разве что в поздней горестной «Кляузе», но это скорее документальный очерк.
Биографы Шукшина очень поздно обратились к его ранней повести – слишком уж общими, наверное, казались им страницы из жизни Ивана Попова: ну кто из смышленых деревенских ребят не блаженствовал с удочкой, не ходил в ночное, не зачитывался Пушкиным и Гоголем – у всех вроде бы одно. Однако же, если вчитаться, есть в Иване Попове нечто такое, что отличает его среди множества ребят – он наделен драгоценным даром образного видения. «Степь. В травах стоит несмолкаемая трескотня: тысячи маленьких неутомимых кузнецов бьют и бьют крохотными молоточками в звонкие наковаленки, а сверху их жаркой синевы, льются витые серебряные ниточки… Наверное, эти-то тоненькие ниточки и куют на своих наковаленках маленьких кузнецы и развешивают сверкающими паутинками по траве. Рано утром, когда встает солнце, на ниточки эти, протянутые от травинки к травинке, кто-то нанизывает изумрудный бисер – зеленое платье степи блестит тогда дорогими нарядами». Так видит Иван Попов, так видел и юный Шукшин, не умея еще облечь видимое в стройные связные слова, но, чувствуя, что слова эти есть – и надо найти, связать их, чтобы запечатлеть изменчивое, ускользающее чудо жизни. Это не значит, что деревенский парнишка хотел быть писателем – он и сам долго не отдавал себе отчета в своей зоркости и наблюдательности – этот хрупкий дар надо было сберечь до возмужания, пронести через детские и отроческие бедовые годы.
Нелегко начиналась жизнь Василия Шукшина. Он родился 25 июля 1929 года. «Васю я в баньке рожала, – вспоминала мать, Мария Сергеевна Шукшина. – Своего дома у нас с Макаром не было, жили по углам у чужих людей. А рожать я в баньку попросилась». То был год Великого перелома – начала сплошной коллективизации крестьянства. Нелегко шел этот процесс. С одной стороны, Россия всегда была общинной страной. С другой стороны, обобществление частной собственности в деревне принимало глобальные и подчас уродливые формы. Это вызывало протест у крестьянина – не каждому хотелось вот так, за здорово живешь, расстаться со своим налаженным хозяйством. О преимуществах больших коллективных хозяйств с машинной обработкой земель только слухи ходили – зато бестолковщина и перегибы были налицо. Макар Шукшин, совсем еще мальчишка, двадцать с небольшим лет, сгоряча сказанул что-то крамольное – его арестовали и увезли в район, в «каталажку»: «Хотел, сволочь такая, восстание подымать». Так Вася остался без отца.
«Еще многих „взяли“ из деревни, – вспоминал много лет спустя Василий Макарович. – Больше мы их никогда не видели. Все они в 1957 году полностью реабилитированы „за отсутствием состава преступления“.
Остались мы с мамой: мне три с лишним года, Наташке, сестре, – семь месяцев. Маме – двадцать два.
Нас хотели выгнать из избы. Пришли двое: – Вытряхивайтесь.
Мы были молоды и не поняли серьезность момента. Кроме того, нам некуда было идти. Мама наотрез отказалась „вытряхиваться“. Мы с Наташкой промолчали. Один вынул из кармана наган и опять сказал, чтобы мы вытряхивались. Тогда мама взяла в руки безмен и стала на пороге. И сказала: „Иди, иди. Как дам безменом по башке, куда твой наган девается“. И не пустила – ушли. А мама потом говорила: „Я знала, что он не станет стрелять. Что он, дурак, что ли?“»[9].
Отца Вася не запомнил – его место поначалу занял дед. Мама, Мария Сергеевна Шукшина вспоминала, что дед особо выделял Васю среди другой ребятни и наказывал ей «беречь этого парнишку, беречь и учить – парнишка смышленый». Вася отвечал деду той самой привязанностью, которая по сути своей и есть сыновнее чувство, но «прибиться к деду» так и не успел – в осиротевшую семью вошел новый человек с чужой, но созвучной и потому особенно раздражавшей Васю фамилией – Куксин, Павел Николаевич Куксин, отчим. Он усыновил детей, но за Васей таки осталось прозвище «безотцовщина» и фамилия по матери: Попов. С отчимом Вася сошелся не сразу, и только потом понял, какой это был золотой человек. Взяв «за себя» «соломенную вдову» с двумя детьми, он твердой рукой повел дом и, конечно, поднял бы ребят, поставил их на ноги, если бы не война – в 1942 году он погиб на фронте. В повести «Из детских лет Ивана Попова» Шукшин оставил его портрет: «Он был очень красивый человек, смуглый, крепкий, с карими умными глазами…». Так семья осиротела во второй раз.
С тех пор, как Шукшин начал связно помнить свою жизнь, сам обозначил этот возраст: двенадцать лет – он работал. В деревне на двенадцатилетнего подростка уже не смотрят как на ребенка – начинают приучать к хозяйству, к труду и все чаще требовать как со взрослого. Война умножила эти требования, заставила повзрослеть в считанные месяцы. Ребята работают с раннего утра до захода солнца. Лето 1942 года. «Жара несусветная. И нет никакой возможности спрятаться от жары. Рубаха на спине накалилась и, повернешься, обжигает… Жара жарой, но еще смертельно хочется спать, встали чуть свет, а время к обеду. Я то и дело засыпаю в седле, и тогда не приученный к этой работе мерин сворачивает в хлеб… Сашка орет: – Ванька, огрею! Бичина у него длинный – может достать. Я потихоньку матерюсь и выравниваю коня…». Это тоже – «Из детских лет Ивана Попова». Но и в пекле поденной работы мальчишка не теряет своего дара образного видения. «Оглушительно, с лязгом звонко стрекочет машина, машет до бела отполированными крыльями (когда смотришь на жнейку издали, кажется, кто-то заблудился в высокой ржи и зовет руками к себе); сзади стоячей полосой остается висеть золотисто-серая пыль». Очень скрашивает жизнь этот самый дар.
