– Власть, боярин Семен, голову мутит.
– Власть, княже, не сладка. Коли ее снаружи судить, одна сторона, а изнутри, ох как горька.
– Да разве они ее изнутри видят? А московский стол им периной мягкой чудится.
– Шемячичам есть на кого ровняться. Отец вон куда, в Сарай подался, чтоб стол отхватить. – Дворецкий на Бориса уставился. – Я, княже с боярыней своей Антонидушкой говаривал. Тверич я и все тверское мне не чуждо. С кровью материнской оно во мне. И обиды, какие Москва Твери чинила, ох как горьки. Но и другое сердце мое гложет, не может государство быть двуглавым. Либо Твери, либо Москве мясом обрастать, уделы собирать. Больно мне за Тверь, но разум другое кажет, Москва ноне сильнее, и Твери с ней быть заедино.
– Довольно, боярин Семен, – нахмурился Борис. – Что ты давно уже лик свой к Москве воротишь, мне ведомо.
– Отчего же, князь, я родом тверич, а о Москве речь веду, так истина дороже.
– Ладно, Семен. Ноне не о Москве думать надо, а о Литве, да Орде, Золотая ли она, казанская, крымская. Для Руси что Ахмат, что Витовт. Ноне, пожалуй, Литва Руси погрознее. Эвон, как щупальцы распустила. Мыслится мне, воротится князь Репнин из Нижнего, Холмского с ратниками на рубеж к Смоленску выдвинуть, чтоб Витовт свои разбои умерил, на Русь и тверскую землю воровски не хаживал, деревни наши не зорил.
Глава 15
Ротмистру Струсю не впервой ходить в русские земли. Вместе с великим князем литовским Витовтом он принимал участие во взятии Смоленска. Тогда он еще не был ротмистром. Потом участвовал в походе Витовта на Псков. Сколько же было убито псковичей? Много. Так много, что Стусь и число не мог назвать. Разве что помнит, как загрузили младенцами две огромных ладьи и затопили их.
Сейчас он вывел легионеров из Смоленска и ведет к Ржеву для набега на тверские земли. Загон будет удачным, так как князья московский и тверской не станут сопротивляться Литве: московский князь Василий внук Витовта, а тверской Борис в договоре с Литвой.
Грузному, усатому ротмистру лет за полсотню. Всю свою жизнь он провел в войнах. Сражался с немцами и поляками, пока Польша и Литва не заключили военный союз, отражал набеги крымцев, воевал с псковичами и новгородцами…
В набег на тверской удел легионеры двигались посотенно, выдвинув наперед сотню ротмистра Лансберга.
Струсь наставлял:
– Мы войдем в удел тверичей глубоко и охватим их земли так, чтобы наш улов был удачным. И еще, – ротмистр говорил, – к холопам не имейте жалости. Только мертвый холоп не опасен…
Сопровождаемый конвоем Струсь въехал на холм, смотрел, как движется сотня за сотней. Вот прогарцевал первый десяток легионеров со стягом, потом пошли сотни, каждая со своим значком. Легионеры горячили коней, махали саблями.
Радуется сердце Струся, в войнах живет Литва. Границы ее от холодных вод Балтики далеко к югу, к самому Дикому полю уходят…
В сумерках зажгли легионеры факелы, скачут. И чудится полковнику, что это огненная река полилась на землю тверскую.
От самого Ржева, загнав коня, скакал в Тверь к князю Борису гонец с тревожной вестью: Литва в удел ворвалась, убивают и грабят люд!
Вслед за первым гриднем второй:
– Литва к Стариде подбирается!
И сказал князь воеводе Холмскому:
– Ты, князь Михаил, должен дать достойный отпор Струсю. Иначе литовцы нас одолеют. Они полагают, что мы безропотны…
Открылись ворота тверского Кремника, и дружина князя Бориса приоружно, блистая броней, под стягом и хоругвью выехала за стены Твери, поскакала дорогой на Старицу.
Пластаются в беге кони, храпят. Стоверстный путь до Старицы в ночь покрыли. Один раз и дал воевода Холмский отдых часовой коням и люду. А боярину Дорогобужскому князь наказал:
– Ты, воевода Осип, с засадным полком в бой вступишь, когда увидишь, что литва нас пересиливает. А мы на твои две сотни засадных уповать станем…
И снова сели в седла дружинники и поскакали. За князем Холмским, возвеличив стяг на древке, мчится бородатый гридин, а чуть в стороне крепкотелый дружинник в железном шлеме и кольчужной рубахе везет святую хоругвь.
Завидев изготовившихся легионеров, гридни обнажили сабли и, переведя коней в галоп, сшиблись. Зазвенела сталь, вздыбились кони. Закричали тверичи воинственно, рев и стон повис на берегах Старицы-реки. Топтали кони убитых и раненых, кровью омылась земля. Нет перевеса в сражении. Люто бьются гридни и легионеры. Укрылся на лесной опушке засадный полк. Ждут две сотни гридней, замер, молчит воевода Дорогобужский, всматривается в сражение.
Но вот приподнялся боярин в стременах, потянул саблю из ножен и ровно шорох по сотням, обнажили гридни клинки.
– С Богом! – подал голос воевода Осип.
– За Тверь!
– За правду! – выдохнули дружинники, и, подминая кустарники и молодую поросль, ринулся засадный полк в бой.
