ь и бить нашему искусству»[6]. И он бил по этой глупости – потому и выдумал своего Ивана-дурака. Он хотел защитить искусство от чиновника-крючка, который победил революционера.
Разрушение государства, безусловно, начиналось с разрушения культуры; Шукшин хорошо видел это и предупреждал: «Да, мы стоим перед лицом опасности. Но только – в военном деле вооружаемся, в искусстве, в литературе – быстро разоружаемся». Так что повесть-сказка «До третьих петухов», действительно, предупреждение. Но предупреждение, которое работало на определенном этапе, в самом начале западной экспансии – при жизни Шукшина. Искать в ней сегодня пути выхода из тупика, в который завели Россию злонамеренные реформаторы, бессмысленно. Что же касается злободневных аллегорий, то их предостаточно для того, чтобы воплотить повесть-сказку на современной сцене. Тут и целый сонм чертей с их бесовскими игрищами, и звереющая от скуки компания Несмеяны под фикусами и кварцевыми лампами, и спившийся по милости чертей Медведь, которому осталось либо выучиться ходить на задних лапах и идти в цирк, либо взять оглоблю и крушить захваченный чертями монастырь. И много еще «нынешних» смыслов может найти в этой повести театральный режиссер. Но только равный по таланту, созвучный по душевному настрою поймет, как это надо разыграть, чтобы явить зрителю подлинный «театр Шукшина».
Глава девятаяПятьсот страниц огнедышащей прозы
Один из первых вопросов, которые задал мне при знакомстве Шукшин, – читала ли я его роман о Степане Разине «Я пришел дать вам волю». Речь шла о журнальном варианте – полностью роман был опубликован только через несколько лет. Для Шукшина такой вопрос был принципиальным: он считал этот роман главным из всего, что он сделал. Вся его жизнь, в сущности, шла под знаком верности Разину, еще в детстве поразившему его воображение. Разин изумил его когда-то своей силой духа, беззаветной храбростью и решимостью постоять за народную волю. Потом, когда он стал старше, Разин стал для него образцом воинского искусства и мужества. А в пору первых серьезных размышлений о смысле жизни, о месте человека в цепи поколений, его поразило, как прочно вошел Разин в память народа. Уже взрослым, занимаясь самообразованием, он узнал, что двести пятьдесят лет подряд в великий пост во всех церквях Разина предавали анафеме, но церковному проклятию всегда противостояла песня, легенда, молва. Эта молва переходила из поколения в поколение; «страшный нераскаявшийся разбойник» входил в человеческое сознание с детства: был, мол, такой храбрец, который защищал бедноту от богачей-кровососов и на смерть пошел «ради други своя». Память у народа прочная, заступников своих он помнит долго. И как же крепка была эта благодарная память, если вся государственная машина не смогла ее отбить за века.
После революции государственная машина развернулась на 180°: Разин стал героем-освободителем, которого чтут на государственном уровне – и в школах «проходят», и улицы называют его именем, и книги о нем пишут. И никто уже не задумывается, каким он был на самом деле.
Шукшин, приняв Разина в душу с легендой, преданием, всегда старался понять, что это был за человек. С первых же попыток осмыслить этот образ, он ощутил в герое такие противоречия, которые потребовали серьезнейшего изучения архивных материалов, подлинно исследовательской работы. Он начинал эту работу, еще не утвердившись в мысли, что литература является главным делом его жизни. Но по мере того, как складывался материал, как определялся образ Разина – бунтаря и провозвестника будущий революций, возрастало и чувство ответственности за каждое написанное слово, хотелось писать подробней, серьезней, добираться до самых глубин темы – так сценарий перерастал в роман.
В заявке на литературный сценарий – самый первый, называвшийся «Конец Разина», в марте 1966 года, Шукшин писал: «Он – национальный герой, и об этом, как ни странно, надо „забыть“. Надо освободиться от „колдовского“ щемящего взора его, который страшит и манит через века. Надо по возможности суметь „отнять“ у него прекрасные легенды и оставить человека. Народ не утратит героя, легенды будут жить, а Степан станет ближе. Натура он сложная, во многом противоречивая, необузданная, размашистая. Другого быть не могло. И вместе с тем – человек осторожный, хитрый, умный дипломат, крайне любознательный и предприимчивый. Стихийность стихийностью… В 17-м веке она на Руси никого не удивляла. Удивляет „удачливость“ Разина, столь долго сопутствующая ему. (Вплоть до Симбирска). Непонятны многие его поступки: то хождение в Соловки на богомолье, то через год – меньше – он самолично ломает через колено руки монахам и хулит церковь. Как понять? Можно, думаю, если утверждать так: он умел владеть толпой (позаимствуем это слово у старинных писателей). Он, сжигаемый одной страстью – „тряхнуть Москву“, шел на все: таскал за собой в расписных стругах „царевича Алексея Алексеевича“ и „патриарха Никона“… (один в это время покоился в земле, другой был далеко в изгнании). Ему нужна была сила, он собирал ее, поднимал и вел. Он был жесток, не щадил врагов и предателей, но он и ласков был, когда надо было. Если он мстил (есть версия, что он мстил за брата Ивана), то мстил широко и страшно, и он был истый борец за Свободу и предводитель умный и дальновидный… Если бы им двигали только честолюбивые гордые помыслы и кровная месть, его не хватило бы ни до Симбирска, ни до Москвы. Его не хватило бы до лобного места. Он знал, на что шел. Он не обманывался. Иногда только обманывал во имя святого дела Свободы, которую он хотел утвердить на Руси».
