Такого рода попыткой оживить историческую личность стала роль маршала Конева, сыгранная в фильме Ю. Озерова «Освобождение». Шукшина попросили «помочь» в самый разгар съемок: заболел актер, игравший Конева в первых сериях. Приглашение было экстраординарным, но какая-то закономерность в нем угадывалась. И опять-таки дело было не в портретном сходстве (хотя, чтобы достичь его, Шукшин по три – четыре часа томился в кресле гримера). Образ Ивана Степановича Конева отвечал сущности Шукшина: тоже ведь крестьянский сын, щедро одаренный природой. Конечно, жизненный путь их был несоизмерим – Конев прошел большой воинский путь от комиссара времен гражданской войны до командующего армией, а затем и фронтом. Всю Великую Отечественную войну он бессменно находился во главе фронтов, действующих на главных участках борьбы с врагом. Шукшину досталось мирное время и благодатная профессия. Но при всем том их роднил бойцовский характер.
К сожалению, в последних сериях киноэпопеи «Освобождения», где играл Шукшин, маршал Конев возникал эпизодически – вся сложность заключалась в том, чтобы в каждом таком эпизоде создать ощущение присутствия очень сильной, поистине выдающейся личности. И, естественно, игра Шукшина была результативной – не хватало драматургического материала, чтобы развернуть образ во времени, создать психологический портрет. Куда больше места было уделено в фильме маршалу Г. К. Жукову, которого с большим подъемом играл Михаил Ульянов. Жуков поистине стал героем этого громадного кинематографического полотна. А Конев – нет. Как знать, отдай Озеров с самого начала эту роль Шукшину – и, может быть, тот сумел бы поставить своего Конева рядом с ульяновским Жуковым. А, может, вообще не согласился бы играть, сказав: «Не мое».
В ту пору многим казалось, что к героике Шукшин не восприимчив. Да он и сам вроде бы подтвердил это, выбирая темы для собственных фильмов. А уж когда сам в них снимался, то совершенно определенно продемонстрировал: какой образ дает ему посыл к творчеству и отвечает его актерской органике. Он мог бы написать для себя любую роль, а написал мужиков, вполне подходивших под определение «странные люди». «Главной темой в своем творчестве я мыслю крестьянство, – часто повторял он в своих выступлениях. – Мои любимые герои – алтайские хлеборобы». Но своих «хлеборобов» он заставил не крестьянствовать, а выяснять отношения с большим, сложным миром, который их выталкивает, заставляет играть какую-то чуждую, не милую им игру. Иван Расторгуев в «Печках-лавочках» болезненно обретает жизненный опыт в путевых встречах. «Странность» же этого мужика с увесистыми кулаками в том, что у него, как говорится, чересчур «нежная кожа», которую ничего не стоит содрать. И сдирают на каждом шагу, доставляя ему страдания, иной раз даже не желая уязвить, а, напротив, по своему проявляя интерес и внимание. Вот живет Иван с содранной кожей, и таких людей на Руси куда больше, чем может показаться – мысль глубокая, чрезвычайно близкая Шукшину. Но, разумеется, нет здесь столь необходимой советскому искусству героизации крестьянского труда. Сколько ни подталкивали к этому Шукшина партийные идеологи – он не поддавался. Его интересовали простые люди, идущие по обочине «большой жизни» – отнюдь не герои, не пассионарии. Иван Расторгуев, по крайней мере, механизатор, работяга, а вот Егор Прокудин в «Калине красной» – уголовник, «ворюга несусветный». Такого «героя» написал для себя Шукшин. И хоть посадил его к финалу на трактор, а все же не дал выйти в передовики. Ивана Расторгуева он играть поначалу не собирался, рассчитывал на Куравлева и, только смирившись с его отказом, примерился к этой роли, а вот Егора Прокудина точно сработал по своему облику и подобию, по своим художественным запросам и убеждениям. На такого вот крученого – верченого человека, сохранившего в душе странную нежность к молодым березкам, из которой пробилась потом нежность к женщине, не жалко было потратить свои творческие силы.
