о было полных семьдесят четыре года, тогда как традиционная дата рождения Сталина — 21 декабря 1879 года — приводит к выводу, что в марте 53-го Сталину было только семьдесят три года; не исключено, что он сознательно передвинул день своего рождения на год, чтобы 50-летний юбилей пришелся на момент сокрушения всякой оппозиции в партии; именно Ворошилов в 1929 году опубликовал юбилейную статью «Сталин и Красная армия», сыгравшую большую роль в развитии культа личности Иосифа Виссарионовича. — Б. С.). Все это потому, что ты ведешь слишком бурную жизнь, живешь не так, как нужно.
То, что с тобой произошло, не должно больше повторяться. У нас социалистическое государство, мы строим коммунизм, боремся за каждого человека. Ты носишь фамилию великого человека, ты его сын, и не должен это забывать. Ради его памяти тебе иначе надо жить. Ты не ожидал этого разговора?»
«Ожидал, думал об этом», — признался Василий.
«Помнишь, когда твой отец был безнадежно болен, а ты ходил пьяный по коридору, — обратился Климент Ефремович к щекотливой теме последних дней жизни «великого кормчего». — Я тебе говорил: брось пить, отбрось всякие нехорошие мысли. А потом ты стал пить еще больше. Как было горько видеть, когда Сталин не раз сожалел, что ты не умеешь себя вести.
Сейчас вопрос так стоит: или тебя надо лечить, если ты не в состоянии сам начать новую жизнь, или ты соберешь свои моральные силы, возьмешь себя в руки и будешь вести себя как следует».
«Я вас понимаю, Климент Ефремович. Вы во всем правы, — охотно признал разумность доводов «первого маршала» опальный генерал-лейтенант. Но тут же указал на создавшийся порочный круг: — Полностью с вами согласен, мне надо исправляться, но для этого надо работать».
«Это не проблема, — заверил Ворошилов. — Работу дадут. Но надо понимать, что ты находишься до некоторой степени на особом положении. Я бы на твоем месте изменил фамилию. — Климент Ефремович словно забыл, что только что призывал собеседника не забывать, что тот носит фамилию «великого человека». И продолжал: — Прямо тебе скажу. К тебе всякая сволочь лезет. Недавно ты отдыхал с дочерью в Кисловодске, и как ты там себя вел? Безобразно. Об этом нам все известно, и мы не имеем права об этом не знать».
«Я понимаю», — подавленно произнес Василий.
«К тебе потянулась всякая дрянь. Ты мог бы занять себя чем-нибудь полезным, читал бы хоть книги, писал бы что-нибудь, — продолжал увещевать Климент Ефремович, который до чтения книг был большой охотник. — А ты вместо отдыха устраиваешь встречи со всякими сомнительными людьми, подхалимы тебя восхваляют. Имей в виду, эта братва тебя толкнет в какую-нибудь яму. — И тут же задал риторический вопрос, противореча сам себе: — Почему эти люди не помогут тебе встать на правильную дорогу?
Вот у нас есть письмо, написанное на имя Н. С. Хрущева. Он сказал: будет у тебя Василий — прочитай ему».
И Климент Ефремович с чувством, с толком, с расстановкой зачитал послание, где полковник запаса Тимофеев живописал санаторные похождения опального генерал-лейтенанта. Когда Ворошилов дошел до того места, где Тимофеев утверждал, будто В. И. Сталин пьянствует и устраивает у себя в номере люкс оргии, Василий не выдержал: «Тимофеев сволочь, подлец он. Такие люди и хорошее могут изобразить плохим».
С таким определением трудно не согласиться. Что Василий в санатории крепко дружил с зеленым змием, сомневаться не приходится. А вот что устраивал оргии у себя в присутствии несовершеннолетней дочери Нади (ей в ту пору было шестнадцать), поверить трудно. Тут у полковника-завистника (его-то в люкс не селили) явно разыгралась недобрая фантазия. Известно ведь, что оргия — это вечеринка у соседей, на которую нас не пригласили. Но Ворошилов сделал вид, что полностью поверил злобной эпистоле: «Я не согласен, что Тимофеев сволочь. Он член партии с 1914 года (тут мне вспомнился рассказ приятеля о ссоре двух старых большевичек, когда одна в сердцах сказала о другой: «Эта сволочь шестнадцатого года», что означало — член партии с 1916 года. — Б. С.). Ему жаль тебя, и он хочет помочь. Понятно, тебе это не нравится (как раз непонятно: кто же отказывается от чистосердечной помощи? — Б. С.), а он говорит то, что было. Ты продолжаешь пить. От тебя и сейчас пахнет водкой (обожавший перцовку Климент Ефремович продемонстрировал профессиональный нюх. — Б. С.). Я в своей жизни насмотрелся на алкоголиков и знаю, что это такое (Ворошилов явно имел в виду секретарей ЦК А. А. Жданова и А. С. Щербакова, умерших от неумеренного потребления горячительных напитков; сам Климент Ефремович выпивку уважал не меньше их, но организм оказался крепче. — Б. С.). Если ты подвержен этому пороку, ты лишен объективности. Поэтому ты должен понять, что Тимофееву жаль тебя».
Однако Василий понимать высокие душевные порывы полковника не захотел и расценил тимофеевский донос как банальное сведение счетов: «Он писатель, книги пишет».
«Значит, он тебя лучше видит, чем другие», — радостно воскликнул Климент Ефремович, вспомнив сталинское определение писателей как «инженеров человеческих душ».
