На передвижной выставке 1887 года картина произвела сенсацию. Даже Стасов, наконец, безоговорочно признал Сурикова, назвав «Боярыню» «подлинно народной драмой… выше и дальше которой картины наше историческое искусство еще не поднималось».
Критики и репортеры пытались привязать картину к современности, к процессам над Софьей Перовской и Верой Фигнер: «Снимите эти костюмы, измените несколько обстановку – и перед вами… современное происшествие в одном из наших городов». Но всё это для Сурикова не имело никакого значения. Он раскрывал суть раскола – и эта трагедия XVII века волновала художника куда сильнее самых сенсационных газетных новостей.
Дума атамана
Современник Сурикова – Константин Маковский – в своих очень популярных в то время фантазиях на исторические темы как будто переносил зрителей в московскую Русь, точно вырисовывая детали интерьеров и костюмов. Для Сурикова гораздо важнее другое – конфликты, определившие судьбу страны. Его картины из далекого прошлого не производят ощущение экзотики, там живут и действуют такие же люди, как мы. Нас разделяют только обстоятельства. Меньше всего Суриков хотел проиллюстрировать историческую хрестоматию. Он, по собственному признанию, пытался угадать настроение своих героев. И история в интерпретации Сурикова не поражала изысканной красотой кафтанов, а заставляла сопереживать. К тому же, его интересовали сюжеты, в которых раскрывался русский характер, неуемный и парадоксальный, когда приверженность к вольнице соседствует с готовностью отдать жизнь за царя и Отечество.
Труднее всего далась Сурикову картина, о которой он размышлял много лет – «Степан Разин». Он начал писать ее в 1887 году. Из суеверия почти никому не рассказывал о замысле. Только загадочно улыбался: «Пишу того, о ком в России каждый ребенок знает». Ему виделись челны на Волне и персидская княжна – как в песне. Всё это осталось в эскизах. А потом угасла от неизлечимой болезни жена художника – Елизавета Августовна. Он думал бросить живопись – и вернулся к «Разину» только через несколько лет, изменив сюжет картины. Княжна исчезла. Атаман остался наедине со своими невеселыми думами. Даже среди верных соратников он выглядит отчужденным, одиноким, разочарованным, по-русски – смурным. Это почти автопортрет. Но завершить эту работу он не мог годами, переключаясь на другие сюжеты.
В 1895 году Суриков закончил свою единственную батальную картину – «Покорение Сибири Ермаком». Решающая битва между казаками и воинством Кучума на волнах Енисея. Запоминается властный жест Ермака – воина, не знающего страха и сомнений. На лицо суриковский покоритель Сибири – крестьянский богатырь. Над головой атамана развивается знамя с ликом Христа – Суриков видел такой стяг в Оружейной палате. «Две стихии встречаются», – так объяснял Суриков эту картину. А композицию ему навеяли воспоминания о кулачных боях на Масленицу. А, чтобы не потерять ощущение Сибири, Суриков с этюдником, верхом объездил тысячу верст в тех краях, где сражался Ермак.
В 1897 году он побывал в Швейцарии, прошел пешком весь альпийский суворовский путь и даже лихо скатывался в снежные ущелья – как русские чудо-богатыри XVIII века. Правда, некоторые склоны, по которым прошел со своей армией Александр Суворов, показались Сурикову неприступными. А картина «Переход Суворова через Альпы» получилась необыкновенная. Сколько на полотне солдат, столько и характеров. Мужественный усач, прошедший огонь и воду, с ужасом смотрит на скалистый спуск, по которому предстоит скатиться, а молодой солдат хохочет над суворовской шуткой – и всё ему нипочем.
Василий Суриков. Стенька Разин
А «Разин» так и оставался неоконченным. Суриков искал его взгляд – сосредоточенный, властный и горестный. Чтобы в глазах посверкивали и тяжелые предчувствия, и ярость. Как говорил художник, «искал точку». Отбросил десятки вариантов… Зато, уж когда его «озарило», Суриков в три часа ночи разбудил друзей-соседей – семейство инженера Анатолия Добринского – «Нашел! Нашел точку-то!» Картина, над которой он работал 20 лет, в 1906 году стала «гвоздем программы» 35‑й передвижной выставки, которая проходила в Историческом музее. Картина пошла «в народ», открытки с ее изображением шли нарасхват, но газеты твердили о закате Сурикова, о том, что атаман у него получился, а Разин как историческое явление – нет. Но на выставке в Риме ценители сочли Стеньку лучшей картиной о «загадочной русской душе». И Суриков считал этот образ главным для себя. В письме брату Александру признавался: «Важно то, что я Степана написал! Это всё». Эта картина так и осталась единственной значительной работой Сурикова, которую он не продал.
«Я исчезаю»
Суриков терпеть не мог светских условностей. Как-то его пригласил на приём один князь. В сопроводительном письме указывалось, что дам ожидают в вечерних платьях, а мужчин – во фраках. «Ах, вам мало Сурикова? Вам подавай меня во фраке?», – бушевал «Медведь», любивший красоваться в казачьих начищенных сапогах. В итоге посыльный доставил князю коробку с новеньким фраком и визитной карточкой Сурикова, а художник остался дома.
