поверх голов Петр Басманов и такое словцо шибкое палачам кинул, что те осоловели.
Собор иерархов русской православной церкви, ведомый архиепископом Арсением, должен был исполнить волю царя Дмитрия, который пожелал видеть на патриаршем престоле архиепископа Игнатия. Игнатий был уж тем хорош, что первым из иерархов явился к Дмитрию в Тулу, благословил на царство и привел к присяге всех, кто торопился прильнуть к новым властям, ухватить первыми. И ухватили. Семьдесят четыре семейства, причастные к кормушке Годуновых, были отправлены в ссылку, а их дома и вотчины перешли к слугам и ходатаям нового царя.
Прошлое архиепископа Игнатия было темно. Шел слух, что он с Кипра, бежал от турок в Рим, учился у католиков, принял унию. Сам он, пришедши в Москву в царствие царя Федора Иоанновича просителем милостыни для Александрийского патриарха, назвался епископом города Эриссо, что близ святого Афона.
По подсказке иезуитов Арсений предложил изумленному собору возвратить на патриарший престол патриарха и господина Иова. Постановление приняли, держа в уме, что Дмитрий-то и впрямь Дмитрий, коли не боится возвратить Иова из Старицы. Иов Гришку Отрепьева в келии у себя держал.
Назавтра же, поразмыслив, дружно согласились с тем, что патриарх слаб здоровьем, стар, слеп и что покой ему во благо.
Вот тогда и пришел к царю архиепископ Астраханский Феодосий, сказал ему при слугах его:
— Оставь Иова тем, кем он есть от Бога! Не оскорбляй церкви нашей самозваной волей своей, ибо благоверный царевич Димитрий убит и прах его в могиле. Ты же есть Самозванец. Имя тебе — Тьма.
Дмитрий Иоаннович выслушал гневливое слово серьезно и печально.
— Мне горько, что иерарх и пастырь слеп душой и сердцем. Слепому нельзя пасти стадо. Возьмите его и отвезите в дальнюю пустынь, под начало доброго старца. Может, прозреет еще.
Столь мягкое и великодушное наказание лишний раз убедило Собор в природной зрелости государя. А потому, радостно уступая монаршей воле, 24 июня патриархом единогласно был избран и поставлен по чину архиепископ Игнатий.
Теперь Дмитрию Иоанновичу можно было, не трепеща сердцем, совершить обряд венчания на царство.
Венчался Дмитрий на царство 30 июля 1605 года в день заговенья на Успенский пост.
Мнимый дядя царя Михаил Федорович Нагой был пожалован в сан Великого Конюшего. Боярские чины получили трое племянников из Нагих, двое Шереметевых, двое Голицыных, Долгорукий, Татев, Куракин, Кашин. Чина окольничего удостоились дьяки Афанасий Власьев и Василий Щелканов, Филарет, старший из Романовых, был возведен в сан митрополита Ростовского. Василий Голицын стал Великим Дворецким, Богдан Бельский Великим Оружейничим, юный Михаил Скопин-Шуйский — Великим Мечником, Лыков-Оболенский — Великим Кравчим, Пушкин — Великим Сокольничим, дьяк Сутупов — Великим Секретарем и Печатником, Власьев — Надворным Подскарбием (по-русски — казначеем).
Все сосланные Борисом Годуновым были возвращены в Москву, не забыл государь и о Семионе Бекбулатовиче, вернул ему московский двор, позволил царем именоваться. Князья Шуйские тоже недолго пробыли в ссылке. Через полгода им разрешили приехать в Москву, в свои дома. Всех троих снова пожаловали боярством и вотчинами.
Царь Дмитрий был человеком великой смелости, ума веселого и дружеского.
Встречать невесту решил вместе с народом. Василию Шуйскому сказал:
— У батюшки моего на свадьбе с моей матушкою ты был дружкой, а у меня будешь тысяцким. Собирайся, снаряжайся, со мной пойдешь.
Посмеиваясь, напевая, повел Василия Ивановича в спальню, где оба они оделись в платья простолюдья и поспешили на улицу.
Лицо у Дмитрия горело нетерпением, он все оборачивался к Шуйскому, все посмеивался. У Василия Ивановича сердце екало: славный, искренний человек. Как же он такую ложь терпит? Какое терпит — купается во лжи, всякий день, всякий час. Не убить его — все царство изолжется. Уже и так — не Богу служит Русь, но Божьему врагу.
Дмитрий тронул князя за руку.
— Чего пасмурный? Не бойся! Я этак по Москве гуляю чуть не каждый день. — И подтолкнул по-приятельски: — Невесту нашел?..
— Нашел, государь.
— Тс-с! Кто?
— Девица Буйносова.
— Хороша?
— Хороша, государь.
— Тихо, говорю!.. Обещаю у тебя на свадьбе тысяцким быть.
Вихрем Москва встретила Дмитрия, бурей — царскую невесту.
Ветер раскачивал вершины деревьев, едва-едва зазеленевших, казалось, мётлы метут небо.
Перед городской заставой пани Марину приветствовали дворяне, стрельцы, казаки. Все в красных кафтанах, с белой свадебной перевязью через плечо.
Народ лез к дороге поглядеть на ясновельможную пани, на государыню свою.
…Лицо Марины светилось. Во сне не приснится таких почестей, такого множества радостного народа.
— Краса неземная! — ахала красавица стрельчиха, не завидуя, но любя.