Но именно эти роли, сыгранные Шукшиным в собственных фильмах, обнаружили какой огромный запас внутренней энергии несет в себе этот художник – с такой энергетикой играть бы да играть тех самых пассионариев, которые позарез нужны духоподъемному советскому искусству. Да ведь сыграл от такого героя – сыграл с азартом, с полной отдачей. И хотя эта работа не была для него программной – и согласился-то он на нее для того, чтобы как следует провариться в котле «большого кинематографа», поработать рядом с крупным режиссером, мастером так называемого «постановочного фильма», все-таки есть некий знак в том, что последней ролью Василия Шукшина стала роль бронебойщика Лопахина в экранизации романа Михаила Шолохова «Они сражались за Родину».
Каким творческим доверием у режиссера Сергея Бондарчука должен был пользоваться Шукшин, чтобы тот пригласил его в команду, с которой решил подступиться к эпохальному произведению Шолохова – пусть и незавершенному, но тем не менее прочно вошедшему даже не в литературу, а в анналы воинской славы! Какой силой таланта должен был обладать актер, чтобы встать в один ряд с такими мастерами как Вячеслав Тихонов, Иван Лапиков, Юрий Никулин, Евгений Самойлов да и самими Бондарчуком. И даже не в один ряд, а на полшага вперед – ведь – Лопахин стал в фильме главным героем. Конечно. Фильм был задуман и снят как широкое, хроникальное полотно, чей успех определяет исполнительский ансамбль. И ансамбль сложился, сполна выполнив свою задачу. Но как-то исподволь, от эпизода к эпизоду все крупнее и ярче выступал на общем фоне именно Лопахин. Так много тепла отдал ему писатель, что и режиссер, единолично писавший сценарий, не мог не увлечься этой колоритной личностью. А уж когда за дело взялся Шукшин, тут герой просто засиял, заискрился – жизнь заиграла в нем с покоряющей силой. И с таким вкусом просмаковал актер каждый эпизод, такой правдой наполнил каждое движение, каждое слово, а, главное, так сумел выразить не просто человеческие – но социальные, национальные черты, что образ обрел ту художественную завершенность, которой удалось добиться в фильме отнюдь не всем «звездным» исполнителям.
Конечно, образ Лопахина, такой, каким он написан в романе, полностью отвечал фактуре Шукшина. Среднего роста, поджарый, быстрый на подъем, скорый на ногу – такой был и Шукшин, только на десяток лет старше; пришлось высветлить ему волосы, чтобы несколько подмолодить. Но дело было даже не во внешности. По словам Сергея Федоровича Бондарчука, Лопахин, казалось, списан с такого же народного самородка, упрямого, ершистого, чуткого к меткому народному слову, проникнутого неизменным интересом к людям, в какие бы условия не ставила его судьба. Сам Шукшин чувствовал свое сходство и с большой симпатией относился к своему герою. Очень важно было для него, что Лопахин – работяга, вчерашний шахтер; он таких людей хорошо знал, жил с ними бок о бок, работал вместе на заводах и стройках еще до призыва в армию. С ними служил на флоте – и эта служба тоже роднила его с Лопахиным. Как было ему не увлечься такой ролью и не сыграть с полной отдачей?
Шукшин получил прекрасный сценарный материал – шолоховские диалоги легко ложились в разговорную речь. И поскольку Бондарчук полностью доверял актеру, Шукшин с самого начала принялся осваивать шолоховское слово применительно к экрану. Это и понятно: у письменной речи – свои законы, у изустной – свои. Переставляя в фразе какие-то слова, прибавляя то или другое словечко от себя, исполнитель уходил от письменной стройности, наполнял речь своего героя живым дыханием.
«Это пошло на пользу фильму, как и непосредственность поведения Шукшина перед камерой, – вспоминал С. Бондарчук. – Шукшин предупредил меня, что, играя Лопахина, будет предельно раскрепощен. Вначале я с некоторой осторожностью приглядывался к тому, как его герой сморкался, матерился и т. п. В нашем кинематографе такое было не принято, хотя еще в период работы над картиной „Война и мир“ я понял, что иной раз трудно обойтись без некоторых выражений или заменить их адекватными. Я решил, что раскованность Шукшина правомерна в нашей картине, отвечает ее духу и стилю, и ввел ее во всей группе».
Есть такое выражение: актер купается в роли. Именно купался в этой роли Шукшин. Каждую экранную минуту он существовал с таким же с таким азартом, с таким вкусом к жизни, как и положено тридцатипятилетнему ростовчанину, умнику, смельчаку, балагуру, который даже в кромешном аду войны не теряет себя. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…» – вот лейтмотив этого дерзостного существования на краю небытия. Именно этими пушкинскими стихами мог бы Лопахин выразить свое презрение к смерти, свое моральное торжество над врагом. Может быть, даже не знакомы ему эти мощные строки, зато с не меньшим торжеством и вызовом вырывается у него и самое любимое: «Я возвращаю ваш портрет…» – до нельзя запетый городской романс, который здесь, у «бездны мрачной на краю», да еще и подхваченный оркестровым крещендо, звучит как воинский марш. Кстати, и этот романсовый слоган, который смакует Лопахин в решительных ситуациях, – шукшинская находка.
Действие фильма охватывает всего четверо суток – страшных суток отступления нашей армии к Дону под натиском врага в июле 1942 года. Сто семнадцать бойцов и командиров, оставшихся от жестоко потрепанного в боях полка, отступают с яростными боями, стремясь насколько возможно, задержать противника. Изматывающие переходы под неистовым солнцем чередуются с жесточайшими вражескими атаками: пехота, танки, самолеты – все силы врага брошены, чтобы сломить сопротивление. Ломается линия фронта, но люди не ломаются, стоят на смерть – в этой трагической ситуации проявляют чудеса мужества, любви к жизни и веры в победу.
Бронебойщик Петр Лопахин – один из этих героев. Ничего героического на первый взгляд в нем нет. Хоть и ловко сидит на нем выжженная солнцем гимнастерка, а походный марш измотал его меньше других – вынослив вчерашний шахтер – какой-то он весь «не военный» с этой своей походочкой вразвалку, вечной улыбочкой и словно бы рассеянным взглядом, мигом обретающим сосредоточенность при звуках женского голоса или смеха. Лопахин – бабник и не скрывает этого. Напротив, гордится своей «неотразимостью». Какие на передовой шашни – но он и тут ухитряется поживиться «по мелочи». Ему не много надо – мимолетный взгляд, улыбка, а уже если удастся приобнять какую-нибудь хуторянку Глашу – это дорогого стоит и надолго ему хватит. Но при том больше всего ценит он «мужской разговор», хорошего собеседника. Он чрезвычайно общителен и разговорчив. Кто-то, подавленный отступлением, может замкнуться в себе – только не Лопахин. Он непременно выговорится – и от этого всем станет легче. Шукшин тонко показывает, что за сильными и правильными словами, которыми Лопахин ободряет своих однополчан – самый высокий накал нервного напряжения, он лишь прячет его за внешней раскованностью и балагурством. Одни раз прорвется: «У меня такой градус злости – плюнь на меня, слюна зашипит» – и снова потечет рассудительная речь: мол, разбили нас – но война-то еще не кончена; вот тут-то мы и научимся воевать, так что им, чертям, тошно станет. Хорошо говорит Лопахин, прямо как политрук, видно, что он – парень грамотный, речистый, что называется, «подкованный» – и это служит ему добрую службу: ободряя других, он побеждает и собственный страх. А вот победить свою тонкую нервную организацию, неожиданную в простом работяге, он не может. От нее, от этой «нервности» – все его балагурство, излишняя подчас болтливость и невоздержанность. Из-за нее он так петушится, подкалывает других и дерзит. А суровая фронтовая жизнь все время проверяет его на прочность.