Итак, на промежуточном этапе победил Шульгин. Но что будет в финале этой истории? Неужели либерализм дошел до крайнего предела и будет дозволено высказаться о трагической судьбе императора, отрекшегося от власти для сохранения мира в стране и безжалостно убитого вместе с женой и детьми?
По убеждению Василия Витальевича, главным в фильме должны были стать отречение и не афишируемое его, Шульгина, покаяние. В приватных разговорах он говорил, что многое простил советской власти, но этого убийства простить не может.
Шульгин надеялся на откровенный разговор со зрителями. Не позволили. Нет, он не проиграл, он достиг другого результата — раскрылась его личность, личность русского имперского человека, который сильно отличался от человека советского.
Здесь надо сказать об одном эпизоде, в котором отразилось огромное психологическое напряжение Василия Витальевича. В 1961 году по предложению Бобкова Шульгина пригласили в качестве гостя на XXII съезд партии, который проходил под знаком продолжения хрущевской десталинизации: экономика переживала кризис, требовалось отвлечь внимание населения от критики властей. Именно тогда было принято решение вынести тело Сталина из мавзолея.
Шульгина привезли в Кремль. Однако случилось непредвиденное: услышав, что в зале объявили о его присутствии, он ушел и больше на заседания не приходил. Ф. Д. Бобков в разговоре с автором этой книги объяснил, что Шульгин не захотел играть для развлечения партийной публики роль поверженного героя: «Это был смирившийся с обстоятельствами, но не сломленный и не отказавшийся от своих убеждений человек».
Фильм «Перед судом истории» был выстроен следующим образом.
Шульгин и Историк (актер Сергей Павлович Свистунов) в Ленинграде. Наш герой задумчиво и несколько отрешенно смотрит на бывший Санкт-Петербург, словно видит давно ушедших людей. В действительности перед ним современные молодые люди, они только что окончили средние школы и празднуют начало новой жизни. Что им этот седобородый старик с глубоким взглядом, в котором застыло что-то непередаваемое?
Вот Шульгин в Таврическом дворце, который помнит исторические заседания Государственной думы, где бывали царь и Столыпин, где Милюков произносил свою сокрушительную лживую речь («Что это, глупость или предательство?»), где участники Прогрессивного блока (и Шульгин!) требовали подконтрольного себе правительства. Это ведь они, и Шульгин вместе с ними, свергали императора, теперь это очевидно… Большевиков тогда в Таврическом дворце и близко не было.
Но авторы фильма молчат об этом. И Шульгин молчит.
Он медленно подходит к своему креслу в зале, садится, начинает вспоминать прошлое. Мы чувствуем его переживание, психологическое напряжение растет.
И вот — кульминация, Шульгин и Историк появляются в вагоне царского поезда, в котором когда-то Российская империя прекратила свое существование.
Шульгин показывает небольшой стол, за которым сидели император, Гучков, сам Василий Витальевич, граф Фредерикс. Он садится в кресло и начинает рассказывать, почти слово в слово повторяя свои «Дни». Казалось бы, какое дело советскому зрителю до давнишней истории? Ведь ему известны законы пропаганды, известно, что царь был «Николаем Кровавым». После великих потрясений, великих жертв и великих достижений послереволюционной эпохи интерес к таким музейным рассказам не должен быть большим.
Но это не так! Шульгин чуть надтреснутым глуховатым голосом и с глазами, полными слез, неожиданно достает зрителя до печенок. Это уже не музей, не пропаганда. Это трагедия, которая была не с этим старым дедом, а со всеми нами.
«К тексту отречения нечего было прибавить… Во всем этом ужасе на мгновение пробился один светлый луч… Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь государя в безопасности… так благородны были эти прощальные слова… И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а может быть, гораздо больше, любит Россию…»
В следующем эпизоде Эрмлер должен был что-то противопоставить Шульгину. И Историк говорит о жертвах Гражданской войны, обвиняет белогвардейцев в пролитии моря крови. Что ответить? Он прав.
Шульгин делает вполне естественный жест, прикрывает ладонью глаза, но этот жест означает, что он отвергает обвинения. Он молчит, потом спокойно и с ощущаемой горечью произносит: «Да, вы правы, всех не перечислишь, и потому я не буду перечислять всех „красных“ командиров и не буду измерять количество крови, ими пролитой».
И снова устанавливается некий баланс.
Потом Шульгин признает, что был неправ, когда в своих книгах оскорблял Ленина, и добавляет: «Я всегда отделял Россию, русский народ от коммунистов и Советской власти».
Дальше следует полный идейно-политический крах нашего героя. Да, именно так.
«Почему не удалось дело русской эмиграции? — спрашивает себя Шульгин. — Почему? Первая причина была в том, что нам не удалось поставить общий интерес выше нашей обыденщины. Вторая причина в том, что мы не смогли найти общепризнанного вождя. И третья, самая главная, заключается в том, что у нас не было идеи, не было программы, которая смогла бы стать целью жизни».
