Раннее утро, и хоть лету половина, а прохладно. Гавря поежился, достал из торбы кусок лепешки с луковицей, пожевал. Монахи уже слушали заутренею.
Вывел оружничий коня, направился через ополье к городу. До ворот версты три. Гавря ехал не спеша.
Новгород наплывал на него стенами величественными, угрожающими башнями.
Издалека видно, как подобно огромному зеву стоят распахнутые городские ворота. К ним и направил оружничий коня.
Ратники городские от безделья в зернь играли, кости кидали, спорили. На Гаврю никто внимания не обратил. Отыскав заезжий двор и поставив коня, оружничий тверского князя направился в палаты посадника Борецкого.
Недолго и пожил оружничий в Новгороде. На второй день передал Гавря грамоту посаднику, прочитал тот, поглядел на тверича удивленно:
– Но почто ты, отрок, письмо князя звенигородского привез?
Гавря не знал, что отвечать. Борецкий сказал:
– Добро, в неделю соберу господ новгородских, людей именитых, а после совета и ответ дам. Ты же подожди, каково слово наше будет…
Людный город Новгород, колготный. По берегам Волхова баньки лепятся, по-черному топятся. А торжище даже по будням неугомонное.
У причалов корабли разные, лодки остроносые, плоскодонки, что тебе бабьи корыта, только большие, широкозадые.
По всему Новгороду дворы гостей именитых и концы богатые, людные: Гончарный, Неревский, Плотницкий, Словенский. Улицы Гавря даже не запомнил: Варяжская, Воздвиженская, Ильинская и еще много разных.
А уж церквей тут множество не только в городе, но и за его стенами, и монастырей несколько, мужские и женские…
Подивился Гавря хоромам посадника: за высоким забором с кованными воротами двухъярусные каменные палаты, кровля серебром отливала, а оконца стекла венецианского.
О богатстве Исаака Борецкого Гавря еще в Твери от боярина Семена наслышался. Знал, что и в Усть-Онеге, и в Поморье есть его сольницы и ловы.
Еще в тот первый день, как передавал оружничий грамоту, увидел он и самого посадника, рыжего боярина Исаака Борецкого. Из-под нависших кустастых бровей на Гаврю смотрели маленькие, властные глазки боярина.
«Каков-то будет ответ господ посадских?» – подумал оружничий тверского князя…
Засуетились на подворье новгородского архиепископа Симона. Зван он на Совет Господ по делу, весьма не терпящего отлагательств.
В палату сходились выборные посадские от бояр и купечества, старосты уличанские, мастеровые и именитые люди. Владыка Симон, нагрудный крест теребя, первым голос подал:
– Хотелось бы знать, посадник, чем люд новгородский взволнован? К чему Совет созвал?
– Владыка, и вы, люди именитые, прислал тверской князь Борис гонца и просит от имени князей галичских помочь звенигородскому князю Юрию на стол московский сесть.
– Это как понимать? – подал голос староста конца Плотницкого. – Ратников наших слать на Москву?
И зашумели в палатах посадских.
– Не к чему, Рюриковичи и сами разберутся!
– Поистине, не грех подсобить князю Юрию.
– Послать ратников, как послали на Киев в подмогу князю Владимиру и Ярославу.
– Не след! К чему нам рознь московская?
Архиепископ Симон слушал, пока именитые новгородцы, избранные в Совет Господ, выговорятся. Ждал, что скажет Борецкий. Знал владыка, посадник московских князей не любил, тяготел к тверским, но сейчас он хотел услышать голос Новгорода. Как в посадской палате решат, так и вече приговорит.
Однако, бывает, люд новгородский против Совета Господ идет, до кулачного боя доходят. Начнут на вечевой площади, а заканчивают на Волховском мосту. И то только тогда, когда он, архиепископ, с крестом к ним выйдет.
Но вот Борецкий голову к Симону повернул:
– Владыка, что скажешь ты, надо ли звенигородскому князю помочь на великое княжение сесть?
Архиепископ очи прикрыл. В палате установилась тишина. Но вот заговорил Симон.
– Князь Юрий по праву ищет великого княжения, но станут ли московские Рюриковичи довольствоваться справедливостью? Предоставим самим князьям решать судьбу стола московского. Так и отпиши, посадник, наш ответ тверскому князю. А вече на том стоять будет.
Поднялся архиепископ Симон, одернул рясу и, опираясь на посох, покинул палату посадника.
В полночь миновали причалы Нижнего Новгорода, освещенные факельными огнями. И подобно призракам удалились, да так незаметно, что сторожа на стенах городских внятно и ответить не могли, были корабли или нет.
А тверская флотилия все дальше и дальше удалялась от Нижнего Новгорода и, не приставая к берегам, скользила, пользуясь попутным ветром, к главному городу казанской орды.
Уже на полпути к Казани, в нескольких верстах от впадения в Волгу Суры-реки, высадил Пармен охочих ратников, таясь подошли к их вежам33.
В полночь с воем и визгами бросились резать спящих.
Пробудилось поселение. Крики и стоны, плач народа разнесся далеко. Рубились и резались озлобленно. А к рассвету подожгли вежи, покинули охотники пожарище…
Казань пробудилась от зазывных криков с высоких минаретов. Звали муэдзины к утреннему намазу:
– Во имя Аллаха милостивого, милосердного!..
