Подъезжал Гавря к Твери, на сердце радостно. Домой ворочался.
Сейчас дорога поведет к окаему леса и откроется город. Кременец с собором на высоком берегу реки, деревянные стены и башни, хоромы и дворец княжий…
Посад он увидит весь застроенный избами и домишками. По деревянному мостку въедет в улицу, где избы земледельцев, а ближе к реке посад мастеровых. К торгу, дома купцов, крытые тесом, нередко двухъярусных…
Выбрался Гавря за лесной окаем, коня остановил, в стременах поднялся. Вздохнул довольно: вот он город, его город, Тверь!
Глава 24
Зима пришла с холодными дождями и снегом. Ударили морозы, встали реки. Землю и леса покрыли сугробы.
В ту зиму как-то враз возмужал Гавря, оружничий княжий. После Покрова привезли ему из Звенигорода невесту, дочь боярина Всеволжского. Переезжала она в Тверь длинным поездом, каретой санной, возами с поклажей.
Потом было венчание в соборе и застолье. А на нем гуляло люда множество, не только народ именитый, но и мастеровые. У хором оружничего столы выставили, туши на кострах жарили, в казанах мясо варили, а хлеба из печи на столы то и дело метали. И пивом хмельным народ поили.
Явился на свадебный пир великий князь тверской Борис Александрович с женой. Поднял первую чашу за здоровье молодых и сказал, что жалует своего оружничего званием боярским.
На время Гавря речь потерял. В разум никак не возьмет, чуть больше десяти лет минуло, как пришел он в Тверь безымянным нищим, и надо же, за эти годы к князю в доверие вошел, вотчину тот ему выделил, а ныне боярином назвал.
А князь Борис, ворочаясь с застолья, говорил княгине:
– Придет время, Настасьюшка, такими, как Гавря, Тверь красна будет.
– Она, княже мой сердечный, красна и нынче. Разве не стоят за нее ратники наши, дружины тверские? Воевода Холмский, аль Репнин? Не повинен он, что Казань не повоевал, знамо, на ханство Казанское полки большие надобны.
Князь остановился, взглянул княгине в глаза:
– Я, Настенька, не о ратниках речь вел, а о народе мастеровом, пахарях, кто землю трудом красит. Что до богатырей российских, ими горжусь. Как можно не чтить их? Возьми боярина Семена, ему вся земля русская дорога, но больше всего чтит он тверскую, ибо в нем кровь тверичей. Вот как у Гаври, чьи предки землю холили и люд кормили, в том числе бояр, дружины, и нас, князей.
Тронул княгиню за плечо, улыбнулся ласково:
– Вот и ладно, Настена, поговорили и добро, пора на покой.
В ту ночь сон долго не брал Бориса. Свадьба ли шумная разбередила, либо разговор с Анастасией покоя не давал? Но не покидала князя мысль, соперничество Твери с Москвой многолетнее. Доколь ему тянуться?
Вот и Шемяка склоняет его ополчиться на московского князя. Сейчас лежит тверской князь и думает, к чему распри? Приезжал в Тверь Шемякин, и он, Борис, готов поддержать его и Ивана Можайского.
Согласен Борис с Шемякой, есть такие московские бояре, которые выступят против великого князя Василия. Вот хотя бы взять боярина Старкова, он готов Шемяке служить. Да это и понятно. В свое время еще покойный великий князь московский Василий Дмитриевич, отец Василия, отобрал у Старкова часть вотчины, пустошью ее посчитал…
Однако успокоился Борис Александрович, очи закрыл, хотел заснуть, да разум снова сон пересилил, и он задает себе вопрос, доколь сваре быть меж князьями на земле русской? Не оттого ли порвали ее Орда и Литва? А ныне еще казанцы, крымцы?
Сердцем чует князь Борис, за разором казанцев время настанет Гиреевской орде. Она ровно из горловины крымской вырвется на степные просторы для разбоев и на Руси, и в Речи Посполитой.
А там и хан Золотой Орды о себе заявит. Напомнит князьям русским, как платили они дань в прошлые лета…
Оконце опочивальни посветлело. Князь приподнялся на подушке, подумал, что скоро светать начнет. И прошептал:
– Вразуми, Господи, как жить дале?
В ноябре-грудне огородились города и деревни снеговыми сугробами, отвьюжило метелями, занесло дороги, а в декабре-студне, когда погода чуть унялась, из Твери выехал санный поезд. Князь Борис отправил боярина Семена в полюдье по тверским землям.
Два долгих месяца ездил боярин, дань собирая, спал в шатре походном, в избах курных, всякого насмотрелся, и слез, и упреков наслушался.
Растянулся санный поезд, дорога все больше лесами тянется. Сани, груженные зерном, мясом мороженым, салом и птицей битой, с липовыми бочоночками меда, с рыбой и иной продукцией, какой платили смерды князю и боярину. А на нескольких розвальнях кули с пушниной.
Дворецкий торопился, близилось Сретение Господне, а еще полпути домой в Тверь не проехали.
Дорога малоснежная и зима влагой бедна, не доведи Бог, дожди весной стороной княжество обойдут, быть недороду. Голод и мор – бич страшный. Князь Борис, наряжая Семена в полюдье, наказывал смердов не слишком притеснять, ино в будущую зиму что со смерда возьмешь.