Свои поздние работы он создавал, обустроив мастерскую в одном из залов Исторического музея. Там Суриков чувствовал себя в родной стихии, с головой погружаясь в прошлое. Так появилась и его последняя историческая картина – «Посещение царевной женского монастыря». Трагический сюжет: цветущая девушка, которой вряд ли удастся найти жениха, соответствующего ее положению, должна безропотно принять монастырскую участь. На ее лице – испуг и покорность. Четыре года Суриков работал над этим полотном. Здоровье сдавало, и с каждым месяцев ему было все труднее подниматься по музейным ступенькам. Эскизы и портреты писал в своей квартире в Леонтьевском переулке, в привычной тесноте.
Его последняя большая картина – «Благовещение». Как покаянная исповедь, как молитва деве Марии. «Вера есть дар, талант, не имеющего этого дара – трудно научить», – говорил Суриков. Он уходил, ожидая встречи со Спасителем – этим чувством переполнено последнее суриковское полотно.
В семье он держался почти в домостроевском стиле, как песенный Разин с княжной – хотя, конечно, не без иронии. Когда его любимая дочь Ольга влюбилась в молодого живописца Петра Кончаловского, Суриков кипятился: «Из художника муж, как из кисточки ложка». Но свадьбе не препятствовал – и очень скоро они с зятем стали лучшими друзьями, даже решились на общую поездку по Испании. В марте 1916 года Кончаловский не отходил от постели больного тестя. Свои последние слова Суриков произнес, держа его за руку: «Петя, я исчезаю». В некрологе художник Михаил Нестеров сравнил Сурикова с Федором Достоевским – по глубине проникновения в русскую душу. Напрашивается и сравнение с Модестом Мусоргским – по глубине проникновения в русскую историю, по масштабности мышления.
В этой книге вы найдете и голос самого художника, его рассуждения о жизни, о живописи. И воспоминания о нем, и замечательный анализ суриковского феномена – и здесь я бы обратил внимание на страстный и мудрый монолог Абрама Эфроса. Всё это – ключ к пониманию великого художника. Теперь он в ваших руках. Обращайтесь с ним почтительно и с любовью.
Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Из писем В.И. Сурикова
П.Ф. и А.И. Суриковым. Петербург, 23 февраля 1869
Милые мамаша и Саша!
Вот четыре дня, как я в Петербурге и смотрю на его веселую жизнь. Теперь идет масленица, и народ просто дурит. Мы остановились с А.Ф.Хейном на Невском проспекте, в гостинице «Москва». Из окон ее видно все. Народ и в будни и в праздники одинаково движется. Я несколько раз гулял и катался по Невскому. Как только я приехал, то на другой день отправился осматривать все замечательности нашей великолепной столицы. Был в Эрмитаже и видел все знаменитые картины, потом был в Исаакиевском соборе и слышал певчих митрополита. Собор этот весь из разноцветных мраморов. Кумпол вызолоченный. Внутри колонны тоже мраморные и карнизы вызолоченные. Один недостаток в этом соборе – что в нем весьма темно, так как все окна заслонены громадными колоннами. В приделах очень светло, потому что колонн нет. Вид собора снаружи не поражает издалека громадностью, но когда подходишь к нему, то он как будто бы все кверху растет и уже не можешь более охватить всего взглядом. Со всех четырех сторон собора колонны и крыльца, но всходят в собор по одному крыльцу, со стороны памятника Николаю I, который стоит против собора, а по другую сторону собора есть конная статуя Петра I, изображенного на лошади, которая скачет на скале. Тут начинается Адмиралтейская площадь, где теперь устроены катушки, качели, карусели, балаганы, где дают различные уморительные представления на потеху публики, которая хохочет от этого до упаду. Тут же продают чай, сбитень, разные конфеты, яблоки и всякую съедобную всячину. По площади тоже катаются кругом мимо Зимнего дворца, Адмиралтейства и всей публики, которая приваливает и отваливает тысячами. Это еще не полный разгар праздника, а начало, что-то еще впереди будет! Много я очень видел хорошего в Петербурге, всего не перескажешь. В Москве останавливались три дня, и я осматривал тоже там достопримечательности: был в Кремле у Ивана Великого и всходил на эту колокольню; оттуда всю Москву как на ладони видно. Видел и Царь-колокол и Царь-пушку, про которые ты, Саша, поешь. Царь-колокол будет с нашу залу внизу; видел Красные ворота, Спасские, где шапку нужно снимать, памятник Минину и Пожарскому на Красной площади, ходил в Успенский собор, где коронуются цари, и прикладывался там к святым мощам и много там примечательностей видел.
В Нижнем Новгороде тоже жили дней пять и там тоже смотрели все, что заслуживает внимания. Катался я раз там по Покровской улице и видел мельком Катерину Павловну. Мы с Лавровым ехали скоро, и она тоже с какою-то дамой. Лавров заметил, что это она, но раскланяться не успел. Это было в день нашего отъезда из Нижнего. Оттуда мы ехали до Москвы по железной дороге, и я с Лавровым сидел в вагоне второго класса. Сильно бежит поезд, только ужасно стучит, как будто бы громадный какой конь. На станциях этой дороги останавливались и обедали, ужинали, пили чай, только это делалось с поспешностью, так как самая большая остановка была на четверть часа, а то на три, четыре и пять минут иногда остановка была и на час, если только дожидались другого поезда.