от семьдесят шесть человек.
Как ребенок, радовался Захарий Ляпунов, что его включили в просители королевича. Конечно, не княжеский титул, но служба государственная, и не малая. Служба новой династии.
Посольство уехало, а народ взволновался. Опамятовались москвичи, услышали одинокий голос патриарха.
— А ну как Гермоген снова посадит царя Василия нам на шею?! — ужасался в Думе Мосальский, на это изменник Михаил Глебыч Салтыков отвечал, почесывая мертвый кривой глаз:
— Чтоб никому страшно не было, задавить его надо!
Иван Никитич Романов в тот же день порхнул к Жолкевскому, опасаясь не за жизнь Шуйского, а мятежа.
Гетман тотчас при Романове написал Мстиславскому письмо:
«Находящихся в руках ваших князей Шуйских, братьев ваших, как людей достойных, вы должны охранять, не делая никакого покушения на их жизнь и здоровье и не допуская причинять им никакого насильства, разорения и притеснения».
Отправляя учтивое это письмо, Жолкевский сурово потребовал от Ивана Никитича отправить Шуйского подальше от Москвы, в Иосифо-Волоколамский монастырь.
В Думе о царе Василии поднялись споры.
Шуйский ударил боярам челом: разрешить ему жить в Троице-Сергиевом монастыре.
Но поляки Троицкой обители как огня боялись. Бояре-изменники согласились: послать Василия в монастырь Преподобного Сергия, чудотворца, молитвенника за отечество никак нельзя. Сам Сергий возьмет царя за руку и, подняв православную Русь, приведет в Москву.
— Отправим Шуйского в Иосифов монастырь, в Волоколамск, — предложил кривой Михайла Салтыков, исполняя наказ Жолкевского.
Патриарх Гермоген понял это и сказал:
— Пусть государь царь Василий Иванович сам изберет, где ему быть: на Соловках или в Кириллове?
Дума с патриархом согласилась, но уже через час ретивый Салтыков выхватил Шуйского из Чудова монастыря и под охраной польской хоругви отправил в Иосифо-Волоколамскую обитель.
К царице Марье Петровне Жолкевский послал своих рыцарей и карету. Позволил заехать домой, одеться как пожелает, взять, что надобно, и отправил в Суздаль. Насильственного пострижения гетман не признал, и Марья Петровна хоть поселилась в Покровском Девичьем монастыре, но как белица, а потому иноческого одеяния не носила.
Выпроводив из Москвы царя и царицу, Жолкевский, исполняя волю Сигизмунда, решился занять город.
По настоянию гетмана боярину Мстиславскому Дума поднесла титул Слуги и конюшего. Федор Иванович, не раз и не два отказавшийся от шапки Мономаха, вдруг ужасно обрадовался титулам, которыми так умел блистать Борис Годунов.
Вор требовал впустить его в Москву, народ сбивался в толпы, жалел о Шуйском. И уже не о государстве думая, а о том, как спасти себя от народного гнева, бояре на коленях просили Жолкевского ввести в Москву войско.
Приговор Думы о приглашении поляков в столицу хватил ее, как пожаром.
Пришлось Мстиславскому да Ивану Романову ломать шапки перед чернью. Богом клялись: воля народа превыше всего, не бывать полякам в Москве… Шуйского доставить в Кремль нельзя. Он в Волоке Ламском, в Иосифовом монастыре.
Криком царские дела не решишь, нужен Собор всей земли. Дума такой Собор созовет.
Прямо с площади Иван Никитич Романов отлетел к Жолкевскому, просил подождать два-три дня. Условились: войско будет впущено в Москву среди ночи, входить в город полки должны тихо, без барабанов, со свернутыми знаменами.
19 сентября, черной осенней ночью, все московские твердыни были заняты польскими полками. Зборовский обосновался в башнях Китай-города. Казановский и Вейер в крепостях Белого города. Жолкевский занял Кремль, а ставку свою устроил в доме царя Бориса Годунова.
Неожиданно для бояр гетман объявил о своем отъезде. Понял: король не отпустит Владислава в Москву, будет добиваться признания своего владычества. Обманувшись в надеждах сам, гетман не желал обманывать веривших ему. Предвидел бунт, уничтожение на долгие годы добрых отношений с русскими.
К нему являлся все тот же Иван Никитич Романов, умолял не покидать Москвы. Жолкевский медлил, но король своего решения не поменял, и гетман отправился в Смоленск.
Отъезд стал зрелищем для Москвы.
Справедливость польского вождя народу пришлась по душе, провожали жалеючи. А вот на бояр — а тут была вся Дума — плевали.
Гробы праотцов бились под землею, дети заливали утробы матерей слезами — своего царя своими руками в плен отдать?
«Трофей» Жолкевский поставил впереди поезда. Сразу за отрядом крылатых гусар катила карета, где сидели Дмитрий с Иваном, в другой ехала жена Дмитрия, Екатерина Григорьевна, дочь Малютина, Шуйские увозили в плен дюжину слуг, скарб.
Семь верст провожали гетмана бояре. Наконец распрощались, а гетман простился еще и с «трофеем». Под охраной хоругви пана Неведомского Шуйских повезли в Белу, в Литву.
Жолкевский же отправился в Волок Ламский забрать из монастыря царя Василия, чтобы отвезти его под Смоленск, к королю Сигизмунду.
