Встреча с Шолоховым подхлестнула тревогу, давно уже томившую Шукшина. С некоторых пор он почувствовал, что кино мешает его литературной работе и, что еще хуже, влияет на его литературный стиль. «Коль берешься за литературу, – думал он, – должен всю жизнь посвятить ей: она требует глубокой сосредоточенности и большого простора для познания мира. У него в письменном столе – ничего, кроме повести-сказки „До третьих петухов“. Непозволительно это для писателя. Был еще отложен документальный рассказ „Кляуза“ – надо было ему отлежаться; может быть, вообще не стоило его публиковать», – тут у Шукшина были большие сомнения; жанр документального рассказа им только осваивался; но Лидия Николаевна взяла да и отправила рукопись в редакцию журнала «Аврора». «Суета! Суетное стремление ухватить от всего понемножку…».
Так он и сказал, давая интервью корреспонденту болгарской газеты «Народная культура» Станеву: «Шолохов во мне все перевернул. Он внушил – нет, не словами, а собственным примером, своим присутствием и в Вешенской, и в большой литературе, – что не нужно спешить, гнаться за рекордами в искусстве; что надо искать тишины и спокойствия, чтобы глубоко обдумывать судьбы народные. Будничная суета, стремление схватить и удержать преходящее мгновение сбили меня с толку, запутали. Я не имел никакого представления о жизни Шолохова в Вешенской. Он открылся мне в реальном, земном свете, как труженик в литературе. И еще раз я убедился, что в своей жизни занимаюсь несвойственным для себя делом, распыляюсь, растрачиваю силы – сразу, во многих направлениях. Сейчас необходимо подумать о коренном переустройстве своей жизни. Кое с чем придется распрощаться – с кино, с театром, актерством, а может быть, и с московской квартирой…
Именно после встречи с Шолоховым в его доме, я сам твердо решил: вернусь в Сростки…»
Это поразило корреспондента так, что он воскликнул:
– Василий Макарович! Ведь вам будет нелегко, если вы и вправду уедете в Сростки…
Да, конечно, очень было бы нелегко – и детей не послал бы, наверное, в Сросткинскую школу, и жена не стала бы работать руководителем драмкружка в местном Доме культуры – жить-то пришлось бы на два дома, отстоящих за тысячи километров. Но Шукшин в это даже не вдавался – он стоял перед принципиальным выбором: «Писатель, я в этом убежден, может существовать, двигаться вперед только благодаря силе тех жизненных соков, которыми питает его народная среда, само бытие народное».
Выбор был сделан в пользу Сросток; но сначала он должен был осуществить мечту всей своей жизни – делать свою выстраданную картину о Степане Разине.
Шукшин намеревался работать над фильмом очень интенсивно, не то, что два года назад, когда он думал, что запряжется года на четыре. Он уже тогда писал матери: «Мама, одна просьба: пока меня нет, не придумывайте ничего с домом, т. е. не продавайте (твой я имею в виду). Приеду, подумаем, как быть. У меня в мыслях-то – в дальнейшем – больше дома жить, а дом мне этот нравится. Вот после этой большой картины подумываю с кино связываться пореже, совсем редко, а лучше писать и жить дома. Тянуть эти три воза уже как-то не под силу становится. И вот мечтаю жить и работать с удовольствием на своей родине. Здесь все идет своим чередом. Ребятишки растут, квартиру, наверное, дадут хорошую. Сплю и вижу, как мы с тобою вместе живем. Так что пока повремени с домом. Я понимаю, что трудно, родная моя, но вот приеду – подумаем, как облегчить положение. Мне обидно, что ты деньгами мало пользуешься в свое облегчение. Я их зарабатываю, а радости они, вроде, никому не приносят…»
Съемки фильма «Они сражались за Родину» приближались к концу. В самом конце августа Шукшин на три дня вырвался в Москву, проводил в первый класс дочку Машу.
Жить ему оставалось ровно месяц. Он провел его на съемках.
На исходе сентября, сидя в гримерной, Шукшин опустил булавку в баночку с красным гримом и начал что-то вычерчивать на обратной стороне сигаретной пачки. «Что это ты рисуешь?» – спросил Бурков. «Да вот, видишь, – показал Шукшин. – Горы, небо, дождь… в общем, похороны». Бурков выругал его и отнял пачку.