— Солнышку нашему царю и царица — солнышко! — откликались подруги.
— Они любят ее! — шептал Дмитрий Шуйскому.
— Тебя тоже любят.
Дмитрий посмотрел на Шуйского, засмеялся.
— А что меня не любить? От меня народу много будет доброго.
И тянул тысяцкого за собой, продираясь через толпы.
Над Москвой-рекой был поставлен великолепный шатровый чертог. В нем царскую невесту приветствовал князь Мстиславский и бояре. Из шатра Марину вывели под руки, усадили в позлащенную карету с серебряными орлами на дверцах и над крышею. Десять ногайских лошадей, белых как снег, с черными глянцевыми пятнами по крупу, по груди и бокам, понесли драгоценный свой груз, как перышко райской птицы. Перед каретой скакало три сотни гайдуков и все высшие чины государства, за каретой катило еще тринадцать карет с боярынями, с родней жениха и невесты. Бахали пушки, гремела музыка, колокола трезвонили, как на Пасху.
За свадебным поездом следовало войско, с ружьями, с пиками, с саблями.
Едва одно шествие миновало, пошло новое, разодетое в пух и прах, и опять же с целым войском. То был торжественный въезд послов польского короля Гонсевского и Олесницкого.
— Что-то больно их много… — засомневались москвичи, и тотчас люди Василия Шуйского принялись разносить слушок:
— Послы-то приехали не так себе! За Маринкиным приданым. Дмитрий отдает Литве русскую землю по самый Можайск.
Князь Василий Иванович Шуйский встретился с князьями Иваном Семеновичем Куракиным да Василием Васильевичем Голицыным. Встретились в Торговых рядах, в махонькой церковке.
— Бедный обманутый народ верит проклятому расстриге, — начал Шуйский.
— Как народу не верить, когда правдолюбы на кресте клялись, что царевич истинный, — рассердился Куракин.
— Мы для того здесь, чтоб забыть друг другу старое, — сказал Голицын.
— Истинно, истинно! — воскликнул Шуйский. — Поклянемся быть вместе, покуда не свергнем проклятого расстригу.
— Этой клятвы мало, — не согласился Голицын. — Дадим обет — не мстить за обиды, за прежние козни, коли кто из нас в царях будет.
Шуйский первым наклонился над распятием, лежащим на алтаре, поцеловал.
— Даю обет не мстить, не обижать, коли Бог в мою сторону поглядит. Даю обет — править царством по общему совету, общим согласием…
Голицын и Куракин повторили клятву.
Троекратное истовое целование завершило тайный сговор.
Глубокой ночью дом Василия Шуйского наполнился людьми. Были его братья Иван и Дмитрий, племяш Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, был боярин Борис Петрович Татев и только что возвращенный из ссылки думный дворянин Михаил Игнатьевич Татищев, были дворяне Иван Безобразов, Валуев, Воейков, стрелецкие сотники, пятидесятники, игумны, протопопы.
Столы даже скатертями не застелили — не до еды, не до питья.
Князь Василий вышел к своим поздним гостям, держа в руках Пеалтырь, открыл, прочитал:
— «Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к Тебе да приидет. Не отврати лица Твоего от меня. В день скорби моей приклони ко мне ухо Твое. В день, когда призову Тебя, скоро услышь меня. Яко исчезли яко дым дни мои, и кости мои обожжены яко головня».
Положил книгу на стол, на книгу руки и заговорил тихим голосом. И не дышали сидевшие за столом, ибо жутко было слышать.
— Я прочитал вам молитву нищего. Кто же нынче не нищий в царстве нашем? Настал горький час: открываю вам тайну о царевиче как она есть.
Шуйский умолк, опустил голову, и все смотрели на его аккуратную лысину, на острый, как заточенное перо для письма, носик, и было непонятно: откуда в таком человеке твердость?
Шуйский поднял лицо и оглядел всех, кто был за столом, никого не пропуская.
— Тот, кого мы называем государем, — самозванец. Прилнали его за истинного царевича, чтоб избавиться от Годунова. И не потому, что не был Годунов царем по крови, а потому, что был он неудачник. Лучшее становилось при нем худшим, доброе — злым, богатое — бедным. Грех и на мою голову, но я, как и все, думал о ложном Дмитрии, что человек он молодой, воинской отвагой блещет, умен, учен. Он и вправду храбр, да только ради польки Маринки, которая собирается сесть нам на голову. Он умен, но умом латинян, врагов нашей православной веры. Учен тоже не по-нашему.
Шуйский кидал слова, как саблей рубил. Бесцветные глазки его вспыхнули, на щеках выступил румянец.
— Для спасения православия я хоть завтра положу голову на плаху. Я уже клал ее. Вы слушаете меня и страшитесь. Я освобождаю вас от страха. Пришло время быть воителями. Рассказывайте о самозванстве царя, о том, что он собирается предать нас полякам. Рассказывайте каждому встречному! Всем и каждому! И стойте сообща заодно, за правду, за веру, за Бога, за Русь! Сколько у расстриги поляков да немцев? Пяти тысяч не будет. Где же пяти тысячам устоять против ста наших тысяч!
Кто-то из протопопов сказал:
— Многие, многие стоят за расстригу — соблазнителя душ наших.
— Скорее у Дмитрия будет сто тысяч, чем у нас, — подтвердил Татев.