Ударил в правое крыло легионеров. Не ожидал этого Струсь. Крикнул, чтоб развернул ротмистр Лансберг своих легионеров, встретил тверичей, отразил их атаку, но было поздно. Рубились гридни, насели новыми силами.
И не выдержала литва, попятились легионеры и, огрызаясь, начали поворачивать коней. Напрасно призывал их полковник, кричал, злобно бранился, легионеры уже вышли из повиновения…
Долго еще преследовали литовцев гридни. Сдерживая коня, Холмский посмотрел на поле сражения. Стонали, кричали раненые литвины и тверичи. Подозвал князь воеводу Дорогобужского, сказал:
– Победа, но горькая. Однако вели, боярин, гридням помочь раненым, тверичи, литвины, всяк душа христианская. А убитых уложить на телеги, домой в Тверь повезем. Там их отпоют и оплачут…
А в Твери от скорых гонцов уже известно, тверичи над литвинами победу одержали. Звоном колокольным встречали дружинников, криками приветственными, радостными. А когда завидели показавшийся вдали обоз с убитыми и ранеными, замерла толпа, притихла.
И вдруг завыли все, запричитали. Великий князь Борис голову преклонил. Епископ, владыка Вассиан, со всем духовенством медленно двинулись навстречу скорбному поезду.
Ночь тихая. В высокое чистое небо поднялась луна, осветила лес, чащобу. Луна заглянула в опочивальню, где все – и постель, и шторка в снятом углу пропахли древностью. Когда князь Борис ворочается на старой кровати, она кряхтит, будто жалуется на лета.
Свет луны влез в опочивальню сквозь мелкие стекольца окна, пробежал по лавке у стены, по бревенчатой стене, где стоял кованый сундук и висел древний меч, столик-налой, накрытый рушником, и печь, затопленная по приезду князя.
Не спится Борису, вторые сутки он в этом глухом селе. Стоит оно на половине пути между Тверью и Москвой.
Заложив руки под голову, князь вспоминает то, теперь уже давнее время, когда отроком наезжал сюда со своей боярыней-кормилицей, жил здесь неделями, хаживал по грибы с деревенскими и утрами просиживал с удочкой на ближнем озере, таскал с лапоть карасей, упругих, готовых сорваться с берестяного кукана.
Князь Борис приехал в эту глухомань по зову престарелой кормилицы, готовящейся со дня на день уйти на тот свет.
Всю прошлую ночь князь просидел в горнице с кормилицей, слушал ее воспоминания. Они у нее чаще сводились к тем дням, когда боярыня-кормилица привозила княжича в это село. Ее рассказы напоминали Борису, как жали бабы хлеб, ставили его в суслоны. Как мужики вымахивали цепами, обмолачивали хлеб, и пыль, колючая, лезла в нос, в глаза.
В пору обмолота княжич ел с мужиками хлеб нового помола, запивал хлебным квасом, и жизнь ему казалась светлой, как солнечный день.
Поднялся Борис и, накинув плащ, вышел во двор. Высокие сосны в хвойных шапках отбрасывали тень. В тишине замер лес, и только перебирают копытами и позванивают недоуздками притороченные к коновязи кони дружинников.
Караульный гридин и дежурный у коновязи о чем-то едва слышно переговариваются.
Постоял князь, осмотрелся. Все будто как прежде, в раннем отрочестве. Все, да не так. В те давние годы княжьи заботы не одолевали, тяжким грузом не давили.
И вдруг почуял князь Борис, как уходят его годы. Они неумолимы и не остановить их, и пусть ему всего четверть века, но как мчатся лета. Будто вчера юнцом бегал, а вот уже муж зрелый, сын Михаил и дочь совсем еще маленькая.
Повернулся круто, направился в опочивальню.
Князь сидел у бревенчатой стены, прогретой последним солнцем, рядышком с престарелым Ермолаем. Много лет назад был он ловчим при князе Александре. Ноне руки у Ермолая трясутся, а очи видеть отказываются. Доживал ловчий в каморе в углу хозяйственного двора.
Но ума Ермолай трезвого, а память цепкая. Слушал его князь Борис охотно, не перебивая, вихри малолетнему сыну теребил.
– Всяк суть живущий свою судьбу имеет. Одним она подобно реке медовой, другим крест нести уготовано. Видно, так на роду написано. Но для всех земля – Юдоль Человеческая, – говорил Ермолай. – Живи человек и знай: Господь оглянется и спросит у страдальца, отчего не ропщешь ты? А потом обратит взор на тех, кто пил и ел сладко: ужли не узрели вы братьев своих страждущих? Богатство застило вам очи, а уши ваши не слышали голос вопиющего к вам…
Неожиданно Ермолай об ином речь повел:
– Любил князь Александр охотиться на лис, – рассказывает ловчий, – затрубят рожки, вырвутся гончие, гонят лису. Не успеет она увернуться, в нору нырнуть, как гончие ее уже настигают. И не рвут, не поганят шубку, душат. А уж какие псы были!..
Слушает малолетний Михаил, а Ермолай сказ дале ведет и на князя Бориса поглядывает. А потом вдруг спросил:
– Ты вот скажи, князь, в Литве видывал охоту ихнюю на лис?
Князь головой повертел.
– Чего не видел, того не видел.
– То-то! По всей тверской земле нет таких псарен, каких князь Александр держал. Да и в московском уделе не водится.
Неожиданно Михайло, мальчонка, за третье лето поворотило, голос подал: