чувствовал, что все его умения, требующие осуществления, ложатся на один давний сюжет, оставшийся в «заделе» – историю вора «в законе», который решил «завязать» с прошлым, потому что полюбил.
Еще несколько лет назад, размышляя о том, насколько различны средства литературы и средства кино, он набрасывал в своей тетради: «Кинематограф требует действия, поступков людей, разговоров. В известном смысле это облегчает задачу писателя-сценариста: авторские размышления, подсказка, сценка – очень и очень рискованное дело. Но это же и делает его задачу и крайне нелегкой: поступки людей должны быть вызваны авторским размышлением, и эти размышления должны стать достоянием людей. Какие же мысли и чувства должны терзать сценариста, чтобы оставаясь „безмолвным“ (авторско-дикторский текст – это почти всегда плохо, кроме необходимого комментария к документу), заставить людей мыслить и волноваться своими мыслями и чувствами». Тогда эта задача казалась ему тупиковой. Сколько не пиши для кино, всегда литература будет богаче и выразительнее благодаря своим специфическим средствам. Теперь у него был сюжет для сценария, равный по своему наполнению целому роману, и в то же время дававший возможность удивительно экономного решения всех сюжетных узлов.
Так начиналась работа над «Калиной красной».
В «Печках-лавочках» он впервые после долгих колебаний снялся «сам у себя» в главной роли, потому что не смог уговорить сыграть эту роль Леонида Куравлева. Теперь даже вопроса не возникало: играть самому и только! Он понимал: для того, чтобы история воскрешения Егора Прокудина стала до конца убедительной, ему нужно пропустить ее через себя, вложить в нее всю страстность своей души, всю свою веру в человека, всю любовь к русской глубинке. Надо сыграть так, чтобы на душу легла зрителю эта история.
Работа над «Калиной красной» шла трудно. По предложению Госкино, он перешел на «Мосфильм». Но там его встретили с холодком – за независимость, смелость суждений и явную с точки зрения здешних космополитов «русопятость». В I творческом объединении, возглавляемом С. Ф. Бондарчуком, шла сложная подковерная борьба – впрочем, как и везде. Кроме того, техническое оснащение группы зависело от производственников. По смете на постановку «Калины красной» выделили 354 тысячи – по кинематографическим меркам, умеренную сумму. Об экспедиции на Алтай пришлось забыть. А хуже того, группу снабдили старой аппаратурой и укомплектовали первыми попавшимися людьми. За каждого сотрудника, которого Шукшин хотел пригласить на картину с Киностудии имени Горького, ему приходилось сражаться. Только одного оператора А. Заболоцкого взяли в штат – иначе Шукшин просто не стал бы работать: он умел дружить и ценить друзей. И дружба сильно скрасила ему нелегкие рабочие будни – всю съемочную страду, проведенную на Вологодчине, в деревне с чудесным названием Садовая. Согревала душу и прекрасная русская природа – не яркая, светлая, задумчивая северная весна, запечатленная в фильме. Это была Россия, воспетая Александром Яшиным, Федором Абрамовым, Василием Беловым. Пришла и очередь Шукшина вслед за этими художниками слова прикоснуться к сокровенной красоте исконно русской земли. В сущности, тема фильма – возвращение блудного сына: Егор Прокудин прикоснулся к родной земле, и она дала ему силы подняться, выпрямиться во весь рост. Незадолго до съемок фильма, размышляя о творчестве Василия Белова, Шукшин сказал, что легко и просто подчиняется правде беловских героев – в них такая свобода, такая вольность, правда и точность, что нельзя удержаться от невольной улыбки, в которой светится радость узнавания. И добавил, что без любви к тем мужикам, без сострадания, скрытого или явного, без уважения к ним неподдельного так не написать – только они наводят на эту пронзительную правду. То же самое можно сказать и о картине Шукшина. Герои «Калины красной» – в сущности, это одна семья Байкаловых – встают во плоти: очень разные – работящие, терпеливые, совестливые, крикливые – свои. Рядом с ними немыслима ложь и фальшь – и Егор Прокудин очищается от этой лжи и фальши, иначе и быть не может. Потому что «талантливая честная душа, по словам Шукшина, способна врачевать, способна помочь в пору отчаяния и полного безверия, способна вдохнуть силы для жизни и поступков». Сам он стал этой талантливой, честной врачующей душой. Именно потому фильм имел такой исключительный успех.
Не прост был путь этого фильма, стоившего Шукшину столько трудов, к зрителю. Выбрав в герои вора-рецидивиста, Шукшин подставил себя под удар Главной сценарно-редакционной коллегии Госкино. А то, что фильм кончался убийством главного героя, приводило в ужас перестраховщиков всех эшелонов, начиная с «Мосфильма». Первое же студийное обсуждение готового фильма выявило множество противников – хорошо, что Шукшина поддержали тогда главный редактор Л. Н. Нехорошев и директор Н. Т. Сизов. Обсуждение картины были настолько очевидны, что невозможно было ее «забодать». У Шукшина были слезы на глазах – столько он услышал и добрых, и злых слов. Вскоре подоспели и поправки из Госкино – их было до полутора десятка, начисто губивших картину. Шукшин опять оказался в тупике – а ведь была уже у него договоренность с руководителем 1-го объединения Сергеем Бондарчуком о постановке «Степана Разина». Желанная выстраданная работа снова откладывалась и вообще могла не состояться. В декабре, сбежав из больницы, из той самой клиники пропедевтики Первого медицинского института имени И. М. Сеченова, о которой идет речь в документальном рассказе «Кляуза», (что удивительного в этом срыве Шукшина – нервы были натянуты до предела) он взялся за поправки. Все делал по минимуму: подправил эпизод «в малине», подсократил чуть-чуть сцену «бардельеро», подрезал пьяную песню в сцене посиделок у Байкаловых. Конечно, в Госкино эти минимальные поправки вызвали бурю возмущения. И тут случилось нечто невероятное: с самого верха (знать бы еще наверняка – от кого именно?) раздалась команда: картину принять и дать ей первую категорию. Кто были эти доброжелатели, давно уже положившие глаз на Шукшина? Зачем он им понадобился? Об этом – позже. Пока же речь о картине. Через десять дней она была принята, получила высшую оценку и начала свое триумфальное шествие по стране. Так начался 1974 год.
