огда-то отношение к большим деньгам – участвовал в изготовлении фальшивок и за это отмотал срок. И влип-то он в это дело только потому, что нравилось чувствовать себя особенным, позарез нужным: его, самодеятельного художника признают талантливым и очень нуждаются в его работе. Другое дело – жена, Зоя. Эта тоже прикоснулась к большим деньгам – подставляла нолики в каких-то серьезных бумагах и в конце концов угодила туда же, куда и Смородин. Там-то они и познакомились, а когда вышли на волю, то сошлись и стали жить душа в душу, хотя за душой у каждого было свое. Жена знала толк в деньгах и хотела денег, а муж жаждал только одного – чтобы с ним заговорили, чтобы вновь он оказался особенным, незаменимым, единственным в своем роде: жизнь-то мирская вроде какая-то неполная без этой его славы. И вот наступает судный день: картину должен оценить профессиональный художник, лучший в городе и для четы Смородиных несомненный авторитет.
Интересно, что этот самый рассказ «Пьедестал» особенным успехом пользовался у актеров и режиссеров ВГИКа – не было, кажется, творческой мастерской, где бы его ни разыгрывали. Привлекала, наверное, будущих художников, сама постановка вопроса: что такое право на творчество? Вроде бы и не ставился в рассказе такой вопрос, а неизбежно вытекал при всякой попытке анализа. Как относится к незадачливому художнику, над которым может и смеяться грешно – такой он «весь наструнившийся, весь отчаянный и жалкий – как на краю обрыва стоял и боялся смотреть вниз». С ним все ясно. «Ты человек способный, это я тебе не из какой не из жалости говорю, – выносит свой немилосердный приговор художник. – Способный. Но абсолютно неграмотный. Да и тема-то вовсе не твоя, ты вон какой… окорок, с чего вдруг самоубийство-то? Да ведь как выдумал!.. Ловко. Но это штука, дружок, фокус, а фокус не удался». В общем, не факир этот самый Смородин, не волшебник, не чародей. И смешон он, и жалок, и нелеп, но в то же время трагичен безо всяких дураков. А его жена? Вот уж кто вроде бы не заслуживает никакого сочувствия. Истеричка и дура – только и всего. «Вон отсюда!.. Художник Коля и Смородин вздрогнули от неожиданности, оглянулись. Стояла жена Смородина, Зоя, смотрела в упор на художника, и глаза ее полыхали… не гневом даже, а – гибелью, крушением. Изождавшиеся ее глаза кричали болью». Каково? И сама ее истерика – это гибель, если хотите, самоубийство, нечто выходящее за пределы человеческих эмоций. Так не проигрыш оплакивают – так сходят с ума. В общем, мы – свидетели катастрофы, хотя Шукшин на этом как бы не настаивает и ведет дело к финалу на тормозах: «Ну что ты, дурашка ты моя? – говорил ласково Смородин. – Чего ты?.. Подумаешь! Ну, ничего страшного! Ничего же страшного не случилось. Ну, дурак пришел, наговорил… Что он понимает-то!». Вот теперь и думайте: трагедия перед нами или фарс и что там еще сморозит этот самый Смородин.
А вот еще один фарс, а может, трагедия в рассказе «Микроскоп». Столяр маленькой сельской мастерской Андрей Ерин принес домой тяжеленькую коробку: «Вот… дали за ударную работу…» – и вытащил на общее обозрение самый настоящий микроскоп. Жене бы сообразить, что неспроста благоверный потерял совсем недавно всю зарплату – нет, поверила, что ударникам труда вручают такие несообразные вещи. («Небось сам выпросил? – жена с легким недоверием посмотрела на микроскоп. – Может, пылесос бы дали. А то пропылесосить – и нечем»). Но заговорил жене зубы Ерин, ошеломил, сообщив, что на каждом шагу нас окружают микробы – вон чего делается в капле воды – разгуливают туда-сюда, чуть ни в глаза тебе прыгают. И жена начала, говоря современным языком «прикалываться» – подводить детей к микроскопу и сама смотреть, чего там творится. И началась у Ериных новая жизнь – забитый Андрей, хорошо знакомый и со скалкой, и со сковородником, мало помалу становился громогласным хозяином в доме. Приходил с работы, наскоро умывался, ужинал и садился к микроскопу. «Дело в том, – рассказывал он, – что человеку положено жить сто пятьдесят лет. Спрашивается, почему же он – шестьдесят, от силы семьдесят – и протянул ноги? Микробы! Они сволочи укорачивают век человеку». Часами просиживают они вместе с пятиклассником – сыном у микроскопа, чувствуя себя исследователями, первооткрывателями. Большие, натруженные за много лет руки, пропахшие смольем, нежно касаются окуляра: «…што делают! Што делают! Ну вот как с ими бороться!». И сверхценная идея овладевает Андреем: уничтожить микробов, спасти от них человечество. «Насадить парочку» на тонкую игру не удается: «Разбегаются, заразы… Нет, толстая, не наколоть. Надо тоньше, а тоньше уже нельзя – не сделать. Ладно, счас поужинаем, попробуем их током…».
Легко представить, сколько еще волнений и надежд ждало Андрея на пути к «открытию», но не судьба была ему «стать ученым» – в одночасье обман раскрылся: не было никакой премии, микроскоп куплен на «потерянную» зарплату. «Все рухнуло в один миг и страшно устремилось вниз, в пропасть». Каковы слова? Будто о смертном приговоре речь, о страшном каком-то диагнозе. Для Андрея Ерина и впрямь прозвучал приговор: будешь быдлом до конца своих недолгих дней. А ведь как прекрасно наладилась, было, жизнь: он и про выпивки забыл, с удивлением обнаружил, что брезгует пьяными. «Вражья сила», жена увезла микроскоп в комиссионку: да и то, детей надо одевать, обувать, кормить – это тебе не микробов протыкать.