Василий умерил восторг собеседника: «Он дал мне свою рукопись на рецензию, я прочитал и сказал, что книга дерьмо».
«Ты и обозлен на него, — на ходу перестроился старый лис Климент Ефремович, словно не замечая, что, по логике вещей, как раз полковник Тимофеев должен быть обижен на Василия Сталина за уничижительный отзыв о его, тимофеевском, шедевре, посвященном авиации. И тут же назидательно добавил: — Но дело не в этом, надо вести себя как полагается».
«Я прошу, дайте мне работу», — вновь воззвал Василий к чувству сострадания советского президента, когда-то баловавшего качинского курсанта посылками с деликатесами.
«Работу дадут, — заверил Климент Ефремович. — Не в этом дело. Ты должен перестроить свою жизнь. Надо взять себя в руки и категорически прекратить пить. И это только от тебя зависит. Работу тебе дадут, но ты должен подготовить себя к этой работе, какая бы она ни была. Если ты этого не сделаешь, то тебя может постигнуть прежняя участь. У нас государство, а не лавочка, и нельзя терпеть, когда вокруг тебя околачивается всякая сволочь (но ведь терпели же, пока был жив Иосиф Виссарионович. — Б. С.). Об этом к нам, кроме письма Тимофеева, поступают и другие сообщения».
«Прошу зачитать». Василий неожиданно перешел на официальный тон. И Ворошилов зачитал донесение заместителя начальника Главного военно-медицинского управления по политической части генерала Лайока. Это была одна из тех «телег», насчет «морального разложения», на которые политработники всегда были большими мастерами. Во время чтения Василий Иосифович только возмущенно пожимал плечами. Это Ворошилову не понравилось:
«Напрасно ты возмущаешься. Люди не могут молчать, когда ты ведешь себя безобразно (оба собеседника прекрасно понимали, что новое «не могу молчать!» родилось не из благородного порыва измученной генеральской души, а благодаря строгому указанию сверху: медицинского замполита обязали наблюдать за сыном Сталина: не случайно же высокий политико-медицинский чин оказался в санатории в одно время с Василием. — Б. С.). Они отвечают за порядок в санатории и за твое поведение и, если хочешь, за твою жизнь».
Но Василий был явно не в восторге от того, что за его жизнь должны отвечать такие люди как Тимофеев и Лайок. Он постарался опровергнуть самое грозное обвинение, будто отсутствовал в санатории в течение нескольких дней, уехав неведомо куда: «Да, я выпивал, но до утра не пропадал, ездил в Минеральные Воды и вернулся в этот же день около полуночи. Я вас понимаю, Климент Ефремович. Знаю ваше доброе ко мне отношение. После смерти отца считаю вас вторым своим отцом».
Климент Ефремович от перспективы подобного усыновления был совсем не в восторге: «Но ты своего отца не слушался. Сколько раз он нам жаловался, когда ты еще учился в школе».
«Людям, которые пишут эти бумажки, делать, видимо нечего, — заметил Василий, делая вид, что не понимает, почему появились доносы Тимофеева и Лайока. — Пусть правду пишут (ишь чего захотел! — Б. С.), а здесь сплошная ложь».
«А что здесь неправда? — изобразил удивление Ворошилов. — Ты не отмахивайся. Пишут правду. В тюрьму ты был посажен не так просто, а по делам. Теперь выпущен — надо ценить это. Вести себя как следует. — Поставил в пример непутевому брату «правильную» сестру: — Вот твоя сестра Светлана живет как полагается, и на нее никаких сигналов нет. Она любит тебя. А ты ведешь себя неправильно. Если наберешься сил, энергии, то можешь исправиться».
Василий хотел бы вести себя «как полагается», но не мог — алкоголизм у него зашел уже слишком далеко. И идти тем путем, которым пошла Светлана, не хотел: «Спасибо, Климент Ефремович».
Ворошилов почувствовал в голосе Василия иронию: «Ты не согласен, вижу?»
«Нет, почему же? — возразил Василий. — Но такие слова, конечно, не радуют».
«Дочь Надя, находившаяся с тобой в санатории, — от какой жены?» — поинтересовался Климент Ефремович.
«От Галины — первой жены», — ответил Василий.
«Как же тебе не стыдно в присутствии 16-летней дочери устраивать пьянки?» — сыграл на публику Климент Ефремович. При их интимной беседе присутствовали ворошиловские помощники Л. Щербаков и М. Морозов, тщательно фиксировавшие все, что говорили собеседники. На самом-то деле Клемент Ефремович прекрасно знал, от какой жены Надя, раз точно помнил возраст дочери Василия. Тот ничего не сказал, и Ворошилов продолжал: — Ты можешь махать руками и возмущаться, но, прочитав эти письма, мы все, члены Президиума, им поверили».
«Это и плохо», — вздохнул Василий.
Климент Ефремович тонко дал понять собеседнику, что рад бы не верить доносам, но вынужден говорить то, что требует «дорогой Никита Сергеевич» и коллеги по Президиуму ЦК. Одним Василий Иосифович был ненавистен как память о том, пред кем они дрожали еще несколько лет назад и кого теперь старались всячески развенчать. Другие в душе мечтали о возвращении к сталинским порядкам (после разгрома «антипартийной группы» в 57-м открыто о реабилитации Иосифа Виссарионовича никто не говорил), и для них младший сталинский сын был неудобен, так как своим поведением дис