– Тебе мы поклоняемся и просим помочь!..
Не успела Казань подняться от намаза, как все заглушили крики глашатаев:
– Люди города, великий хан взывает к вам! Урусы неверные напали на нас. Их корабли направляются по нашей реке. Улу-Магомет-хан зовет вас постоять за ханство Казанское! О, Аллах милостивый, милосердный!..
Открывались калитки булыжных дувалов, казанцы выводили коней, спешили к мечетям, где уже собиралось под хвостатые бунчуки казанское воинство.
К исходу дня пришел к Репнину Пармен. Сказал:
– Княже, в Казани ведомо, что мы идем. Хан шлет на нас не один тумен.
Репнин нахмурился:
– Собери, Пармен, воевод.
Явились воеводы, ждут, что князь скажет.
А тот ни с кем совет не стал держать, велит:
– Пусть команды садятся на весла. Уходим к Нижнему Новгороду. Не станем ждать, пока орда подойдет, ино они нас стрелами огненными закидают, потопят.
Магомет-хан вернулся во дворец, так и не встретив корабли Репнина. Всю ночь простоял он за городскими воротами, кутаясь в верблюжий халат. Хану нездоровилось. Он смотрел, щурясь, в темень, видел стену своих конных полков, а там, далеко впереди, их не разглядеть, тысячи казанских лучников.
Но вот прискакали дальние гонцы, падали ниц перед ханом, докладывали, что корабли урусов ушли, а Магомет велел ворочаться в город.
Он плотно запахивается в халат, садится на мягкий ковер и пьет кумыс. Ноги поджаты калачиком, а глаза блуждают по стенам. Они останавливаются на саблях, луках, кольчугах. Магомет думает, как жаль, что не пришли урусы, они бы разбили себе лоб о городские стены, а сабли конных казанцев посекли бы их.
В который раз Магомет-хан задает себе вопрос, почему орда раскололась и нет среди ханов единства? Не потому ли так осмелели урусы, что даже пытаются вести войну против казанского ханства?
Настанет такой день, Орда объединится и продолжит дело великого Чингиса, Орда покорит весь мир и неутомимые кони потомков могучего Батыя проложат дорогу к последнему морю.
И снова оружничий князя Бориса в дороге. С утра и допоздна едет Гавря, по сторонам озирается. Особенно, когда лесом пробирается, рука на сабле лежит. В пути всякого жди, коли не лихой человек, так зверь дикий подкараулит, а то и вепрь лютый дорогу заступит…
В такт коню и мысли Гаврины растекаются, то домой в Тверь уносят, то назад в Новгород возвращают.
В последний день позвал его посадник Борецкий, бороду чесал, говорил:
– Садись и слушай меня, отрок. Я с князем звенигородским в полном согласии. Его место на столе московском. Так решали праотцы наши. Но Совет Господ иной приговор вынес, не станет Новгород в распри московские вникать. Новгород – город торговый, он торг ведет и воевать не намерен. О том и скажи князю Борису. А еще передай дворецкому Семену, я, посадник, хоть Москву и не чту слишком, но Совету Господ именитых не перечу. Да и на вече что попусту спорить, криками воздух крушить?..
Лесная дорога на опушку вывела, конь побежал веселее, и Гаврины мысли перекинулись на Тверь… Но не о Нюшке подумал он, а о неведомой Алене Всеволжской. Какая она?
Хотелось Гавре, чтобы была она подобна Антониде, жене боярина Семена, что лицом, что телом.
Спал оружничий где доведется, а однажды заночевал в деревне на сеновале. Под стрехой у гнезд носились стремительные ласточки, кормили ротастых птенцов.
Гавря лежал на сене первого укоса, оно пахло сухим разнотравьем, луговыми цветами. Где-то вдалеке проворковал гpoм, и opужничий подумал, что близится осенняя пора, дожди, холода. Вырастут эти птенцы, начнут сбиваться птицы в перелет, улетать в теплые края, чтобы возвратиться по весне, высидеть очередной выводок. И так каждый год, каждый раз. «Неисповедима жизнь твоя, Господи», – прошептал Гавря, засыпая.
А под самое утро увидел он во сне Новгород людный и посадника рыжебородого. Говорит он Гавре: «Нет, не видеть вам подмоги от новгородцев, как сами порешите, так по тому и будет…»
Знал Гавря, что иного ответа князья звенигородские не ожидали услышать. А когда Шемяка из Твери воротился, отец его Юрий Дмитриевич только и промолвил:
– Добром племянник не пожелал власть уступить, силой покорится. Не по нем стол великокняжеский, уразуметь должен Василий.
Кивнул Шемяка согласно:
– Бояр московских улещим, они княжением Василия недовольны, особенно мать его Софья слишком вознеслась.
Шемяка на столешницу грудью навалился, через стол отцу прошипел:
– Иван Можайский первый радетель. А тверской Борис будто нашу сторону держит, но не пойму, то ли на деле, то ли на словах.
– Не мешал бы.
– Пробьет ли наш час, когда справедливость восторжествует?..