Шукшинскому Чудику не приходится рассчитывать на сочувствие окружающих – для всех он какой-то выродок, ненормальный. Вот рассказ, который так и называется «Психопат». Такое прозвище пристало к серьезному немолодому человеку, библиотекарю сельской библиотеки. И ведь работает хорошо, случая не было, чтобы у него в рабочее время висел замок, мало того, он еще в свободное время ходит по деревням, покупает по дешевке старинные книги, журналы, свои деньги тратит, переписывается с какими-то учреждениями, к нему, бывает, из города приезжают. И семья у него есть, двое детишек. А вот зовут его на селе не иначе как Психопат. Потому что «взыскует он града» – так говорят в народе о человеке, который хочет царства божьего на земле. Собственно ничего особенного человек этот, Сергей Иванович Кудряшов, не требует – ему надо, чтобы все честно и умело делали свое дело. А разве это возможно? На каждом шагу приходится сталкиваться с безразличием, разгильдяйством, неумением – и как ни старается Сергей Иванович сдерживаться, а врожденный темперамент берет верх, он начинает язвить, обличать, скандалить – вот вам и психопат. «Ты не доктор, – обличает он местного эскулапа. – Из тебя такой же доктор, как из меня акушерка…». Этот молодой специалист, определенно тяготящийся своим положением сельского лекаря, встретил издерганного больного снисходительной усмешкой. И получил «на всю катушку»: «Будем мы хоть когда-нибудь уколы-то делать или шпаги будем глотать?! – Психопат, когда выходил из себя, говорил непонятно, нелепо, отчего сам потом страдал и казнился. – Ну, что же вы, милые вы мои, как же так работать-то? Укол вот – час бьемся – сделать не можем. А мы бородки отпускаем, пенсне еще только осталось… Работать не умеем! Бородку-то легче всего отпустить, а она вон у вас уколы не умеет делать! – Психопат показал на сестричку. – Дядя доктор с бородкой… Научили бы! Или сами тоже не умеем?».
«Дяде доктору» еще и не такое пришлось услышать от Психопата. И хотя внешне он сохранял презрительное спокойствие, в душе, можно сказать, заметался. Сначала припугнул скандалиста милиционером, потом сел выписывать ему таблетки, потом против своего убеждения, что спорить с больным несерьезно и даже глупо, вступил с ним в полемику, и под конец, язык проглотил, услышав такое: «Я не ругаюсь с вами, я, правда, хочу понять: неужели можно так жить? Ведь не знает человек ни дела своего, ни… Даже знать-то не хочет, не любит, а сидит, хмурится важно… Господи, боже мой-то, неужели только за кусок хлеба? Да что вы, люди! Куда же мы так пришлепаем-то?».
Шукшин, как правило, старается не обнаружить своего собственного отношения к героям – он обрисовал людей в определенной ситуации – судите сами. Если рассуждать основательно, у Психопата не было серьезных оснований для такой вот экспансивности – ну, помучила его неумелая медсестричка. Может, у него и впрямь какие-то особенные вены: и так уж сразу надо обличать врача, на плечах которого все непростое больничное хозяйство! Нет, явно преступил Сергей Иванович через какую-то опасную черту, за которой кончаются нормальные человеческие отношения: хорошо еще руки не стал распускать – ведь был же бит им шофер, отказавшийся взять за провоз книгу и швырнувший ее в грязь. Но вот ошарашенный доктор смотрит в окно вслед удивительному пациенту: «По больничному двору шел Психопат – высокий, прямой, с лицом сильного целеустремленного человека. Шел широким ровным шагом, видно привык ходить много и далеко; на нем какой-то длинный нелепый плащ и кожаная шляпа». И сильно запал этот образ в душу молодого доктора – так что потом он долго расспрашивает о нем местного учителя и не отвечает на настойчивый вопрос: чего же выкинул этот самый Кудряшов, чего с таким пристрастием про него расспрашивать?..
Необычного, выламывающегося из «нормальной жизни» героя Шукшина должен кто-то услышать, понять – неужто ему так и кричать в пустоту? Но не спешит Василий Макарович, прекрасно знающий расстановку сил в этой не простой жизни, одарить своего чудика человеческим теплом и вниманием.
А уж как нуждается во внимании и понимании этот самый странный человек. Он не за себя колотится – он думает о людях, терзается от их несовершенства. Он убежден, что знает правду – как жить, чтобы и себе не в ущерб и миру на пользу, он одержим желанием донести эту правду до всех и каждого. А люди высмеивают его – это в лучшем случае. Могут и по шее накостылять. Не понимают, что речь идет о всеобщем благе.
Николай Николаевич Князев – фигура, можно сказать, знаковая для Шукшина. Ему посвящен цикл из четырех рассказов, объединенных названием «Штрихи к портрету». Заметим, всего лишь штрихи. Может быть, героя этого цикла хватило бы на целый роман или, по крайней мере, на повесть – как теперь узнаешь? Но в сущности, что он такое, этот самый Князев, чтобы сделать его героем романа, небось, не Степан Разин. Просто обыкновенный мастер по ремонту телевизоров, немного ушибленный, по мнению окружающих, которым он надоел своими размышлениями о «государственной пользе». Сразу надо отметить: рассказчик принимает этого человека абсолютно всерьез – одобряет или не одобряет это другой вопрос, да и не за этим пишутся «Штрихи к портрету», снабженные «пафосным» подзаголовком: «Некоторые конкретные мысли Н. Н. Князева, человека и гражданина». Главное для Шукшина – обозначить явление.