Канцлер кончил речь, обращаясь к Шуйским:
— Радуйтесь! Вы в руках не жестокого варвара, но монарха просвещенного и набожного, доброго христианского короля. Да хранит его Господь!
И тут поднялся воевода сандомирский Юрий Мнишек. Метал в московского царя громы и молнии, требуя казни за вероломное убийство Дмитрия, царя коронованного, всеми признанного. За убиение панов, приехавших на свадьбу. За слезы коронованной царицы Марины, за поругание, за ограбление, за неволю, какие претерпел сам он, сенатор Речи Посполитой, от похитителя московского трона, от исчадия ада, называющего себя царем московским.
Речь Мнишека была выслушана, но оставлена без внимания. Сигизмунд отпустил братьев Шуйских с миром. Их отвели в одно из помещений дворца, оставили в покое до вечера.
Жолкевский не случайно помянул в своей речи турецкого падишаха: на Сейме присутствовал посол Порты.
Вечером король давал пир в честь турецкого гостя, и тот вдруг пожелал видеть бывшего московского царя Василия Ивановича одели в вишневый бархатный кафтан, в золотой парчовый охабень, привели на пир, посадили напротив турка.
Этот азиат, сверкая черными глазами, долго рассматривал Шуйского, потом посол поднял кубок и сказал здравицу королю. Говорил по-польски, слова произносил старательно, и Василий Иванович понял сказанное. Речь шла о счастье Сигизмунда. Бог давал ему императора Австрии Максимилиана, а ныне послал московского царя. Такому можно только дивиться да славить Аллаха.
— Не дивись моей участи! — вдруг ответил турку Василий Иванович. — Я был сильный государь, а теперь — пленник. Но попомни мое слово: если король овладеет Россией — твоему государю не миновать моей участи. У нас, русских, так говорят: сегодня мой черед, а завтра твой.
Глаза турка вспыхнули гневом, но ничего не ответил. Во время пира все взглядывали на Василия Ивановича, призадумываясь, а русский царь кушал, пил вино и не горевал, что это его последнее царское застолье.
Праздники поношения закончились. Шуйских отвезли за сто тридцать верст от Варшавы, в заброшенный Гостынский замок, под стражу почетную, свободную.
Имена новых постояльцев замка держали в секрете, называя князьями Левиными.
Старостой гостынским и правителем замка король прислал Юрия Гарвавского, стражей командовал пристав Збигнев Бобровницкий.
Василия Ивановича поместили в комнатке над воротами замка. На окнах железные решетки, стены высокие, серые — каменный мешок.
— Вот ты какое, последнее прибежище! — сказал Василий Иванович, окидывая рассеянным взором свой каземат.
— Здесь светло и тепло, ваше величество! — поклонился государю пан Збигнев. — Прислуживать вам будут шестеро слуг, ваших, русских.
Слуг вывезла жена Дмитрия Екатерина Григорьевна, всего их было тринадцать.
Дмитрию с супругой назначили жить в первом этаже замка, с окошком на мост и на рощу причудливо разросшегося неухоженного виноградника.
Ивана устроили во флигеле, большую часть которого занимала семья пристава.
Василий Иванович установил складень со Спасом в Силах, с Богородицей да Иоанном Крестителем на столике в красном углу. Слуга по имени Втор сказал:
— Я угольник сделаю.
— Лампадку бы добыть.
— Не сыщем, так соорудим, — пообещал слуга.
Василий Иванович подошел к окну, сел в деревянное, ласково скрипнувшее, креслице.
Прямая как стрела дорога светилась среди пирамидальных, очень высоких тополей. Далеко Василий Иванович не видел…
— Поглядим, сколь много у нас свободы, — сказал государь и пошел из комнаты, спустился по лестнице во двор.
Не остановили.
Тогда он отправился смотреть, как устроился Дмитрий.
Комната была занята кроватью, комодом для платья, столом.
— Скажи мне, Екатерина Григорьевна, — спросил Василий Иванович, смущенно улыбаясь. — Пока нас везли сюда и, знаешь, даже во сне, хотел я вспомнить себя ребенком и не мог. К чему бы это?
— Наверное, ты не был ребенком, вот и не можешь вспомнить, — в сердцах сказал Дмитрий: ему не нравилась теснота жилища.
В глазах Екатерины Григорьевны тоже мерцала ненависть. Василий Иванович удивился.
— За что ты на меня в обиде, Екатерина Григорьевна?
Она молчала, но злые огни засверкали чаще в ярче. Василий Иванович вздохнул.
— Напрасно гневаешься. Твой супруг погубил меня в Клушине. Но я не виню Дмитрия. Мы — дети греха. Мой отец водил дружбу с опричниками, о твоем же батюшке, Екатерина Григорьевна, умолчим. Не станем поминать и наши вины перед людьми, перед Богом. Их много, — вдруг поклонился Екатерине Григорьевне до земли. — Прости меня! Ах, если бы я только вспомнил себя ребенком!.. Тогда бы я жил…
— Зачем?! — крикнула, как сорвалась, Екатерина Григорьевна.
— Ради жизни. Мне шестидесяти нет. Навуходоносор семь лет травой питался, а потом Господь вернул ему величие и царство.
— Тебя не вернут! Тебя вся Москва ненавидит! — закричала Екатерина Григорьевна.
— Неправда, — сказал Василий Иванович. — Нам другого надо опасаться. Как бы в Москве не пожелали моего возвращения.
