И дальше: «…я хочу быть правдивым перед собой до конца, поэтому повторяю: нигде больше не видел такой ясной, простой, законной целесообразности, как в жилище деда-крестьянина, таких естественных, правдивых, добрых в сущности, отношений между людьми там. Я помню, что там говорили правильным, свободным, правдивым языком, очень много работали… Собственно вокруг работы и вращалась вся жизнь. Она начиналась рано утром и затихала поздно вечером, но она как-то не угнетала людей, не озлобляла – с ней засыпали, к ней просыпались. Никто не хвастался сделанным, не оскорбляли за промахи, но – учили… думаю, что отсюда, от такого устройства и самочувствия в мире, – очень близко к самым высоким понятиям о чести, достоинстве и прочим мерилам нравственного роста человека: неужели в том только и беда, что слов этих „честь“, „достоинство“ там не знали? Но там знали все, чем жив и крепок человек и чем он – нищий: ложь есть ложь, корысть есть корысть, праздность и суесловие».
Эти сердечные откровения вызваны необходимостью ответить многочисленным критикам фильма «Печки-лавочки». Фильм не поняли именно те, кому он был в первую очередь адресован – земляки Шукшина. Мало того, что его критиковали в алтайских газетах, в центральной печати появились письма возмущенных зрителей, прямо-таки обиженных фильмом: автора упрекали в том, что он оторвался от жизни, не видит в ней крупных перемен к лучшему, не понимает, на каких людях фокусируется сегодня общее внимание. А больше всего ударила анонимка: «Не бери пример с себя, не позорь свою землю и нас». Своим критикам Шукшин попытался ответить через журнал «Смена». Он писал о своем деревенском воспитании, о сумме «унаследованных представлений о жизни, о способе жить» – их то он и хотел обнаружить в Иване и Нюре, героях «Печек-лавочек». Конечно, это совсем не идеальные люди, но в них несомненно развито чувство правды и справедливости – вот что важно в первую очередь. И если кинематографу действительно нужен герой, позволяющий видеть крупное в малом, высокое в обыденном, почему же зритель оказался так не восприимчив?
Решив сыграть в своей картине главную роль, Шукшин как бы вознамерился подчеркнуть достоверность своего Ивана, облегчить зрителю, которому предстоит разобраться в сущности героя, сам процесс узнавания близкого хорошего человека. Правда, курьезного много было в фильме. Шукшин, которого зритель знал до тех пор, как актера чрезвычайно естественного и при том сдержанного, тут, можно сказать, «распоясался», проявил склонность весьма острой, экспрессивной игре – и стал этим неприятен, больше того, оскорбителен для части зрителей. Они-то шли «на Шукшина», которого хорошо знали по прежним ролям, сыгранным у других режиссеров – свойского, родного до последней черточки, а попали «на Ивана-дурака». И не приняли его. Для них неожидан был «такой Шукшин», и это красноречиво говорило о том, что Шукшина-то они, в сущности, и не знали, рассказов его не читали и судили о нем преимущественно по тем, прежним ролям.
В самом деле, три сборника его рассказов «Сельские жители», «Там, вдали» и «Земляки» при своих 50-ти и 100-тысячных тиражах большого хождения не имели, до глубинки не доходили, полностью оседая в столицах. Это потом, после его смерти, «Роман-газета» обнародует его рассказы тиражом 1 550 000 экземпляров. Слава Шукшина-писателя была еще впереди. Многомиллионный народ знал его только по фильмам, причем собственные его картины, в которых он не играл, пусть даже премированные, на общем фоне особо не выделялись: в то время киноискусство было на подъеме, снималось много прекрасных фильмов и среди них – подлинные шедевры. Массовый зритель «запал» не на режиссера, а на актера Шукшина.
С первого своего появления на экране он, что называется, пришелся по сердцу тем самым «землякам», из которых он, собственно и вышел – они сразу его оценили и признали «за своего». И ведь не собирался Шукшин быть актером, не подозревал даже о своем даре лицедейства, согласился сыграть свою первую роль в кино, чтобы через нее взглянуть на съемочный процесс. А получилось – обрел свою первую кинематографическую профессию. И всегда оставался верен ей. Уже признанным писателем, кинорежиссером он продолжал сниматься, порой даже в эпизодических ролях. В его актерской фильмографии есть и незначительные, проходные фильмы – он не отказывал собрату-режиссеру, когда тот уж очень его просил. Чувствовалось, дорожит он временем, проведенным на съемочной площадке даже в качестве простого исполнителя, выразителя чужого замысла – иначе не было бы двадцати двух его ролей. Такой послужной список есть не у каждого популярного актера. Актерский труд не был для него повинностью ради заработка или компромиссом во имя бесперебойной работы в кино – тут все обстояло сложнее. Любил от это дело. Актерская работа оказалась для него судьбоносной. На съемочной площадке в перерыве между съемками писал он свои первые, опубликованные вскоре рассказы; в киноэкспедиции встретил свою будущую жену Лидию Федосееву; снимаясь в кино, в одночасье погиб. Что и говорить, актером был Шукшин по образу своей жизни, очень долго остававшейся кочевой, неустроенной – когда семьей становилась съемочная группа, а средой обитания маленькие города, поселки, заводы, деревенские избы, и все это «неустройство» оборачивалось «школой опыта», дальнейшим постижением бытия своего народа.
