Не таков был Шукшин, чтобы забыть, кто он есть и откуда родом. Но жестокая рана, нанесенная разрушителями народа как единого целого, болела всю жизнь. И всю жизнь его обзывали «деревенщиком» (чуть ли ни деревенщиной) – обижаться не полагалось: ведь «деревенщик» был официальный термин, придуманный этими разрушителями и введенный в литературоведение. (Попробуйте-ка сказать – деревенщик Толстой, деревенщик Тургенев – и поймите абсурдность этого термина).
В детстве, конечно, проще было защищать свое достоинство. «В четырнадцать лет, – пишет Шукшин, – презрение очень больно и ясно осознаешь, и уже чувствуешь в себе кое-какую силенку – она порождает непреодолимое желание мстить. Потом, когда освоились, мы обижать себя не давали. Помню, Шуя, крепыш-парень, посадистый и хлесткий, закатил в лоб одному городскому журавлю, и тот летел – только что не курлыкал. Жаренок в страшную минуту, когда надо было решиться, решился – схватил нож… Тот, кто стоял против него – тоже с ножом – очень удивился. И это-то, что он только удивился – толкнуло меня к нему с голыми кулаками. Надо было защищаться – мы защищались. Иногда – вот так – безрассудно, иногда с изобретательностью поразительной».
Вот она, наука ненависти в действии. За ней ли шел подросток в город? Злое и доброе схлестнулись – к чему окажется восприимчивей душа? А душа-то просит света, рвется к знанию, томится в ожидании чуда. В шестнадцать лет Шукшин сочиняет свои первые рассказы и посылает их в журнал «Затейник». Боясь, что задразнят ребята, обратный адрес дает: село Сростки, Шукшину Вас. Мак. Приезжая домой, тут же спрашивает у матери, нет ли ему писем. И очень огорчается, что ему не пишут. А письма, оказывается, идут. Их регулярно получает колхозный водовоз Шукшин Василий Максимович и ввиду полной неграмотности пускает на самокрутки – бумага-то в большом дефиците.
Шукшину не удалось окончить техникум. «Если бы еще на сытый желудок – может, дело пошло бы веселей, – с горькой усмешкой вспоминал он потом. – А то сидишь – голова кружится… И решил я – как потом написал в автобиографии – совместить дальнейшее образование с работой». Он оставил учебу, некоторое время работал в колхозе, а потом поступил в распоряжение треста «Союзпроммеханизация» – в Московскую контору, которая после войны набирала рабочих по всей стране. Думалось – будет жить и работать в Москве – Москву очень хотелось увидеть. А направление получил на Турбинный завод в Калугу – там и работал слесарем-такелажником; потом та же контора перевела его во Владимир. Москва была и близко, и далеко – за один воскресный день туда и обратно не обернешься. Но – оборачивался, выезжал вечера, остаток ночи досыпал на вокзале – и чуть свет выходил в город. Шел к Пушкину, к Гоголю, к корешам, с которыми знакомился в прошлый приезд где придется.
«Нас улица шумом встречала, звенела бульваров листва… Вступая под своды вокзалов, шептали мы: здравствуй, Москва!..» – весь город пел тогда эту песню из нового кинофильма, который так и назывался «Здравствуй, Москва!». Шукшин смотрел этот фильм, похожий на сказку и думал: неужели сейчас кончится сеанс, распахнутся двери, и он выйдет в самую настоящую Москву, собственной персоной пройдется «по бульварам, проспектам, садам»? Если бы не Москва вокруг, фильм возможно и не произвел бы особенного впечатления – слишком уж причесанными, гладенькими были в нем ребята-ремесленники, все как на подбор таланты и артисты; правда была в фильме история старого мастера, как реликвию хранившего в память о друге красавец-аккордеон и его внучки, тайком отдавшей этот аккордеон «на прокат» пьянчужке-баянисту, чтобы подкормить больного деда – история, рассказанная с такими верными и живыми подробностями, что о ней впору было и пораздумать, возвращаясь ночью домой на перекладных.
Шукшин и не заметил, как кино стало занимать все больше места в его жизни: хотелось не просто смотреть фильмы, а говорить, думать о них. Однажды он даже попробовал изложить свои впечатления на бумаге, но оказалось это не так-то просто. Не то, что стихи – стихов у него была целая тетрадь, правда, все больше «с голоса» Есенина:
Зори, зори —
Красный сон,
Голубые ливенки,
Синий
С переливом
Звон…
Жизнь ты моя милая!
Лихо в поле,
Без дороги —
Ветрами освистано.
Нам – без горя,
Нам – без боли:
На роду написано.
Сыпь налево!
Сыпь направо!
Не давай опомниться.
Песня глупая твоя
В душу ломится.
Песня – люба,
То ли будет!
Задумали смело
…
Где-то спит моя судьба.
Дай, чтоб зазвенело!
В это время он очень много читал – в электричках, в автобусах, на скамейках в сквериках. Урывал минуту уединиться с книгой в обеденный перерыв. В общаге читать не давали мужики. По выходным ходил в библиотеку. Охотно брал толстые и тонкие журналы – в них особенно привлекали современные рассказы молодых писателей. Отмечал и запоминал хорошие. Но больше было слабеньких, написанных по одним и тем же назидательным схемам: новатор – консерватор, передовик – лодырь, храбрец – трус. Удивляла скудость воображения, бедность наблюдений. Мало что ли вокруг было любопытнейших людей? Что ни человек – то характер и, стало быть, сюжет. Ведь для того, чтобы выстроить этот самый сюжет – не обязательно ждать какого-то исключительного стечения обстоятельств: иной раз обыкновенная покупка ботинок становится сюжетом – вся штука в том, кто покупатель. Мало помалу определялся его основной интерес в кино и литературе – характеры! Да и сам он почувствовал потребность наблюдать людей в разных обстоятельствах, находить в них нечто особенное. У него открылся талант «видеть и слышать людей» – и этот талант тоже надо было сберечь как детский дар образного видения. В эту пору Шукшин всерьез «засобирался» писать. Но ведь собираться можно всю жизнь… Слишком уж трудна и неприкаянна была жизнь рабочего «на договоре»: сегодня – Калуга, завтра – Владимир, а там станция Щербинка. Весной 1949 года, чтобы быть поближе к Москве, Шукшин перешел на работу в системе ремонтно-восстановительных работ МПС СССР – поступил разнорабочим головного ремонтно-восстановительного поезда № 5. Строил электростанцию в Щербинке, потом железнодорожный мост в Голицыно. Отсюда осенью того же года был призван во флот.
Как ни странно это может показаться нынешним читателям, Шукшин ждал этого призыва, боялся очередной отсрочки. С армией связывалось у него представление о времени до отказа насыщенном, когда ни один час не проходит в пустую: в четком армейском распорядке есть место и для занятий, – настоящих, квалифицированных, – и для досуга, умного и содержательного. Так оно и было в то время – и никакой «дедовщины», знать не знали этого слова. В армии человек не пропадет – кто-то о нем подумает, позаботится, так думал двадцатилетний работяга, остро чувствовавший свою неприкаянность «на гражданке», все зависело вроде бы от собственной инициативы, силы воли, а на поверку выходило, что в действительности все определяют обстоятельства и твоя воля тут бессильна. Ну, скажем, отсутствие сменной школы при работе по скользящему графику становилось непреодолимым препятствием к получению аттестата зрелости, а без него и думать нечего о будущем. Потому-то дважды он готов был связать свою судьбу с армией. В 1948 году Владимирский горвоенкомат направил его в авиационное училище Тамбовской области. По дороге он потерял документы – много их было, разных справок – и не посмел явиться в училище; во Владимир тоже не вернулся – там в военкомате были хорошие люди, стыдно было перед ними, что «свалял такого дурака». И еще раз, через год, уже из Подмосковья посылали его в военное училище, в Рязанское автомобильное – провалился на экзамене по математике. Можно было попросить пересдать – некоторым разрешали, но просить он не пошел, такой уж характер.
Этот характер кто-то из «корешей» определил как «тяжелый». И сам Шукшин знал про себя: не легкий он человек. Но вот что удивительно: с «тяжелым» характером удивительным образом сочетался неизменный подъем духа: душа его могла легко возликовать и взлететь. Он и сам иной раз удивлялся, каким образом «угрюмство» соединяется в нем с потаенным восторгом бытия. Об этом самом восторге он писал, размышляя о своем фильме «Странные люди»: «Я хотел сказать в фильме, что душа человеческая мечется и тоскует, если обнаруживает, что живет в нас какой-нибудь поджелудочной железой – не возликовала никогда, не вскрикнула в восторге, толкнув нас на подвиг… Она плачет и не хочет умирать с нами, если и не жила никогда полной жизнью, не любила много»[10].
По собственным его словам, душевное его состояние в двадцать лет было таково: как бы ни складывались обстоятельства – во всем хотелось видеть если не удачу, то обещание удачи. Во флот? Хорошо! И пусть служба во флоте дольше – зато он увидит море! Во флоте ребята как на подбор – сильные, грамотные, с ними интересней. В Ленинград? Опять хорошо! Когда бы он еще увидел Ленинград – а тут, пожалуйста. Правда, из Ленинграда его скоро перевели в Ораниенбаум, но в этом были свои преимущества: настоящая Балтика! Ну, а разве не удача, что он вместе со специальностью радиста особого назначения он получает перевод в Севастополь. Черное море! Оно и во сне ему не снилось. И, конечно, если бы не это молодое, интуитивное предощущение удачи и даже не удачи, а, более того, праздника, который готовит ему жизнь – а он это ощущение он подогревал, чтобы не остыло – куда труднее показалась бы служба. И потом, после демобилизации – досрочной, по болезни (неожиданно открылась язва) – куда труднее пришлось бы на «гражданке». Опять повезло, говорил он себе, демобилизовали к весне, можно успеть подготовиться и сдать экстерном на аттестат зрелости; можно даже попробовать тем же летом поступить в институт.
Экзамены он сдавал дома, в Сростках. Все сдал кроме математики. Пришлось летом готовиться, чтобы пересдать осенью. Но поступление в институт снова откладывалось на год. Шукшин остался в Сростках работать учителем вечерней школы рабочей молодежи – не хватало здесь педагогов, хоть закрывай школу. Преподавал русский язык, литературу, историю в 5-х – 7-х классах. Учил других и сам учился. По делам школьным часто бывал в городе; приглашали его заходить почаще и в райком комсомола, давали разные поручения – здесь его отличали, видели в нем будущего инструктора, а то и секретаря. В мае 1954 года его приняли в кандидаты партии. Судьбу его «наверху», похоже, уже определили: в райкоме комсомола нужен такой человек – молодой, повидавший жизнь, не понаслышке знающий деревню, готовый совмещать работу с учебой.