии, которую Годунов избрал для себя убежищем в случае народного бунта, хороший выученик Грозного — конюший — вошел в приятельство с самой королевой Елизаветой. Да еще в какое нежное! Королева именовала в письмах русскую царицу «кровной сестрой», а ее брата — «родным приятелем».
За королевскую любовь платить надо дорого, и Борис Федорович, получивший от Думы и царя право вести переписку с царственной особой от своего имени — такого на Руси не бывало! — даровал английским купцам беспошлинную торговлю. Казна лишилась двух тысяч фунтов стерлингов годового дохода, русское купечество несло большие убытки…
Вот тогда и встретились для тайной думы князь Андрей Иванович Шуйский, московский знаменитый гость Федор Нагай и еще пятеро из купеческого сословия.