Успех побудил Шукшина вновь поднять вопрос о постановке фильма «Я пришел дать вам волю» – уже на «Мосфильме». Он заручился твердой поддержкой влиятельного С. Ф. Бондарчука, у которого согласился сыграть Лопахина в фильме по роману М. А. Шолохова «Они сражались за Родину». Решение сниматься в этом фильме было принципиальным: у Бондарчука, мастера батальных кинолент, многому можно было научиться.
Поддержал Шукшина и его замысел фильма о Степане Разине и директор «Мосфильма» Н. Т. Сизов. Огромный успех «Калины красной», I премия на VII Всесоюзном кинофестивале тоже сыграли свою роль. Той же весной Шукшин подал заявку на производство двухсерийного фильма «Я пришел дать вам волю», она была принята художественным советом «Мосфильма» и утверждена Госкино. Все препятствия исчезли как по мановению волшебной палочки. Кто-то взялся серьезно опекать Шукшина, и не в Госкино, и не в Министерстве культуры, – выше. Но кто? Этого он не знал. Видел только, что сильно переменился в его отношении тон многих важных людей, в том числе и больших критиков. С чего бы это? Он – все тот же. Некий инстинкт подсказывал: осторожней не поворотах. Уж больно все гладко. Но кто бы испугался осуществления своей мечты? Он шел к Степану Разину всю жизнь – и вот, кажется, сбылось! «Можно бы так сказать, – написал он однажды, – вымечтал у судьбы». Фильм предполагалось запустить в производство в августе 1974 года…
Когда-то он мечтал о славе. И вот встретил славу. Действительно, огромную, всенародную – только и слышно было везде: Шукшин, Шукшин!.. Его удивляло, как быстро при посредстве радио, газет и телевидения человек становится популярным. А размеры этой популярности, которой он пользовался в стране, сейчас даже трудно себе представить. Сотни писем приходили ежедневно в его адрес, десятки приглашений на праздники, юбилеи, творческие вечера. Альпинисты посвящали ему восхождения, астрономы предлагали назвать его именем звезду, кинолюбители называли его именем киноклубы. А радости все это доставляло мало. Давил на душу груз ответственности.
Лето 1974 года Шукшин провел на съемках фильма «Они сражались за Родину». Он играл одну из главных ролей – бронебойщика Лопахина, и, кажется, ни на ком из артистов не сидела так ладно военная форма, никто так легко не вживался в походный строй, не носил на плече винтовку. Съемочная группа жила на теплоходе, пришвартованном к берегу. По вечерам к нему причаливали лодки или баржи, махали оттуда вахтенным рыбаки и грузчики и просили вызвать Шукшина: «Повидать бы его надо». Выходил Шукшин, хмуро здоровался: ну, что вам? «Да вот мы тут на берегу, – говорили люди, – уха есть, поговорить бы с вами немного». Шукшин садился в лодку, и они увозили его к своему костру. До поздней ночи рассказывали о своей жизни, советовались о своих делах. Возвращался такой хмурый и задумчивый. «Ну, что, исповедовались?» – спрашивал наутро Жора Бурков. «Да, много у людей накопилось», – неопределенно отвечал Шукшин. «Ты прямо исповедник народный… – Жора вроде как даже ревновал Шукшина к этим людям. – Близко к сердцу-то не принимай… Мужиков в России много». «Хорошие люди», – возражал Шукшин и, наконец, улыбался.
Однажды участников съемок пригласил к себе в станицу Вешенскую Михаил Александрович Шолохов. Поехали группой сразу после съемок, переночевали в гостинице и наутро, забежав в книжный магазин – нельзя же уйти от писателя без автографов – отправились к Шолохову. Шукшин – весь в себе – не выказывал волнения, но чувствовалось, что он внутренне собран как никогда. Об автографах не подумал – шел с пустыми руками.
Почти три часа провели они тогда у Шолохова – разговор все время возвращался к роману, к истории его создания и публикации. «Официальное лицо», присутствующее на встрече, умело направляло беседу. Гости высказывались, только произнося тосты. И вот тут потряс всех своим тостом Шукшин: «Мы с вами распустили нацию, – сказал он. – Теперь нам предстоит ее собирать». Шолохов с огромным интересом смотревший на Шукшина, предложил тост за него, «за собирателя земель русских», а видя, что Шукшин не выпил, обиделся: «Ну, Василий, я к тебе в Москву приеду – чаю у тебя не выпью». Не знал он, что Шукшин не пьет никогда, ни при каких обстоятельствах. Поговорить по душам с глазу на глаз им так и не удалось, только на прощание перемолвились и договорились встретиться уже наедине, «без собачьей свадьбы», как сказал потом Шукшин своему другу Заболоцкому. Провожая гостей, уже за порогом, Шолохов вдруг выдохнул: «Ребята, вы только не умирайте!..». И сопровождающий поспешно заверил его, что умирать никто не собирается.