Зимой – тяжелее. Плохо с едой, нечем топить, не хватает сена корове. Потом Шукшин напишет рассказ «Далекие зимние вечера», в котором дети затевают игру, чтобы не думать о еде, и все ждут, что придет мать и принесет им поесть; и она приносит – кусок мяса и немного муки. И каково же детское разочарование: это нельзя съесть сразу: надо еще ждать – пока мама замесит тесто, пока разделает мясо, пока закипит вода и сварятся пельмени. А сон одолевает детей, нет сил с ним бороться, и мать будит, будит их, чтобы они поели хоть бы и на ночь, не заснули голодными.
В «Калине красной» Егор Прокудин вспоминает, как они с матерью ходили рубить молодые березки и потом тащили их домой – мать выбирала себе побольше, а ему – поменьше. Березняк около села рубить запрещалось, но все равно ходили – нечем было топить. Шукшин рассказывал, как сельский активист, рыжебородый Яша Горячий приходил к ним с обыском, грозил пальцем, потом лез на полати и сбрасывал оттуда березовые чурбаки. Вспоминал и то, как весной выпускали корову Райку пособирать клочья сена, вытаявшего из под снега по обочинам дорог и по плетням – и очень боялись, чтобы не нарвалась она на чьи-то вилы – такой в селе случай был, о нем тоже вспоминал Егор Прокудин: с этого и началось его падение – появилась уверенность во всемогуществе и безнаказанности зла.
Не было в жизни Егора Прокудина председателя колхоза Ивана Алексеевича, который жил вместе с ребятами на пашне, бегал иной раз за кем-то из огольцов на деревянной ноге, грозя плетью тем, кто самовольно бегал в деревню или спал на пашне, или ломал инвентарь, но при том был добродушный человек большого терпенья и совестливости. Не было учительницы, эвакуированной из Ленинграда, которая составила бы для него список, чтобы брал он по нему в библиотеке книги Пушкина, Гоголя, Некрасова, Тургенева, научила читать – не так, как читал раньше, без разбору, глотая всякий печатный текст. У Василия Шукшина все это в жизни было. Сколько их, таких вот добрых наставников, встретил он на своем пути – сам потом говорил: «Мне везло на умных и добрых людей». И постепенно укреплялся он в понимании добра как жизнедвижущей силы, укреплялся в понимании человеческого достоинства как непременного долга перед самим собой и всеми людьми.
В четырнадцать лет – какой кругозор у деревенского мальчишки: вроде бы не дальше околицы. Но Вася столько уже почерпнул из книг, что собственный опыт уже не казался ему малым – он умножался на опыт интереснейших людей, с которыми знакомили книги. Очень хотелось посмотреть мир – и при том никому не быть в тягость – напротив, помочь семье, помочь обществу. Выучиться! Вот она – определившаяся цель. Выучиться на шофера – тогда тебе все дороги открыты. Но на курсы после семилетки не принимают – года не вышли; а вот в автомобильном техникуме очередной набор, туда охотно берут подростков: до армии они успеют получить специальность. Три с половиной года – и ты техник по ремонту и эксплуатации автотранспорта. Такая специальность и в армии пригодится. Все говорят, война скоро кончится, и начнется совсем хорошая жизнь, о которой поется в песнях. Так или примерно так думали ребята, подавая заявления в техникум.
«Техникум (в городе, точнее за городом, километрах в семи, в бывшем монастыре), – читаем в повести „Из детских лет Ивана Попова“ – Это мой второй приезд в город. Душа потихоньку болит – тревожно, охота домой. Однако, надо выходить в люди. Не знал я тогда, что навсегда ухожу из родного села. То есть буду приезжать потом, но так, отдышаться…».
Смутно на душе, а тут еще пристают городские. «Они тоже шли поступать. Наши сундучки не давали им покоя.
– Чяго там, Ваня? Сальса шматок для мядку туясок?
– Сейчас раскошелитесь, черти! Все вытряхнем!
– Гроши-то куда запрятали?.. Куркули, в рот вам пароход!..
Откуда она бралась эта злость – такая осмысленная, не четырнадцатилетняя, обидная? Они что, не знали, что в деревне голодно? У них тут карточки какие-то, о них думают, там – ничего, как хочешь, так и выживай. Мы молчим, изумленные, подавленные столь открытой враждебностью. Проклятый сундучок, в котором не было ни „мядку“, ни „сальса“, обжигал руку – так бы и пустил его вниз, с горы».
Стоит сказать здесь о том, что антагонизм между городом и деревней, начиная с конца 20-х годов, насаждался как бы снизу, но при активном содействии «верхов», осмысленно и целенаправленно. Те, кто постарше, наверное, помнят презрительное: «дяревня», не сходившее с языка у городских подростков уже после войны – это было жгучее оскорбление. Кому надо было постараться вбить клин между городом и деревней – видимо тем, кто стремился отделить нацию от ее корней, отвести сельским жителям незавидную роль «быдла». Молодой деревенской поросли, выходцам из села, хлынувшим после войны на заводы, фабрики, в институты, как бы предлагалось поскорее забыть о своем происхождении и безропотно врасти в город. Деревенского происхождения многие стыдились. Так вырастали целые поколения «иванов, не помнящих родства».