— И что тогда? — спросил Дмитрий насмешливо.
— Тогда нас убьют… Сеном удушат…
Дома земля давно белая. Лес, как царь-государь, в горностаевой шубе. А здесь одно небо в пороше, зима в воздухе тает.
Запестрело, наконец побелело. Потом сыпало, сыпало. Гостынский замок стал ниже, меньше.
У Василия Ивановича кружилась голова, даже по утрам. Однажды, поднявшись с постели, он упал.
Приезжал доктор, важно чмокал губами, пустил кровь и приписал лежать.
Василий Иванович лежать не захотел. Одевался, молился, смотрел в окно, ожидая, когда подадут кушанья.
Ему хотелось веселой трескучей зимы, но более всего он ожидал тепла. Да только мысли о тепле день ото дня становились холоднее, оборачивались сосульками.
И приснился сон Василию Ивановичу. Годунов младенца несет.
— Меня! — обрадовался князь.
Подошел к Борису Федоровичу, развернул пеленки, а это — другой.
— Сынишка! — сказал Годунов. — Первенец. Помнишь, я носил его в храм Василия Блаженного, святой водой поил, а он — помер.
— Это было в семь тысяч сто девяносто шестом году от сотворения мира, — сказал Василий Иванович.
— В тысяча пятьсот восемьдесят восьмом, — согласился Годунов. — Я еще не был в царях.
— Борис Федорович! — поспешил Василий Иванович поделиться радостью. — Ты не знаешь, а я ведь тоже!..
— Что тоже? — Годунов завернул пеленки и быстро пошел прочь.
— Я тоже был царем! — закричал Василий Иванович изо всей мочи, потому что Годунов был уже очень далеко.
Не услышал. Услышал бы — обернулся.
Пробудившись, Шуйский лежал в изнеможении, в отчаянье.
«Сам ему скажу! — пришло вдруг на ум. — Был я в царях! Был!»
Торопливо принялся вспоминать, что сделал доброго для царства. Мысли рассыпались, как пшено, и ни одну из пшенинок не удавалось взять пальцами, поднести к глазам, рассмотреть. Ну никак, никак нельзя было ухватить. Ни единого зернышка.
«Да ведь опять сон, — успокоился Василий Иванович. — Птицей надо обернуться, чтоб поклевать пшено».
…В тот разъяснившийся день царица Марья Петровна сидела возле окна в келии своей, во граде Суздале, за стеной Покровского Девичьего монастыря. Вышивала серебряной крученой ниткою ангела на плащанице.
Синицы на голеньких вишнях свистели. Тонко, чисто. В небесных полыньях являлось солнце, и Марья Петровна чувствовала, как лучи прикасаются к щеке, и, радуясь ласке, думала о муже.
— Пусть и тебя согреет, как меня.
Вдруг потемнело, сильный грубый удар потряс окно.
Марья Петровна вскрикнула. Подбежала келейница.
— Что, государыня? Снежком, что ли, в окно попали? Птица.
Марья Петровна тоже посмотрела: в оконном углублении, склонив голову на раскрытое крыло, лежал белый мертвый сокол.
— Как же это он разбился? — удивилась келейница. — Откуда взялся?
— Издалека, — сказала Марья Петровна и до того побледнела, что и губы у нее стали белы. — Это он. Его не стало.
— Господи, о ком ты?
— О муже, о государе Василии Ивановиче.
Последнее
Прах великого государя царя и великого князя Василия Ивановича Шуйского, всея России самодержца, покоится в Архангельском соборе Кремля. Перенесение гроба совершено по договору между королем Речи Посполитой Владиславом Вазой и государем всея Руси Михаилом Федоровичем Романовым.
На гробнице начертали следующую надпись: «Лета 1612, сентября 12 день, на память святого священномученика Автонома преставись благоверный и христолюбивый великий государь царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси самодержец, в Польском королевстве в 70 лето живота своего, а в Польше лежало тело его 23 года». Вот и верь старым сказаниям.
В Энциклопедии другое прочитаете: «Василий Иванович Шуйский (1552–12.9.1612), русский царь в 1606–1610). Дата смерти указана по старому стилю. 12 сентября — память епископа Италийского Автонома.
На гробнице Шуйскому прибавлено целых десять лет жизни. А между тем неутомимые историки, покопавшись, нашли в Гостынском архиве акты о смерти князей Шуйских. Читаем: «Состоялось в Гостынском замке в субботу, на следующий день после праздника св. Матфея, апостола и евангелиста Господня тысяча шестьсот двенадцатого.
В царствование светлейшего Сигизмунда III, короля польского и шведского.
Славной памяти высокородный покойный Василий Шуйский душу свою Господу Богу отдал в субботу после праздника св. Матфея, апостола и евангелиста, в своем помещении, в каменной комнатке над каменными воротами».
Память евангелиста Матфея приходится на 16 ноября старого стиля. Значит, умер царь Василий Иванович Шуйский 17 ноября? Но польские исследователи относят дату смерти русского царя на 26 февраля.
В исторической литературе датой смерти Дмитрия Ивановича Шуйского принято считать 17 сентября 1612 года, через пять дней после смерти старшего брата. Прибавляют, что случилось это в день Михаила Архангела. Но «Воспоминание о чуде Архистратига Михаила» празднуют не 17, а 6 сентября.