Впереди и позади обоза сани с оружной челядью. Боярин сидел в кошовке, и никто не мешал ему оставаться один на один со своими мыслями.
Закутав ноги в медвежью шкуру, вспомнил, как говорил смердам: вашего не хочу, но и княжьего не упущу.
Из полюдья ворочаясь, боярин Семен наскочил на затерявшуюся в лесу деревеньку в несколько изб. И как же был удивлен, когда узнал в мужиках тех смердов, какие, не выплатив ему дань, ушли в бега с его земель.
Разыскала челядь старосту. Боярин к нему подступился:
– Почто мужиков свел, Антип, дань скрыли? Ан, не удалось. Ноне за все плати.
И велел высечь старосту, а челядь по клетям метнулась. До темна искали, но ничего не нашли.
Накричал боярин на мужиков, до утра на правеже проморозил, да так ни с чем и отъехал, наказав старосте:
– В будущее полюдье за все сполна ответите…
Весна пришла, и о ней возвестили шустрые воробьи. Они чирикали, суетились на бревенчатых мостовых, заводили громкие драки, наскакивали друг на друга, ершлись.
Вышел князь Борис на крыльцо, поглядел на расхрабрившихся воробьев, улыбнулся. Увидел проходившего дворецкого, подозвал:
– А не напоминает ли это тебе, боярин Семен, наших князей?
– Давно, княже.
– Есть над чем задуматься. Давно я в Литву не ездил. Там со смертью Витовта паны именитые грызутся. Каждый себя великим мнит. Эвона, от Свидригайлы к Казимиру добрались. А Казимир-то сын Ягайлы. Каким-то он в зрелости окажется? Нам бы свое воротить, земли наши, что под Литвой.
– Чем боле у панов гонора, князь Борис, тем слабее Литва, так я мыслю. Она ноне навроде паука разжиревшего.
– Я с тобой, дворецкий, в согласии, но паук тот пока в силе.
– Это так, княже, всему свой час. Минет век, другой, на стенах Смоленска, Витебска и иных городов русские хоругви поднимутся. А такое случится, когда вы, князья российские, поймете, что распри ваши во вред земле русской.
Борис кивнул. Однако промолчал, направился в палаты.
Весной, по теплу, великая княгиня Анастасия родила дочь. И назвали ее Марией, Марией Борисовной. Княжной тверской.
Невеста, сысканная Гавре, была статная, с белыми, как лен, волосами. И хоть был Гавря уже не Гавря, а оружничий княжий, он оробел. Строга Алена не в меру, будто видит в Гавре не мужа, а холопа.
И хоромы ему возвели двухъярусные, на фундаменте из булыжника поставили, с подклетью и крыльцом высоким. А оконца в мелкий переплет и стекольцами италийскими. Ну чем не терем боярский?
Оружничему Гавре жить бы и радоваться, да все будто чужое ему. К жене привыкал долго. Алена это не Нюшка, а дочь боярина Всеволжского. Эвон, в мечтах с самим князем московским в брак готовилась вступить, а за деревенского парня, хоть и в бояре возведенного, пошла…
Дворецкий как-то сказал ему:
– Любовь, Гавря, это болезнь, она враз приходит.
Но Гавре не верится, что она появится. Ему жизнь не мила.
Гавря будто тулуп на себя новый надел, не тесен, но жмет.
Часто Нюшку вспоминал, жалел. Днями все больше при князе, а домой явится, Алена встретит и удалится в свою светелку.
А Гавре одиноко, все молчит. Пошлет его куда великий князь тверской, оружничий едет охотно.
Однажды князь Борис сказал ему:
– Повезешь, Гавря, грамоту в Кашино, князю Андрею.
Бояре тверские приговорили на Думе кремль кирпичный ставить, чтоб лет в десять камнем огородиться. А землю под фундамент рыть немедля.
Отслужили молебен, сошлись мастеровые со всего княжества Тверского: копачи с лопатами и ломами, тачками, землю отводить, и телегами, стали у Твери целым лагерем.
Борис с дворецким все вымерили, колья вбили. Князь сказал боярину Череде:
– Ты, Дмитрий Никитич, гляди, где башням стоять, глубже берите, основание должно быть прочным. А стены широкими, чтоб никакой таран не проломил.
– Да уж как надобно, княже.
– Во времени не торопитесь. Со следующего года начнем кирпич подвозить, будет мастеровым работа.
В седло уселся, разобрал повод и сказал, головой покачивая:
– Мне, боярин Семен, не уяснить. Ноне мы намерены камнем огородиться от набегов татарских, но к чему от Москвы стены ставить? Москва и Тверь заедино стоять должны.
Дворецкий рассмеялся:
– Я, князь Борис, думаю, сколь же у вас, князей тверских и московских, злобствований. Когда же сядете вы за един стол, чашу дружбы поднимете. Доведется ли мне дожить до того дня?
Борис хмыкнул:
– На все воля Божья.
– То так. Бог давно так повелел, но нечестивый вас на рознь подбивает.
Князь тронул коня, дворецкий потрусил следом. По кузнечной слободе ехали шагом. Пахло окалиной, стучали молоты, плющили раскаленный металл.
Борис на дворецкого покосился:
– У тя, боярин, одни мысли, а у меня другие. Когда же закажу новые кованные ворота на стены кремлевские?