Последним городом, который мы посетили, был Толедо. Тут мы полностью насладились произведениями Эль Греко…»
На этом кончаются воспоминания моего отца о поездке в Испанию. Но мне хочется прибавить к ним те небольшие детали, которые я слышала изустно. Вот что говорил отец о первых своих акварельных работах в Испании: «Меня поразила яркость красок, этот желтый песок, синее небо и совершенно изумрудные тени на песке. И когда я потом писал бой быков, я все боялся взять краски в полную силу – никто бы не поверил такой невероятной яркости в цвете».
А вот что он рассказывал о посещении музеев:
«До сих пор я знал какого-то итальянизированного Веласкеса. А в «Пряхах», что висят в Прадо, я увидел подлинного испанского художника: не теплого по колориту, как в портрете папы Иннокентия X, а холодного, сумрачного. Какие потрясающие у испанских мастеров оттенки голубого, мышино-серого, черного цвета! Они меня захватили с такой силой, что, когда мы были в Эскуриале, я прошел мимо чудесных красочных гобеленов Гойи и не оценил их!..»
И еще интересный эпизод рассказывал отец о бое быков в Барселоне, на который они с Василием Ивановичем пришли задолго до начала. Рядом с ними сел какой-то русский художник-турист. Когда начался бой и разъяренный бендерильями бык распорол брюхо первой лошади, русский художник не выдержал и закричал о варварстве, о дикости нравов. Тогда Василий Иванович переругался с земляком и настоял, чтоб тот ушел из цирка. Как и Кончаловский, Суриков также был увлечен ловкостью матадоров, красотой движений в игре плащом, точностью прицела шпагой, и, когда матадор Ломбардини блестяще сразил быка, Василий Иванович, как молодой, перескочил через изгородь и вместе со всеми поклонниками победителя обнял его, всего сверкающего золотым шитьем, разгоряченного, надушенного, с лицом, показавшимся моему отцу очень похожим на врубелевского демона. Из путешествия по Испании Василий Иванович привез много рисунков и акварелей необычайной силы цвета и выразительности. Он возвращался на родину, полный новых ощущений и впечатлений.
Галина Анатольевич ЧенцоваЗнакомство с Суриковым
Знакомство моей семьи с Василием Ивановичем Суриковым произошло не совсем обычно.
Состоялось оно в 1910 году в Москве, куда мы (семья Добринских) приехали во время японской войны с Дальнего Востока. Наше детство – мое и сестры Аси – прошло в Сибири, где наш отец, Анатолий Михайлович Добринский, работал на постройке Сибирской железной дороги, затем во Владивостоке; там к нашей семье прибавился еще один член – родился брат Арсений. Из Владивостока нам пришлось выехать в двадцать четыре часа – началась война с Японией. Приехав в Москву, мы довольно долго жили в гостинице «Княжий двор», что на Волхонке. Это была уютная, не очень большая гостиница, где жили преимущественно семейные Постоянные жильцы. Помню, там одновременно с нами жили композитор Бларамберг, Скрябин и другие. При гостинице был небольшой сад, куда мама отправляла на прогулку Арсения. Скоро брат стал куда-то исчезать из сада. На тревожные вопросы мамы – где он бывает? – отвечал, что ходит к одному человеку, который очень интересно рассказывает и рисует ему лошадок.
Мама сказала, что ей не нравятся «визиты» брата к неизвестному человеку.
Вскоре брат, выйдя на прогулку, быстро, вернулся, ведя за руку несколько смущенного, улыбающегося человека.
– Вот, мама, ты хотела посмотреть, у кого я бываю. Вот этот человек! На минуту воцарилось неловкое молчание, потом все весело расхохотались, и незнакомец сказал:
– Я – Суриков. Василий Иванович Суриков. Художник. Так просто вошел Василий Иванович в нашу жизнь.
Это был человек среднего роста, коренастый, с умными проницательными глазами, с очень густыми, длинными с проседью волосами, маленьким ртом, небольшой бородой и усами. Говорил сильно на «о», «окал». Был у него очень характерный жест: он взбивал правой рукой волосы над ухом, кверху. Когда был чем-нибудь взволнован, у него двигались на лице желваки. Он казался очень моложавым, живым и веселым. Он как-то со всеми нами сразу нашел общий язык. Узнав, что мы тоже из Сибири, Суриков много рассказывал нам о своей жизни в Красноярске, о родных, о своем детстве. Рассказчик он был замечательный! Во всех рассказах его было так много своеобразного колорита, лирики и любви к людям. С особенной нежностью он рассказывал о матери, сестре Кате и о жене. Рассказывал он так, что даже теперь, по прошествии шестидесяти лет, многое из его рассказов ясно помню. Раз как-то, в чем-то провинившись, он был выпорот отцом («строщу был казак!»). Наказание было суровым, и Вася убежал из дому. «Я долго шел с узелком в руках. Думы были горькие. Кругом, по обе стороны дороги, стеной стояла пшеница, вся розовая от закатного солнца. Над головой вились жаворонки, от пения которых хотелось плакать. Мысленно я был дома. Представлял себе мать и сестру плачущими, а отца терзающимся горьким раскаянием… Оглянувшись, я вдруг увидел пыль над дорогой, услышал звук колес. Я быстро скрылся в пшенице. Сердце мое бешено билось. Необычайная радость охватила меня («ищут!»), но на дорогу я не спешил выйти. Мимо промчалась лошадь, а в знакомой пролетке я увидел маму и сестру Катю. Обе горько плакали. Этого вынести я уже не смог. С криком: «Я тут вот где я!», – я выскочил на дорогу и очутился в объятиях близких».
Леонид Андреев
Василий Иванович любил и умел слушать. Причем он охотно выслушивал все рассказы мои и моей сестры о гимназической жизни. Ася была моложе меня на два года и в 1911 году, когда я стала студенткой Высших женских курсов, еще училась в гимназии. Суриков слушал о моих профессорах, читал и критиковал мои рефераты. По вечерам мы все собирались за чайным столом, где делились впечатлениями дня или читали вслух. Читала обычно я; иногда Василий Иванович. Он очень любил рассказы Мопассана. Прочли мы вместе вслух «Юлиана Отступника» и «Леонардо да Винчи» Мережковского. Не принимая философии Толстого, Суриков любил его романы. Льва Николаевича знал лично и был у него как-то в Ясной Поляне. У меня была полоса увлечения творчеством Л. Андреева. Это совпало с приездом Андреева в Москву в связи с постановкой его пьесы в Художественном театре.
Леонид Николаевич был у нас несколько раз и встретился как-то с Василием Ивановичем.
Мне очень нравился Леонид Николаевич, этот красивый человек с большими, всегда лихорадочно блестевшими глазами. Он увлекательно рассказывал о фиолетовых скалах и голубых фиордах Финляндии, о своей белой яхте и приглашал нас всех летом к нему.
– Василий Иванович, умоляю вас, – обратилась я к Сурикову, воспользуемся приглашением Андреева, поедемте к нему в Финляндию.
– Нет, нет! – ответил он. – Не ездок я в гости ни к писателям, но к художникам. От Толстого, из Ясной Поляны, не знал прямо как быстрее домой вырваться, а у Репина его жена меня так сеном накормила, что не знаю, как и жив остался.
Однажды Андреев просил меня «сейчас же», при всех рассказать о моей любви.
– Любите же вы кого-нибудь? Покажите же мне «его». Эта любовь должна быть очень красивой, необыкновенной, чистой! Кто же «он»? Я должен увидеть и узнать «его», чтобы написать повесть об этой любви! – горячо настаивал Леонид Николаевич…
Но что я могла ответить ему? В тот вечер я была страстно влюблена только в него…
Как-то Леонид Николаевич приехал из Финляндии в Москву в канун пасхи. Приехал он специально послушать перезвон колоколов. Начинал перезвон Иван Великий в Кремле. За ним начинали свой хор все сорок сороков церквей. Все сливалось в мощный своеобразный оркестр. Сосед не слышал на улице соседа.
Пришел Андреев к нам и пригласил меня «завтра, в шесть часов утра поехать на тройке на Воробьевы горы, встречать солнце и слушать колокольный звон». Я была так счастлива этим приглашением!
– А кто поедет еще? – спросила я.
– Поедет еще Куприн и Скиталец.
Я, счастливая, побежала к маме сказать о приглашении Леонида Николаевича. Но мама не дала мне разрешения на эту поездку. Я была оскорблена и, плача, кричала маме:
– Они – Андреев и Куприн – мои любимые писатели…
Я плакала весь вечер и ночь. И в первый день пасхи встала с неимоверно распухшими и красными носом и глазами. А Василий Иванович ходил мимо меня, – покряхтывая, и говорил, хитро подмигивая:
– Не пустили пичугу! Захлопнули клетку-то… Не дали с соловьями полетать.
Нервы мои не выдержали. Я вскочила, стукнула кулаком по столу и крикнула Василию Ивановичу:
– Вы самый, самый препротивный сатир и фавн!!! – Дальше я не нашла слов, но Василий Иванович, с которым мы незадолго перед тем читали книги по мифологии, добавил:
– Из всех, которых я знала в прошлые века…
Как-то после встречи у нас Василия Ивановича с Андреевым я с волнением спросила:
– Василий Иванович, вам, видимо, не понравился Леонид Николаевич?
– Позер, позер! Знает, мерзавец, что красив, так зачем же старается подчеркнуть красоту этими бархатными блузами? Пленить решил и без того влюбленную в него девчушку…
Я страшно рассердилась и спросила:
– А вот вы, кого решили пленить вашим парижским костюмом… сапогами? Прямо безобразный вид! (Василий Иванович не носил ботинок, а из-под брюк у него всегда были видны сапоги, что меня очень шокировало).
– Ну и что? – спросил Василий Иванович сердито. – «Мне хоть че так ни чё», – ответил он словами сибирской поговорки.
Андреев не понравился Василию Ивановичу. Он находил в его манере держаться и говорить много искусственного, наигранного и потому назвал его «позером». Однако некоторые рассказы Андреева Василию Ивановичу понравились («В подвале», «В темную даль»). Но когда я начала было читать ему «Черные маски», – вещь, которую сам автор очень любил, он прервал меня, сказав:
– Нет, знаешь, дай «очухаться»… Пойду подышать свежим воздухом, – и ушел.
У нас часто бывал известный в то время адвокат по политическим и уголовным делам Б.М. Овчинников. Человек он был очень интересный блестяще остроумный. Я, работая в театрах, слушая всех известных чтецов, никогда, на раньше, ни позднее, не слышала такого художественного чтения прозы как в исполнении Овчинникова. Мы все и Василий Иванович по нескольку раз слушали в его чтении «Игрока» Достоевского, «Полуночников» Лескова, стихи Блока и Брюсова.