В этих экспедициях – точно также как в родной деревне – вся жизнь вращалась вокруг работы, и точно так же она начиналась рано утром и затихала поздно вечером – с ней засыпали и просыпались. Здесь мерилом человеческой ценности было трудолюбие. «Если в человеке обнаруживалась склонность к лени, то она никак не выгораживалась, не объяснялась никакими редкими способностями… – она была просто лень, поэтому высмеивалась, истреблялась. Зазнайство, хвастливость, зависть – все было на виду в людях, никак нельзя было спрятаться ни за слова, ни за фокусы», – так писал Шукшин о деревенских обыкновениях. Но то же самое бытовало и в киноэкспедициях, где все люди месяцами были на виду и от каждого требовался осмысленный, целеустремленный труд во имя общего дела. Шукшину полюбилась сама обстановка и атмосфера этих экспедиций – она в высшей степени отвечала вынесенным из детства, из родной деревни представлениям о том, как надо жить: работать дружно и сообща. Для него работа над ролью почти всегда начиналась в экспедиции – там он сразу брал «быка за рога».
Своим героям он отдавал все, что накопил на своем не долгом веку – свое понимание жизни, свое чувство правды и справедливости, свою внутреннюю свободу. Даже когда он играл неважнецкого или слабого человека, он силой своего искусства давал почувствовать: и такому человеку понятно, что есть правда и что ложь. От образа к образу он все глубже проникал в душу своего героя, хотя умение раскрыть человеческий характер было присуще ему изначально. Это самое драгоценное умение угадал в нем Марлен Хуциев, пригласивший его, неопытного студента-практиканта на главную роль в фильме «Два Федора» – вроде бы за типажную достоверность, за фактурность. Однако не так-то уж и фактурен был молодой Шукшин для роли солдата-богатыря, каким мыслился герой художественному совету: и перекрашивать его пришлось в пшеничного блондина, и снимать, подсвечивая со спины, чтобы казался он выше и шире в плечах. Но Хуциеву-то нужна была не фактура, а натура – органически правдивая натура без тени фальши.
Именно Шукшин с его обостренным чувством правды понадобился этому фильму. Его Федор – солдат, прошедший через войну и теперь нелегко врастающий в мирную жизнь – человек, не наделенный какой-то особенной душевной тонкостью, а, может быть, огрубевший на войне, был новым лицом для кинематографа тех лет. Взяв на воспитание бездомного мальчишку («Оба мы Федоры, оба – сироты»), он не всегда может понять своего подопечного, да и не особо старается заглянуть ему в душу. Его невнимательность подчас больно задевает мальчишку и едва-едва не разрушает маленькую семью. Но именно этот самый Федор-большой при всей его прозаичности с необыкновенной силой дает почувствовать нам всю сложность жизненных отношений, всю глубину человеческой натуры, словом богатство и яркость тех чувств, на которые может быть способен человек. Действуя, казалось бы, в силу обычных житейских побуждений (плохо одному), Федор находит себе «сына». Но сколько подспудных чувств, о которых он даже не подозревал раньше, пробуждает в нем это отцовство. Шукшин с большой убедительностью показывает, как возле маленького Федора исподволь оттаивает, отогревается, молодеет сердцем Федор-большой. И любовь к Наташе служит как бы выражением нравственного, духовного обновления этого человека, символом его возвращения к жизни. А когда Наташа, простодушная долговязая девчонка, которую любовь сделала красивой и мудрой, помогает обоим Федорам избавиться от недомолвок и обид, понять, наконец, друг друга, это воспринимается как торжество истинной человечности.
Шукшин играл Федора с той мерой естественности, которая утверждалась тогда на экране, служившим как бы окном в реальный мир. Мир так похожий на тот, в котором мы живем и, вместе с тем, по-особенному вещественный и зримый. Непритязательные картины быта в рамке экрана получали неожиданную глубину – перспективу. И та же рамка выгодно подчеркивала достоинства Шукшина-актера: его скромную, но выразительную пластику, его неброское внешнее обаяние, его огромную внутреннюю энергию. В короткий срок Шукшин стал чрезвычайно популярным и востребованным актером.
Героем его чаще всего был человек неприглаженный – с нелегкой судьбой, но в то же время способный на серьезное искреннее чувство, на решительный прорыв к правде и справедливости и этим завоевывающий зрителя. Таковы сыгранные им «хмурые парни» в фильмах «Мы – двое мужчин», «Аленка», «Какое оно, море?». В грубоватых, подчас ожесточенных своих героях Шукшин открывал черты искренности, доброты, порядочности и благородства.
Не раз сыгранная роль как бы получала новую редакцию – и оказывалась куда более зрелой в силу вызревания личности самого актера, роста и развития его исполнительского мастерства. Сразу же после Федора-большого довелось студенту Шукшину сыграть комиссара Андрея Низовцева в фильме И. Гурина «Золотой эшелон». Фантастическая история – вывоз красноармейцами российского золотого запаса из-под носа колчаковцев – стала сюжетом средней руки боевика с неизбежными перестрелками и погонями на фоне дремучей сибирской природы. Схематичными были режиссерские «изыски» – схематичной и роль героя, которому актер должен был подарить свою мужицкую фактуру, свою рабочую закалку, свое личностное: «хочу», «могу», «сумею». Шукшин очень старался, что называется, выкладывался, сполна отдавая себя роли. Но фильм не получился, и все его старания пропали даром. Зато через несколько лет, когда кинематограф снова вернулся к этой теме, и легендарная операция нашла свое отражение в фильме В. Трегубовича «Даурия», шукшинский комиссар обрел выразительное лицо человека, для которого гражданская война, как, впрочем, и всякая война – тяжелая работа, сопряженная к тому же с насилием над своей человеческой природой. Но тогда Шукшин был уже мастером.