Но Шукшин твердо знал – он уедет в Москву. Там будет учиться, чтобы стать писателем. Он понимал: человека нельзя научить писать, но он сам может этому научиться, обладая способностями, знаниями и широтой кругозора. А без серьезной подготовки не будет ни знаний, ни кругозора – тогда и способности мало-помалу иссякнут. Разумеется, в Сростках о его далеко идущих планах никто не знает – для всех он будущий историк, собирается поступать в историко-архивный институт. Одна только мама, Мария Сергеевна, видя, как «дитенок» просиживает ночи над тетрадками, понимает: он не только у других проверяет уроки – он и себе задал какой-то трудный урок.
Шукшин мечтает о Литературном институте, но боится: не примут – за душой ни одной публикации. Есть еще один вариант – сценарный факультет Института кинематографии. Этот самый ВГИК давно уже занимает его воображение. И вот с каких пор. Однажды, в одни из своих приездов не то из Калуги, не то из Владимира в Москву, Шукшин собирался заночевать на лавочке – против высотного дома на Котельнической набережной. Впрочем, может быть, он уже переночевал, и было раннее утро. Потому что эту историю разные люди рассказывали по-разному, а сам Шукшин о ней как-то умалчивал. Так вот, присел рядом на лавочку немолодой человек – то ли он поздно шел домой и решил тут покурить, то ли вышел из дому подышать утренним воздухом. И вышло, что они с Шукшиным разговорились, и оказалось, что оба они сибиряки. И такой у них пошел хороший разговор, что продолжали они его уже в доме на каком-то высоком этаже. Звали нового знакомца Иван Александрович, и, судя по роскошной квартире, занимал он большое положение. Сели на кухне, выпили, закусили. Но только когда появилась недовольная хозяйка, Шукшин понял, с кем свела его судьба: он узнал знаменитую киноартистку Марину Ладынину. Стало быть, выпивали они на пару с таким же знаменитым кинорежиссером Иваном Пырьевым[11]. Не тогда ли впервые услышал Шукшин о том, что в Москве есть институт, где учат будущих актеров, режиссеров, операторов, сценаристов. Не тогда ли уразумел, что актеры играют не просто договорившись между собой, а по определенному плану, называемому «сценарий» – и руководит ими режиссер. Впрочем, может быть, обо всем этом Шукшин узнал гораздо раньше и совсем по-другому. Но факт, что Институт кинематографии был у него под прицелом.
В июне 1954 года он пишет письмо в приемную комиссию ВГИК, рассказывает о себе, просит прислать программу испытаний сценарного факультета, спрашивает, есть ли у него шансы поступить. Ему посылают вызов на экзамены. Так начинается его большой путь, и прекрасно, что на этом пути ему сразу же встретились неравнодушные люди, преданные своему делу и, в силу своего опыта, умеющие разглядеть – кто есть кто.
Кому пришла в голову идея предложить этому парню из глубинки поступать не на сценарный, а на самый престижный режиссерский факультет? Сейчас уже не скажешь. Наверняка, это был один из ассистентов набиравшего курс Михаила Ильича Ромма – строгих правил человек, озабоченный тем, чтобы среди зеленой молодежи и творческой вольницы, рвавшейся в кинорежиссуру, побольше было людей с жизненным опытом. Общая гуманитарная подготовка у Шукшина была не хуже, чем у других – сказался год учительства в школе. Правда потом, много лет спустя, Шукшин в порыве самоуничижения напишет, что «заметно выбивался среди окружающих дремучестью своей и неотесанностью». Какая там неотесанность! Это был серьезный взрослый человек, прошедший большую жизненную школу, коммунист – что по тем временам служило высочайшей маркой. Неужели и вправду ему пришлось разыгрывать перед ответственейшей отборочной комиссией дремучего недоучку, которого можно хотя бы в шутку спросить: знает ли он, кто такой Белинский и где тот сейчас живет? И надо же, именно Виссарионом Григорьевичем испытывать интеллект Шукшина, самым любимым его критиком, о котором он писал: «Читайте, братцы, Белинского. Читайте хоть тайно, ночами. Днем высказывайте его мысли как свои, а ночами читайте его. Из него бы евангелие сделать». Правда, это было написано уже в 1970 году, но и, поступая во ВГИК, Шукшин думал так же и на за что бы не стал придуриваться, играть в какую-то дурацкую игру со взрослым дядей, который «провоцирует» в Шукшине этакого «сермяка». Не стал бы – из любви и уважения к Белинскому. Так откуда же эта легенда о «сермяке», который явился на отборочную комиссию «во всем солдатском»? От уважаемого критика Льва Аннинского. А у того – откуда? Из газеты «Советское кино», широко известной в узких кругах под названием: «копейка». Хотелось бы оставить эту публикацию от 11 октября 1969 года на совести журналиста, но ведь Шукшин-то подписал ее! Не заигрался ли он в этот нелегкий для себя период в «поддавки» с литературными и кинематографическими «бонзами», от которых в немалой степени зависела его дальнейшая творческая судьба: они-то видели в нем этого самого «сермяка» и в таком качестве соглашались его принимать и «воспитывать».
И представьте, сам Шукшин давал к этому посыл. Вот что говорил он сам в беседе со мной и местными алтайскими корреспондентами, осаждавшими его в селе Шульгин Лог, на съемках фильма «Печки-лавочки»:
«В институт я пришел глубоко сельским человеком, далеким от искусства – в двадцать пять лет начитанность моя была относительная и знания мои были относительные. Знаний я набирался отрывисто и с какими-то пропусками. Кроме того, я должен был узнавать то, что знают все и что я пропустил в жизни. И вот до поры до времени я начал таить, что ли, набранную силу. И как ни странно, каким-то искривленным и неожиданным образом я подогревал в людях уверенность – что правильно, это вы должны заниматься искусством, а не я. Но я знал, вперед знал, что подкараулю в жизни момент, когда… ну, окажусь более состоятельным, а они со своими бесконечными заявлениями об искусстве окажутся несостоятельными. Все время я хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то бойца нерасшифрованного».
Я потом записала в своем блокноте: «Просто чудо, что все это останется на магнитной пленке!»[12]. Каково: «я подогревал в людях уверенность – это вы должны заниматься киноискусством, а не я!». Шукшин «тушуется»! И даже в своих публичных выступлениях – а не выступать тоже нельзя, надо же потихоньку, шаг за шагом отвоевать себе жизненное пространство – он притворяется перед теми, кто отказывает ему в праве что-то значить для искусства, притворяется середнячком. Как это по-крестьянски!
Но этот ложный взгляд на себя как на «деревенщину», конечно, обернется против Шукшина и будет долго его мучить. Так же, как и стремление постоянно его «воспитывать». Но одно дело, когда «воспитывают» в магазине или аптеке, а другое – в институте или на студии. Нелегко было ему на первых порах во ВГИКе. В мастерской М. И. Ромма он был белой вороной. Там подобрались сплошь ребята столичные, яркие, поначалу сторонившиеся жесткого нелицеприятного партийца. Кое-кто в тайне презирал его за гимнастерку и сапоги, думали, это такая «партийная униформа». А ему просто нечего было надеть. Но никогда бы он в этом не признался. «И на кой черт ты так одевался? Аль не было во что больше? – спрашивал его потом, уже подружившись с ним, сценарист Иван Пономарев. – Защитная гимнастерка, синие галифе и черные сапоги. – В таком наряде к нам приезжал уполномоченный из райцентра – урезать у людей лишние метры огородной земли». «А мой наряд – вызов ВГИК… – отвечал Шукшин. – Не хотел даже в одежде походить на них…». «На них – это на „китов“». Хватало их в институте. Но точно так же, как нельзя было судить о Шукшине по его зелено-сине-черной спецуре, не приходилось судить о некоторых ребятах по брюкам дудочкой и пиджакам с широкими накладными плечами. Пижон Андрюша Тарковский неожиданно проявил интерес к Шукшину и начал занимать его в своих этюдах. Оказалось, он побывал в Сибири, работал коллектором в геологической партии. А его друг Саша Гордон, как выяснилось, приехал во ВГИК из города Мукачево, где командовал взводом горной артиллерии Прикарпатского военного округа – там и вступил в партию. Была на курсе и третья коммунистка – Тамара Лисициан, разведчица в Великую Отечественную войну. Скоро Шукшина выбрали старостой курса. И вышло – не так уж он одинок. Ну, а с тех пор, как он освоился на сценической площадке, и весь ВГИК признал в нем актера, жизнь окончательно вошла в колею. Главное, он почувствовал к себе пристальное и веселое внимание знаменитого мастера – Михаила Ильича Ромма.
«Он учил работать, – вспоминал потом Шукшин. – Много работать. Всю жизнь. Он начал с того свою учебу, что рассказал нам, как много и трудно работал Толстой. И все пять лет потом повторял: „Надо работать, ребятки“. И так это и засело во мне – что надо работать, работать и работать: до чего-нибудь все же можно доработаться. „Надо читать“, „подумайте“ – это тоже приглашение работать»[13].
Ромм составил для Шукшина целый список литературы. Это был уже третий список в его жизни. Первый дала эвакуированная из Ленинграда учительница еще в школе, второй – он составил со слов пожилой библиотекарши в Севастополе. Многие книги в списках повторялись. И перечитывая их, Шукшин удивлялся, как много он пропустил или не понял в прошлый раз.
В мастерской Ромма учились не только режиссуре – мастер требовал, чтобы студенты сами пробовали писать, с первого курса посылал их на объекты – почтамт, или вокзал, или магазин – чтобы они описали, что видели. Но всерьез Шукшин стал писать на третьем курсе. Началось с того, что для курсовой работы он решил взять отрывок из романа В. Шишкова «Угрюм-река», долго упрашивал сценариста Пономарева написать ему сценарий и, наконец, решил попробовать сам. Но не получилось – увяз в материале. Тут вышел в свет вгиковский альманах «Творчество молодых» – большая толстая книга в голубом переплете и в ней короткие сценарии и рассказы знакомых ребят. Пока он мучился с «нетленкой», они вон чего успели! Чем же он хуже этих пацанов? Да ничем. Вот так и надо писать – коротко. Но в каждом рассказе должен быть характер, а в характере должна быть правда. Конечно, дух соревнования очень сильно подстегивал Шукшина. Потом он напишет: «Все время живет желание превра