В ночь с 1-го на 2 октября вся съемочная группа гуляла, отмечая присуждение очередной Государственной премии общему любимцу Вячеславу Тихонову. Это единственное, в чем сходятся все свидетели той трагической ночи. В остальном все рассказывают о последних часах жизни Шукшина по-разному. Оно и понятно: никто за ним не наблюдал – то ли был он со всеми на палубе, то ли сразу ушел в свою каюту – поди теперь, узнай. Одни говорили, что он допоздна задержался в станице после съемки – и приехал на теплоход в игровой одежде – шинели, галифе, сапогах – так и заходил к виновнику торжества. Другие утверждали, что Шукшин вернулся рано и закрылся в своей каюте, подальше «от соблазна» – все знали, что он не пьет. Последним видел его Бурков, но и у того свидетельские показания весьма противоречивы. Вот как рассказывал он о последнем вечере жизни Шукшина: «Вечером в бане были, посидели у кого-то из местных дома. Ехали на корабль – кошку задавили… Тягостно было. Поднялись на бугор возле „Дуная“. Потом по телевизору бокс посмотрели. В каюте кофе попили. Поговорили, поздно разошлись. В четыре – пять утра еще совсем темно было, мне что-то не спалось, я вышел в коридор, там Макарыч стоит, держится за сердце. Спрашиваю: „Что с тобой?“ – Да вот, режет сердце, валидол уже не помогает. У тебя такое не бывало? Нет ли у тебя чего покрепче валидола? Стал я искать, фельдшерицы нет на месте, в город уехала. Ну, побегал, нашлись у кого-то капли Зеленина. Он налил их без меры, сглотнул, воды выпил и ушел, и затих. Утром на последнюю досъемку ждут. Нет и нет, уже одиннадцать часов, – в двенадцатом зашли к нему, а он на спине лежит и не шевелится»[21]. В то же время своему другу актеру Александру Панкратову-Черному Бурков поведал совершенно другую историю: «Жора Бурков, – пишет Панкратов-Черный, – говорил мне, что не верит в то, что Шукшин умер своей смертью. Василий Макарович и Жора в эту ночь стояли на палубе и разговаривали, и так получилось, что после этого разговора Шукшин прожил всего пятнадцать минут. Василий Макарович ушел к себе в каюту веселым, жизнерадостным, сказал Буркову: „Ну, тебя, Жорка, к черту! Пойду, попишу“. Потом Бурков рассказывал, что в каюте чувствовался запах корицы, который бывает, когда пускают особый „инфарктный“ газ. Его рукописи были разбросаны по каюте. Василий Макарович лежал ничком поперек кровати, ноги на полу…». Бурков просил друга обнародовать этот рассказ только после его смерти. Так Александр и поступил, опубликовав эти «показания» в газете «АиФ» уже после преждевременной смерти Буркова. Общественность не восприняла всерьез эту публикацию – ну, кто же поверит человеку, который способен так менять свои свидетельства; к тому же всем было известно, что Бурков крепко пил. Но этому, второму рассказу поверили друзья Шукшина. Они-то знали, что Василий Макарович никогда не жаловался на сердце; перед началом съемок он лежал в Кунцево, в Клинической больнице, и два специалиста, демонстрируя его кардиограммы, говорили в присутствии Анатолия Заболоцкого, что «сердце у Макарыча – слава Богу…». Почему же врач, производивший вскрытие в Волгограде, заявил, что у Шукшина сердце «девяностолетнего старика и просто удивительно, как это он дожил до сорока пяти лет»?
Спустя много лет Анатолий Заболоцкий, приехав помянуть Шукшина на хутор Мелоголовский, встретил там человека, назвавшего себя Алексеем. И вот что тот рассказал.
«Был в составе группы эвакуации на теплоходе „Дунай“, где произошла смерть Шукшина. Мы прибыли в начале четвертого дня и должны были перевести тело в Волгоград. Уже на „Дунае“ нам было велено оставить его в каюте до приезда врачей. Он лежал ничком поперек койки. Мы положили его нормально, сняв верхнюю одежду и сапоги. Тело было уже полуокоченевшее… Закрыли его одеялом, а сапоги и тапочки поставили там, где они стоят на снимках, опубликованных в печати… В каюте был кавардак; кроме нас, приехавших за телом, был какой-то мужик, широкоплечий, невысокий, с головой, посаженной без шеи в туловище. Уходя, запомнил его слова: „Идиоты, наведите порядок!“. С тех пор судьба Шукшина меня зацепила… Не задавайте мне вопросов. Я сообщил вам факты, потому что просмотрел иллюстрации в вашей книге „Шукшин в кадре и кадром“.
Внезапно простившись, он ушел и растворился в многолюдье»[22].
В последнее время появились и другие предположения.
Киновед Федор Раззаков в своем двухтомном труде «Гибель советского кино» пишет следующее: «Официальная причина смерти Шукшина была… сердечная недостаточность. Было известно, что покойный много курил и чуть ли не банками глушил молотый кофе, поэтому эта версия у большинства людей, знакомых с Шукшиным, не вызывала сомнений. Однако нашлись и такие, кто в нее не поверил. Например, Сергей Бондарчук был уверен, что Шукшина убили инфарктным газом, который неизвестные запустили в его каюту (в приватных разговорах Бондарчук говорил следующее: „Васю убили, и я даже знаю, кто это сделал). Кто были эти неизвестные, не называлось, но сведущие люди догадывались, что ими вполне могли быть… представители прозападной группировки из властных структур. Зачем им было убивать Шукшина, тоже вопросов не вызывало: всплеск творчества выводил его на новую вершину популярности, делал одним из ярких лидеров державного направления“»[23].
Вся страна была потрясена смертью Шукшина, многие еще надеялись, что это слух – телеграф работал с чрезвычайной нагрузкой. У железнодорожных касс толпились очереди – люди ехали в Москву проводить Шукшина! Такого не было в России много лет – похороны стали действительно общенациональными.
Слух о том, что Шукшин умер не своей смертью, прошел сразу же – гадали только: за что убили? За эту вот всенародную любовь? Вслух об этом боялись говорить – все больше намеками, иносказаниями. Тогда же удалось прочитать «самиздатовскую» сказочку в духе Шукшина: