горя Святославича с половцами». С восхищением вглядывался в молодого убитого воина и говорил: «Здорово, черт возьми!.. Будто жизнь только что покинула его, а смерть еще не сковала… И эти цветы рядом… Хорошо!» Меня тянул к себе «Иван Грозный» Репина. Но Василий Иванович говорил: «Крови уж больно много… Не выдержал, должно быть, тот безумец, кто разрезал эту картину. Протестовал по-своему, может быть…» Суриков знакомил нас со многими художниками, но я не припомню, чтобы с кем-либо из них он был особенно дружен. Василий Иванович был хорошо знаком и всегда очень тепло отзывался об известном меценате С.И.Мамонтове. Он посетил Мамонтова, когда тот был арестован и от него все отвернулись. Василий Иванович умел бурно и горячо чем-нибудь увлекаться. Никогда не забуду его писем из Испании, куда он ездил со своим зятем П.П.Кончаловским. От писем пахло горячим песком арены, в них было синее небо и страстные песни этой чудесной страны. Каким «заболевшим и одержимым» он вернулся из этой поездки в Москву! Целыми вечерами он показывал зарисовки боя быков, испанок, танцующих на красных каблучках, фотографии знаменитых тореадоров. Привез ноты испанских песенок и проигрывал их на гитаре. Прочел нам вслух Ибаньеса «Кровь и песок» и раз пять ходил со знакомыми смотреть эту картину в кино. Привез нам подарки: веера, кастаньеты и испанскую шаль.
Василию Ивановичу нравились мои импровизации: я изображала музыку в танцах. Он провел меня сам в балетную студию М.М.Мордкина – замечательного танцовщика Большого театра, куда я поступила, учась одновременно на Высших женских курсах. А как блестяще знал и любил Суриков историю! Я училась на историко-филологическом факультете. Перед сессией Василий Ивановне меня всегда «экзаменовал», и мне казалось, что я по сравнению с ним ничего не знаю. Когда я готовилась к экзамену по древнегреческой философии, мы с Василием Ивановичем решили, что мы с ним безусловно эпикурейцы» а Ася, пожалуй, стоик… Суриков очень любил бывавшую у нас молодежь. Больше всех ему нравился Н.С.Ченцов, но с особым сочувствием и как-то трогательно он относился к скромному и некрасивому студенту Пете Петрову, который был из очень бедной семьи и начал работать с четырнадцати лет в торговой фирме Альшванг. Так, работая и учась, он закончил Высшее техническое училище.
Часто Василий Иванович вдруг предлагал: «А знаете, не поехать ли нам к Петрухе?» Заходил в магазин, покупал бутылку вина, торт, и мы ехали к Пете в его скромную комнату. И ничего, что у хозяина вместо скатерти расстилалась простыня на столе! Все искренне веселились, а Василий Иванович рассказывал о годах своего учения, о времени своего студенчества, о том, как он писал в московском храме Христа Спасителя «Вселенские соборы», как комиссия, принимавшая его работу, нашла, что у участников соборов слишком длинные бороды и сказала, что бороды необходимо укоротить. Василий Иванович «укоротил», и комиссия приняла работу, а он затем за несколько ночей вновь «отрастил» все бороды. Вспоминал он, как однажды в Академию художеств на выставку учеников приехал царь Александр II. Осмотрев выставку, царь сказал: «Позвать ко мне художника лучшего…» А в Академии был ученик, один из самых плохих, по фамилии Лучшев. Администрация растерялась. Кинулись звать Лучшева. А тот понял, что царь хочет увидеть лучшего художника, и не шел, упирался, и его буквально вытолкнули в зал, где был царь… Однажды Суриков живо откликнулся на мою просьбу нарисовать несколько программ для вечера в Горном институте, весь сбор с которого шел в пользу студентов, не могущих уплатить за свое учение. Он чудесно нарисовал пять программ и все их подписал. Желающих приобрести эти программы было много, но их опередил сын сибирского золотопромышленника Касьянов 30, который приобрел три, уплатив за них сумму, намного превышающую стоимость всех цветов и бутылок шампанского, проданных в этот вечер. Купив программы, Касьянов направился к дивану, где сидели мы с Василием Ивановичем (я давно обещала Касьянову познакомить его с Суриковым).
Но сделаю маленькое отступление.
Василий Иванович всегда прекрасно одевался – черный костюм с мягким бантом вместо галстука, но под брюками были неизменные сапоги, что меня очень шокировало.
Когда Касьянов приближался к нам, я жалобно сказала:
– Василий Иванович, поправьте правую брюку! У вас очень виден сапог.
Суриков вдруг ужасно рассердился:
– А почему он не должен быть виден? – И, добавив излюбленную им сибирскую поговорку: «Мне хоть чё, так ни чё», – еще сильнее подтянул брюки…
Суриков всегда тяготел к простым людям. Не раз он, возмущаясь, рассказывал о пошлости и глупости, которые царили в великосветских гостиных, где ему изредка приходилось бывать. Помню такой случай. Он был у нас, когда в парадном позвонили и яш рейный лакей передал для Василия Ивановича конверт, в котором было приглашение «пожаловать на открытие дворца» к князю Щербатову. В конце письма была приписка: «Дам просят быть в вечерних туалетах мужчин во фраках».
Суриков был взбешен. «Им мало Сурикова! Им подавай его во фраке»
– Я сейчас вернусь! – крикнул он, быстро одевшись и выходя на лестницу.
Примерно через час он вернулся сияющий и очень довольный собой «Да! Было дело под Полтавой!» – несколько раз повторил он одну из своих поговорок и рассказал, как он вложил в коробку свой фрак и, приложив визитную карточку, отправил все это князю Щербатову. Суриков был очень скромный человек. Был неприхотлив в еде. Иногда любил выпить немного хорошего вина, но не выносил индейку, о чем предупредил нас заранее: «Уж очень препротивно – некрасивая птица! Если поем, всегда плохо бывает!» Удивлял он нас своим равнодушием к цветам. Если он их приносил кому-либо из нас, то всегда или за полой пальто, или в кармане. Торты всегда носил под мышкой, повернув коробку боком.
8 январе 1915 года я сказала Василию Ивановичу, что выхожу замуж и ответила на вопрос: «За кого?» – «За Колю Ченцова». Он сказал:
– Ну и ошарашила ты меня!!! Он же не блещет красотой, как твой Леонид Андреев, не танцует так замечательно, как твой Мордкин, не произносит потрясающих речей на суде, как твой Овчинников. Правда, он благороден, и скромен, и беспредельно влюблен…
– Ну что же, – сказала я, – пока мне и этого довольно…
И пригласила Василия Ивановича на свадьбу.
9 января 1915 года, в день моей свадьбы, мы были поражены его видом: он выглядел совсем больным. Это, однако, не помешало ему сделать прекрасный рисунок со всех сидящих за столом. За все время нашего знакомства я не помню, чтобы Василий Иванович хворал, но вскоре он попросил меня поехать с ним к нашему близкому знакомому профессору Ф.А.Андрееву, специалисту по сердечным болезням (впоследствии лауреату Государственной премии). Он решил, что родственник его, профессор М.П.Кончаловский, скроет, если найдет у него что-либо серьезное. Андреев нашел в сердце Сурикова «возрастные изменения», но ничего угрожающего не обнаружил.
Тем не менее Василий Иванович как-то сразу сдал. Бывать у нас стал редко. Когда приходил, то не смеялся… Стал как будто другим человеком.
6 (19) марта 1916 года Суриков скончался. Не стало великого художника и большого, чуткого, доброго и хорошего человека.
Вот мои краткие воспоминания о самом интересном человеке из всех, с кем мне пришлось встретиться на моем длинном жизненном пути.
Василий Васильевич РождественскийО даровании Сурикова
Отбывая воинскую повинность в лагерях под Можайском, я встретился с прапорщиком П.П.Кончаловским, и мы с ним сблизились.
1911 год. В квартире Кончаловских, на Садовой улице в Москве, за чайным столом с самоваром сидит семья художника, сам Петр Петрович и я, приехавший из Перервы… Мы сидим за чаем и спорим… Звонок в передней… Входит просто одетый, в шубе с барашковым воротником и в поношенной шапке Василий Иванович Суриков. Ему помогают раздеться. Окруженный внуками, проходит с Ольгой Васильевной в столовую знаменитый русский художник.
Пётр Кончаловский. Портрет художника Василия Рождественского
Суриков – среднего роста, крепкого сложения, с упрямым сосредоточенным лицом человека, привыкшего достигать намеченного; в нем нет чрезмерной интеллигентности, он прост и народен. Большая шевелюра густых с сильной проседью волос напоминает казаков, подстриженных в скобку. Он в черном костюме, брюки спускаются на сапоги с мягкими голенищами, что придает художнику несколько старомодный вид. Голос его, глуховатый, говорит о слабых легких.
Василий Иванович здоровается и садится за стол. Сидит он прямо, собранно, как казак в седле. Опять начинается чаепитие, немногословный разговор о домашних делах, в котором Ольга Васильевна участвует деловито, наставительно: так должна вести себя дочь казака, блюдя крепкое хозяйство. Внук Сурикова, маленький Миша, взбирается на колени к деду, требуя, чтобы он нарисовал ему тройку. Приносят лист бумаги, карандаш, и Василий Иванович принимается за работу, обсуждая вслух детали упряжи, попутно продолжая начатый разговор. Рисунок окончен, внук слезает с колен, а Василий Иванович просит принести испанский журнал, который выписывал Кончаловский. Номера журнала наполнены изображениями боев быков, знаменитых матадоров. Рассматривая их, Суриков увлекается. Вместе с Петром Петровичем они путешествовали по Испании и теперь вспоминают виденные бои.
Мне казалось несколько странным такое одностороннее отношение к Испании, с ее прекрасной живописью прошлого. Потом я понял, что художник, любя Веласкеса, в своих ощущениях, в своей живописи предпочитал идти не от музеев, а от жизни. В этом его сила реалиста, в этом своеобразие автора «Боярыни Морозовой».
В 1910 году умер Врубель. В это время нас, стремящихся к новому, стало интересовать западное искусство: импрессионисты и постимпрессионисты, вносившие другие возможности в живопись. Наша небольшая группа работала, экспериментируя, но не забывая о своей национально!! сущности. Мы отрицали в живописи натурализм, эстетство и стилизацию. Отсюда наше стремление к обыденному содержанию, к национальному декоративному цвету, который интересовал нас в древней иконе и даже в трактирных подносах. Мы энергично работали и участвовали на выставках «Бубнового валета». Наша искренность, наш напор делали свое дело. Некоторые искусствоведы, художники, а среди них В.И.Суриков, стали находить и положительное в новых исканиях.