Если говорить о закономерностях исторического процесса, все дело именно в этом. Ничего не было — ни идеи, ни программы развития. Ни цели развития.
А что же было?
Шульгин не отвечает.
Антон Иванович Деникин когда-то объяснил, почему победили красные: «Победа довлела духу».
Василий Витальевич читал его «Очерки русской смуты» и должен был помнить эту мысль. Но буквально повторить ее он не смог.
Разумеется, не стоит делать из него всеведущего философа, который постиг все загадки нашей истории. Шульгин оставался в своем времени, нес в душе его трагедии и память о личных утратах.
В письме Владимирову Шульгин отразил это предельно искренно:
«Организованная Корниловым и Деникиным армия, являясь продолжением исторической русской армии, получала материальную помощь в виде предметов воинского снаряжения и оружия от англичан и французов как от своих союзников. В этом смысле англичане и французы помогали, хотя и очень малокровно, военным действиям. Но ни Корнилов, ни Деникин, ни Ваш покорный слуга никогда иностранцам не служили. Они твердо держали слово, данное Россией Англии и Франции, не пошли ни на какие сделки с немцами, чем я, их переживший, горжусь за них, если не за себя. А проклял я не Белую армию, а тех отступников от Белого дела, которые запятнали белые знамена „грабежами и насилиями“… После т. н. февральской революции последовала революция октябрьская, которую принято называть „Великим Октябрем“.
Я же считаю „Великий Октябрь“ — началом русского погрома. Судите сами: уничтожена династия; истребили дворянство; духовенство; купечество; мещанское сословие; крестьянство, под видом раскулачивания. У остальных крестьян, не кулаков, отняли землю под видом национализации. К этому надо прибавить, что разрушена армия; частично истреблена или изгнана интеллигенция. Если принять в соображение, что в подавляющем большинстве все эти слои и классы были русскими, то приходится признать, что деятельность Советской власти, начавшейся в октябре 1917, нельзя называть иначе как грандиозный русский погром…»[544]
Итак, с одной стороны — борьба без цели и программы, а с другой — русский погром.
Правда, за три недели до смерти Василий Витальевич Шульгин признался Николаю Николаевичу Лисовому о своем отношении к революции: «Чем больше я о ней думаю, тем меньше понимаю»[545].
Дальше на экране разворачивается принципиальный спор о сотрудничестве белой эмиграции с гитлеровцами, о ее участии в армии генерала Власова. Зритель видит фрагменты документальной киносъемки — на ней Власов, немецкие генералы, заседание КОНР в Праге.
Это предатели. Что тут можно возразить?
Историк безапелляционно подводит черту: вот где оказались ваши белые!
Знал он или не знал, что эта черта рассекла всё русское зарубежье?
Шульгин долго молчит. Что он вспоминает? Сына Дмитрия? Русский корпус? Галлиполийцев во главе с генералами Скородумовым и Штейфоном, которые рвались воевать с Красной армией в составе вермахта? Или как сам отказался написать прошение немецким властям на переезд в Швейцарию, потому что не мог себя заставить написать в нем всего лишь два слова «Хайль Гитлер»?
Но сколько можно молчать?
Наконец он произносит: «Нет, друг мой, вы не правы. Не вся белая эмиграция пошла служить Гитлеру, а только часть ее, небольшая часть. А сколько эмигрантов боролось с Гитлером и погибло в этой борьбе, борьбе за Россию».
Что может ответить Историк?
Конечно, можно было бы привести подлинные цифры: сколько служило в Русском корпусе, сколько в РОА, сколько заявлений поступило Власову, сколько частей сформировали немцы из состава нерусских народов СССР.
Но тогда получился бы слишком сложный диспут, начинать который можно было бы от «перелетов» русских бояр к Лжедмитрию и полякам во время Смуты.
В рамки фильма такой диспут никак не помещался. Да и фактическая легитимация советской власти в глазах народа произошла только после победы над гитлеровской Германией.
Поэтому Историк оказался менее свободным, чем Шульгин. Очевидно, на месте Историка-актера должен был быть реальный политик с непридуманной судьбой.
Впрочем, Эрмлер был умным и талантливым профессионалом, и попытка представить такого политика была осуществлена — в Кремлевском дворце съездов Шульгин встретился со старым большевиком Ф. Н. Петровым.
Два старика сидят рядом, тучный Петров с выражением превосходства спрашивает: «Вы Шульгин? — Да, я Шульгин. — А вы меня не помните? — Нет, не помню. — А я вас помню. Я приходил с демонстрантами к редакции газеты „Киевлянин“ и там вас видел. А потом я воевал с белыми, и у меня в спине до сих пор сидит пуля. Может быть, это вы в меня стреляли?»