«– Они воруют! – сорвался на крик Ивлев, но взял себя в руки. – Работают… Где это можно так работать, чтобы коньяк чуть ни каждый день пить? Иди поинтересуйся: часто рабочий человек коньяк пьет?
– Голову на плечах надо иметь.
– А у меня что, тыква? Чем я хуже их? Я вот с каких лет работаю…
– Ну и работай. От каждого – по потребности. Чего ты обижаешься? – Ольга, кажется, нарочно злила мужа и сама начинала злиться. – Ты – рабочий, гордись этим. А они хлюпики, стиляги… Чего они тебя волнуют?..».
Петру кажется, еще немного – и она все поймет: ведь правда на его стороне. Сопротивление озадачивает его, а Ольга переходит в наступление:
«– Сволочь ты… Верно сказал: тыква у тебя на плечах. Чего ты на людей налетел? Научился топором махать – делай свое дело… Я ухожу. Совсем. Люди, о которых ты говоришь, не такие уж хорошие. Никто не обманывается, и они сами тоже. А ты – дурак. Загнали тебя на „правильную дорогу“ – шагай и помалкивай…».
Умная, честная перед собой Ольга понимает, что идет по кривой дорожке и, пройдя через тюрьму, всеми силами хочет вернуться к нормальной здоровой жизни, но и жить так пресно и скучно, как Петр, она не может…
Не так ли и Егор Прокудин пытается одолеть свою беспокойную натуру, загнать себя «на правильную дорогу», чтобы потом сорваться, выкинуть опять какой-нибудь фортель? Правда, рядом с ним – родная душа, славная Люба, не то что – нелюбимый муж у той же Ольги. С Любой роднит Егора внутренняя раскованность, способность жить без оглядки на мелочный житейский опыт, повинуясь только собственному вкусу к жизни. Люба – внутренне свободный человек – и при том размеренная трудовая жизнь ее не тяготит: она сама плоть от плоти этой жизни. Наверное, с такой женой и Егор бы вошел во вкус деревенских буден, стал бы с полной отдачей крестьянствовать. Ан, нет – помните, что говорит он березкам на краю пахотного поля: «…простоишь с вами и ударником труда не станешь… а мне надо в ударники выходить. Вот так». Шутка? Он вообще-то мистификатор, этот Егор. Но тут, наедине с березками – не будет он валять дурака. Нет, вовсе он не шутит, разве что слегка подзуживает себя. Ему действительно надо выходить в ударники, в герои труда – иначе не интересно. Не может он вот так просто безбедно существовать – во всем он должен дойти до упора. Но выйдет ли такой вот Егор с его независимым заковыристым характером в герои? Вон, он уже успел показать свое «я» председателю колхоза и если не нажить врага, то, по крайней мере, насторожить человека, от которого теперь зависит. Ибо работа, даже такая «одинокая», как у тракториста, это всегда зависимость, а зависимость невыносима Егору. Так что же будет с ним дальше, приживется ли он в деревне? Ответа на этот вопрос не знал даже Шукшин. Точно так же, как прежде не знал, что станет с красавицей Ольгой. Слишком уж туго была затянут узел противоречий.
И вот тут «от лукавого возникла мыслишка если не развязать, так разрубить этот узел». Такое соображение высказал знаменитый С. А. Герасимов, прекрасно знавший творчество Шукшина и много лет с ним работавший. Он не принял финала картины – убийства Егора бывшими подельниками. И не потому, что трагический финал расходился с оптимистической советской идеологией, выразителем которой всегда выступал Сергей Аполлинариевич – просто по его мнению не было в этом финале никакой логики: не пошел бы так обреченно Егор навстречу своей смерти, не такой это характер. Да и то, что бандиты решились «наказать» Егора за «отступничество», показалось мэтру сомнительным. Чтобы поверить в это, говорил он, надо наверняка знать, что наворотил Егор в своей прежней жизни, какой «должок» остался за ним в «малине» – деньги-то он вернул. «Я вышел из игры, у меня справка», – неспроста же это было сказано. «Честные воры» таких как правило отпускали. Другое дело, если Егор – держатель каких-то черных тайн, но вряд ли его связывала с Губошлепом «большая кровь»: он слишком прост и добр для этого.
В размышлениях Герасимова был резон. Он был пристрастен к Шукшину и, конечно, переживал, что отчаявшись «пробить» на Киностудии имени М. Горького постановку фильма «Степан Разин», Шукшин перешел на «Мосфильм». Но, разумеется, не производственные дрязги определили взыскательное отношение Герасимова к новой картине Шукшина, сделанной уже «на стороне». Мэтр знал жизнь во всех ее проявлениях и по сути был прав: представления о «малине» были у Шукшина весьма приблизительные, тема эта решалась на литературных штампах, актерам трудно было пробиться к суровой правде – они выглядели ряжеными. Умозрительность, схематизм в изображении «малины» отмечали многие критики. Шукшин и сам понимал: тут он проиграл. Фильм с успехом прошел по экранам, а он со свойственной ему неуспокоенностью все осмыслял и осмыслял сделанное и не сделанное.