Там все еще стояло московское посольство Голицына — Филарета.
В чем преуспели господа послы? Да все в том же. Сначала вели речи о пользе Отечества, о вере, но уже на пятый день кинулись просить у Сигизмунда, чтоб пожаловал землями. Просили и получили — долго ли грамоту написать и подмахнуть — сначала Мезецкий и Сукин, потом пошла меньшая сошка — стольник Борис Пушкин, дворянин Андрей Палицын. Этот удостоился от короля чина стряпчего. Просил Захарий Ляпунов, дьяк Сыдавный-Васильев… Сукин, опережая других, присягнул королю. За почин его наградили Коломной.
Вскоре и в Москве начали присягать Сигизмунду. Кривой Салтыков Михаил Глебыч явился требовать присяги королю от Гермогена. Гермоген его выставил. На другой день с тем же пожаловал князь Мстиславский, конюший и Слуга Владислава.
Гермоген и Мстиславского выставил.
…Что ожидало Россию? У кого было искать спасения государства, когда в одних церквах молились за королевича, а в других за короля — истребителя православия.
Народ остался без вождей, города почитали за счастье удаленность от столицы, вертепа измены и соблазна.
Коронный гетман Станислав Жолкевский переступил порог убогой келии государя и царя великой России князя Василия Ивановича Шуйского.
Окно в келии было узкое. Лампада перед единственной иконой едва теплилась. Ряса на Шуйском висела мешком. Под мышками прорехи, локти сверкают.
— Ваше величество, я изумлен! — воскликнул Жолкевский. — Как смеют подданные содержать своего государя, пусть и лишенного престола, с такой изощренной презрительностью? Да кормят ли вас в этой богатейшей обители?
— Мне дают два сухаря на день и кружку воды, — ответил Шуйский, не поднимаясь перед гетманом.
Жолкевский опасливо покосился на лавку, но сел.
— Я этого не понимаю, ваше величество! Мне показалось: русские великие охотники признавать над собою власть знаменитых людей.
— Чем с больших высот низвергается человек, тем дружнее топчут его, — сказал Шуйский. — Отеческое правило.
— Велика подлость народа.
— Народ не надо оговаривать. Для крестьянина всякий обиженный как сам Иисус Христос. Я только теперь понял Ивана Васильевича Грозного. Он боярскому роду мстил за его подлость.
— Если бы вашему величеству удалось вернуть себе престол… — начал Жолкевский.
— Пан Станислав, не трудись с вопросом, — улыбнулся Шуйский. — Я — не Грозный, все мое наказание: прощение.
— Вы простили бы ваших уничижителей?
— Не только бы простил, но никогда, ни единым словом не попрекнул бы никого.
— Странный народ русские! — сказал гетман и поднялся. — Ваше величество, я забираю вас отсюда.
— Чьей властью? — помаргивая глазками, спросил Шуйский.
— Но здесь вас уморят голодом!
— Как Бог даст.
— Я не позволю совершиться злодейству! — воскликнул гетман, но фальши не сумел скрыть. — Вас хотели сослать на Соловки. Это я приказал держать ваше величество здесь, спасая от убийц.
— Не лукавь, гетман, — сказал Шуйский и замолчал.
Перемены, однако, последовали незамедлительные.
Царя Василия перевели в келии игумена, подали обед игумена. Одет все еще был нищим, но прислуживали как царю.
Боярского русского одеяния не нашлось, и Жолкевский подарил Василию Ивановичу польское тонкое белье, дорогой польский кунтуш, подбитый мехом, золотой плащ.
Но именно в эти дни царь Василий Иванович Шуйский стал воистину нищим.
Король Сигизмунд, получив донесение о судьбе свергнутого государя, отправил грамоту боярской Думе: «По договору вашему с гетманом Жолкевским велели мы князей Василия, Дмитрия и Ивана Ивановичей Шуйских отослать в Литву, чтоб тут в господарстве Московском смут они не делали. Поэтому приказываем вам, чтоб вы отчины и поместья их отобрали на нас, господаря».
Вскоре частью поместий князей Шуйских был награжден кривой Салтыков. Не за кривой глаз — за кривую совесть, первым присягнул Сигизмунду. Михайла Глебович получил Вагу, Чаронду, Тотьму, Решму, шестьдесят тысяч рублей годового дохода.
Бояре, присягнувшие Владиславу, от зависти волками взвыли.
А Смоленск стоял себе. Взять его поляки не могли, зато праздниками придуманными себя тешили.
30 октября 1610 года коронный гетман Жолкевский торжественно представил королю Сигизмунду драгоценный плод своих побед — поверженного, плененного московского царя Василия Ивановича Шуйского всея Русии самодержца.
— До чего же спесивый народ! — изумлялся Шуйский, озирая приготовленную то ли для короля, то ли для самого Бога живую картину.
Король Сигизмунд, в позлащенном панцире, в шлеме, стоял в окружении знатных рыцарей на холме. За его спиной реяли знамена.
Провели пленных, взятых королевскими полководцами. Устлали подножие холма знаменами, добытыми коронным гетманом.
Наконец повели на холм русского плененного царя.
За царем следовал на коне сам Жолкевский, его полковники и хорунжии.
Запели трубы, ударили литавры и барабаны и смолкли. В наступившей тишине громогласный Викентий Крукеницкий произнес речь, превознося счастье короля и доблесть коронного гетмана.