Действительно, противоречивый возникал образ, не вполне понятный и самому Шукшину. И, конечно же, Киностудия им. Горького не дала «добро» на эту постановку режиссеру, у которого «в заделе» было всего два фильма на современную тему. Текст заявки остался в архиве первым документом, обозначившим работу Шукшина над образом Степана Разина.
Шукшин хотел сделать свой фильм к трехсотлетию разинского восстания – но не привелось. Потом замаячила еще одна дата – трехсотлетие со дня гибели Разина, 6 июня 1971 года. Шукшин упорно работал – написал роман «Я пришел дать вам волю», а по нему еще один сценарий, уже не двухсерийного, а трехсерийного фильма. Образ Степана Разина окончательно сложился в его представлении. Именно в литературном творчестве он смог по-настоящему, с полной отдачей выразить свое отношение к герою и отобразить его личность. А потому сначала надо говорить о романе.
Каким был в действительности Степан Разин – кто скажет сегодня? Сколько лет ему было в точности – тоже никто не знает: дата рождения неизвестна. Судя по его ратным делам, это был человек в расцвете сил. Именно таким представляли его все, кто пытался прикоснуться к этой удивительной судьбе. А прикасались не раз – многих волновал и тревожил его образ. Два романа о Степане Разине было до Шукшина в советской литературе – А. Чапыгина и С. Злобина. Шукшин читал их еще в юности. По роману А. Чапыгина в 1939 году О. Преображенская и И. Правов сняли художественный фильм. Разина там играл талантливый актер, красавец А. Абрикосов. Все эти авторы, по ощущению Шукшина, целиком попали под обаяние легенды, наделившей Разина кроме храбрости и ненависти к угнетателям – боярам еще и безупречным благородством. А Шукшин хотел отойти от этой легенды и рассказать правду о Степане Разине. Правда эта была для него чрезвычайно важна, потому что именно через нее можно было придти к постижению трагических ошибок Разина-полководца и причин гибели его дела. Надо сказать, в распоряжении Шукшина было больше исторических документов, чем у его предшественников: подоспел трехтомник Академии наук СССР «Крестьянская война под предводительством Степана Разина»; он позволил писателю подкрепить некоторые свои интуитивные догадки и выйти на собственную интерпретацию давно минувших исторических событий и фигуры Разина в целом.
Одна из таких догадок, нашедшая подтверждение в документе о происхождении Разина – воронежские крестьянские корни. Казачество в Степане не сильнее его крестьянских начал. Конечно, он далек от земли – это казак, по словам Шукшина, ремесленник от войны, никоим образом не крестьянин. Но вот замкнулись же на нем крестьянские чаяния. Видно, крепко сидит в нем мужицкое начало, потому и стал могучим заступником крестьянства. В казачьей среде его в сущности никто не понимает, он одинок, пока рядом не появляется Василий Ус, а с ним Матвей Иванов. Вот ведь и любят казаки своего атамана, и страшатся, и жизни своей не жалеют ради него, но не разделяют его сочувствия к мужикам. Война им – мать родная, да ведь царя и бога они боятся, и какой же надо обладать крепостью, силой воли, чтобы поднять таких людей и повести их за собой.
Но куда? И зачем? Во имя чего поднят карающий меч? Отвечая на этот вопрос, Шукшин со своим Разиным подошел к объяснению коренных пружин человеческого существования, к первопричине добра и зла. Сам Степан даже не вполне понимает, в чем эта первопричина – он только на пути к ее осознанию – зато все зрит и на все проливает свет автор.
«Видел Степан, но как-то неясно: взросла на русской земле некая большая темная сила – это при том не Иван Прозоровский, не Семен Львов, не старик митрополит – это как-то не они, а нечто более зловещее, не царь даже, не его стрельцы – они люди, людей ли бояться?.. Но когда днем Степан заглядывал в лица новгородским, псковским мужикам, он видел в глазах их тусклый отблеск страшной беды. Оттуда, откуда они бежали, черной тенью на все небо, наползала общая беда. Что это за сила такая, могучая, злая, мужики и сами тоже не могли понять. Говорили, что очутились в долгах неоплатных, в кабале… Но это понять можно. Сила же та оставалась неясной, огромной, неотвратимой, а что она такое? – не могли понять. И это разжигало Степана, томило, приводило в ярость. Короче всего его ярость влагалась в слово – „бояре“. Но когда сам же он хотел вдуматься – бояре ли? – понимал: тут как-то не совсем и бояре. Никакого отдельного боярина он не ненавидел той последней искупительной ненавистью, даже Долгорукого, который брата повесил, даже его, какой ненавидел то гибельную силу, которая маячила с Руси. Боярина Долгорукого он зашиб бы при случае, но от этого не пришел бы покой, нет. Пока есть там эта сила, тут покоя не будет, это Степан понимал сердцем. Он говорил – „бояре“, и его понимали и хватит. Хватит и этого. Они, собаки, во многом и многом виноваты: стыд потеряли, свирепствуют от жадности… Но не они та сила.