В своей статье «Возражения по существу», написанной и опубликованной вскоре после выхода фильма по материалам его выступления за «круглым столом», проведенным журналом «Вопросы литературы», он говорил о том, что Егор, получив «отпущение грехов» от любимой женщины и от самой своей тихой родины, не мог простить себе вины перед обществом и перед матерью – с той минуты, как он увидел мать, он понял: не найти ему больше в жизни ни минуты покоя, «никак теперь не замолить этот грех – вечно будет убивать совесть…». «Скажу еще более странное, – продолжал Шукшин, – полагаю, что он своей смерти искал сам. У меня просто не хватило смелости сделать это недвусмысленно, я оставил за собой право на нелепый случай, на злобную мстительность отпетых людей… Я предугадывал недовольство таким финалом и обставлял его всякими возможностями, чтобы потом „объяснить“. Объяснять тут нечего: дальше – в силу собственных законов данной конкретной души – жизнь теряет смысл. Впредь надо быть смелее. Наша художественная догадка тоже чего-нибудь стоит.
Говорю так, а понимаю: это ведь, в сущности, третье осмысление жизни и характера Егора Прокудина, два было – в повести и фильме. Теперь, по третьему кругу, я свободнее и смелее, но позиция моя крайне уязвима: я должен защищаться и объяснять. Я допускаю, что этого могло не быть, будь я недвусмысленней, точнее и глубже в фильме… Остается выразить сожаление, что так вышло. Но мне хочется возыметь мужество и сказать: я с волнением и внимательно следил за ходом мыслей тех, кто нашел фильм произведением искусства. Я должен перешагнуть через стыд и неловкость и сказать, что мне это крайне дорого и важно».
Интересно, что в слова «произведение искусства» Шукшин не просто вкладывает позитивный смысл – они ему дороги. А еще совсем недавно, показывая материал «Калины красной» одному видному режиссеру, он до крайности обиделся, когда тот сказал: «Это – искусство». «Как ты можешь так говорить!» – воскликнул он: «искусство» для него граничило с искусственностью и означало противопоставление жизни. Но вот провел Шукшин всю огромную постановочную работу, сделал картину, заново определяя для себя критерии художественности, и прочувствовал: искусство – та же самая жизнь, только тройной крепости. Да, тем и сильна «Калина красная» – предельной концентрацией жизни, цельностью восприятия мира, эффектом фотоувеличения.
Короткий срок отведен действию фильма. В первых эпизодах еще не совсем сошел снег, но сквозь голые березовые ветки синеют по весеннему ясные небеса. А к концу березы одеваются густой зеленой дымкой. Месяца два прошло, не больше. Но это весеннее время оказалось удивительно емким. Не случайно отображена в фильме именно эта пора – пора пробуждения природы. Естественно пристальное внимание к пейзажу – он становится поистине органической частью картины. Первый раз Шукшин снимает в цвете – иначе и быть не может: цветовая гамма тут, как говорится, делает игру. Не так уж много картин, в которых цвет становится таким важным компонентом художественного решения. Оператор Анатолий Заболоцкий чувствует природу как настоящий живописец. А еще он умеет соединить пейзаж и человека – это тоже искусство, доступное немногим. Знакомство, общение, пробуждение чувств Егора и Любы требуют именно живописного, пейзажного фона – голубовато-сизого простора, нежно-зеленого раздолья. Деревенская весна задумчива и неспешна; она располагает к созерцательности. И вместе с тем, она бодрит и требует действия – не потому ли так стремительно разворачиваются в фильме события? Динамика здесь отменная, как в детективе, картина смотрится на одном дыхании.
А, между тем, нет в фильме никаких из ряда вон выходящих событий, никаких острых ситуаций – вплоть до самой кульминации, страшного плача Егора после встречи с матерью. Нет и никаких сугубо кинематографических аллюзий, которые могли бы, что называется, «украсить» картину, перевести действие в иллюзорно-фантастический план. Раньше Шукшин прибегал к таким приемам, своего рода поэтическим отступлениям. Вспомним женщину в белом, являвшуюся Пашке Колокольникову или Стеньку Разина, привидевшегося Кольке-кузнецу.
В киноповести «Калина красная» было такое отступление. Покинув Любу и выйдя на дорогу, чтобы добраться до города, Егор представляет себя путником в раздольном поле. «Поле непаханое, – пишет Шукшин, – и на нем только-только проклюнулась первая остренькая травка. Егор шагает шибко. Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю – решительно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел… И вдруг за ним – невесть откуда, один за другим стали появляться люди. Появляются и идут за ним, едва поспевают. Это все – его дружки, подружки, потертые, помятые, с неким бессовестным откровением в глазах. Все молчат. Молчит и Егор – шепчет. Шагает и шагает. А за ним толпа все пребывает… И долго шли так. Потом Егор вдруг резко остановился и, не оглядываясь, с силой отмахнулся от всех, и сказал зло, сквозь зубы:
– Ну, будет уж! Будет!
Оглянулся… Ему навстречу шагает только один Губошлеп. Идет и улыбается. И держит руку в кармане. Его стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в карманы… И Губошлеп пропал.