А ночи становились холодные, потянули морозы. На десятые сутки выпал снег. Холмский велел поставить телеги на санный полоз.
Холмский позвал воевод, сказал:
– Привалы уменьшить и ночевки сократить. С полуночи и пока забрезжит. Лишь бы кони чуть передохнули…
Тверичи вышли к берегу Волги почти в одно время с московцами. Сошлись воеводы, сообща стали думать, каков план принять.
Воевода Оболенский предложил:
– Станем в оборону, подождем, пока казанцы начнут.
Его поддержали. Но Холмский возразил:
– Достоимся, пока Мустафа ворота в Нижний вышибет. Чуете, как таран стучит? Сказывают, с утра начали бить.
– Долго нижегородцы не продержатся. Эвон, как казанцы стараются.
И решили ударить тремя колоннами, а первыми выпустить лыжно лучников.
Воевода Холмский сказал:
– Надобно ордынцев к реке прижать.
– Это так, – заметил воевода Василий Оболенский, – дождаться часа и воеводу Голятева в дело пустить.
Подошли на лыжах стрелки, выпустили по казанцам стрелы. Те ответили.
Но вот, гикая и визжа, ринулись полки в сечу. Сцепились, бились тесной массой. Рубились рьяно, и трудно было сказать, кто пересиливает. То казанцы нажмут, то русичи.
И не было перевеса, но вот ударил воевода Оболенский и сломил у ордынцев правое крыло. Тогда потеснили у казанцев и чело. Попятились тумены, а тверичи нажимают, давят берегом Волги. Погнали, секут казанцев…
Преследовали, пока сумерки начали сгущаться. Горел посад, горели причалы. А когда настал рассвет, увидели русичи: ушли казанцы, сняли осаду с Нижнего Новгорода, ни веж, ни кибиток войлочных, только поле заснеженное да леса и Волга, еще не замерзшая в своем течении, катит холодные волны…
– Надобно было бы дорогу казанцам перехватить, – посожалел Холмский.
И поскакали скорые гонцы в Тверь и Москву с известием: казанская орда Улу-Магомета побита и отброшена от Нижнего Новгорода. Убит темник Мустафа…
Получив это известие, великий князь Василий принял решение, несмотря на зиму, ехать в Нижний Новгород с малой дружиной.
Софья Витовтовна воспротивилась. И тогда великий князь заявил решительно:
– Настает пора город на Волге камнем огородить от набегов орды.
Глава 2
Тихо в ханском дворце, и замерла Казань на закате солнца, встали татары на намаз. К Аллаху милостивому их взоры, чтоб даровал им победу над гяурами.
А отстояв, тихо расходились заснеженными улицами, редко переговариваясь. Иногда стукнет калитка дувала и снова все замирало.
В печали Казань-город.
Молчаливы стражи ханского дворца, недвижимы караулы на высоких городских стенах.
В покоях большого ханского дворца полумрак. Хан Улу-Магомет ведет разговор с казанским муфтием. Муфтий седобород, худощав и зеленая чалма его приспущена на седые брови. Он смотрит на хана и говорит:
– Во имя Аллаха милостивого, милосердного. – Проводит ладонью по лицу и бороде. – Ему принадлежит то, что в небесах и на земле.
Улу-Магомет восседает на зеленом ковре, калачиком свернув ноги, покачивает головой:
– И пусть знают те, которые препираются. О наших знамениях, что нет им спасения.
Узкие щелочки глаз вперились в муфтия. Они, кажется, влезают в его душу. И муфтий говорит:
– Аллах сведущ и мудр, полагайся, великий хан, на Аллаха.
– Достойный муфтий, ты читаешь святой Коран, тебе известны его суры. Так скажи, отчего отошли наши тумены от тех гяуров, какие подступили от города на Волге-реке? Аллах взял к себе моего любимого Мустафу.
– Полагайся на Аллаха, великий хан, – снова повторил муфтий, – на милость его!
Улу-Магомет прикрыл глаза, шепчет:
– Аллах который год милостью своей обходит нас стороной.
Хану нездоровится. Он плотно запахивает халат, пьет кумыс, а взгляд блуждает по стенам.
Глаза останавливаются на саблях, кольчугах, луках. В который раз Улу-Магомет задает себе вопрос, почему большая Орда, Орда великого Чингиса и Батыя раскололась и нет среди ханов единства? Не потому ли так осмелели урусы, что ведут войну против казанского ханства?
Но Улу-Магомет верит, Аллах обратит свой взор, и Орда покорит весь мир и неутомимые кони потомков могучего Батыя проложат дорогу к северному морю.
У муфтия не по-доброму сверкнули глаза:
– О, великий хан, во имя Аллаха милостивого, милосердного. Аллах велик и велики дела его.
Вошли темники, рассаживались полукругом. Улу-Магомет с прищуром смотрел на каждого.
– Хан, – наконец сказал старый темник Ибрагим, – не наша вина, что мы отошли от урусов. Снег и метель заставили нас повернуть наших коней, а смерть Мустафы прими как должное.
Тут вскочил молодой тысячник Ильяс.
– Хан, мы приведем к тебе на аркане этих урусов, конязей тверского и московского на твой суд.
Лицо Улу-Магомета чуть дрогнуло, хорошо говорят темники и тысячники. Обхватив голову, хан сидел, раскачиваясь. Накатились мысли. Юные годы вспомнились, как жил в юрте отца. Нередки были зимы, когда у них и есть было нечего…
Но то давно миновало… Он помнит себя воином… До темника возвысился.
– Аллах всемилостивый, – шепчет он и проводит по лицу сверху вниз, будто снимая с глаз усталь. Взгляд делается настороженным. – О, Аллах, прошу, покарай врагов моих…
Заснеженная Москва огородилась сугробами. Сугробы вдоль заборов и плетней. Замели избы и домишки по оконца. И только хоромы боярские двухъярусные, с высокими ступенями, расчищенными подворьями красуются.
Москву покинули на рассвете. От дворцовых кремлевских хором, обогнув Успенский храм, отъехала санная колымага с великим князем, а за ней потянулось три десятка розвальней с дружиной. Гридни молодые, все в тулупах; под ними колонтари, воины саблями подпоясаны, поверх треухов заячьих шеломы железные. Гридни в сапогах валяных, ни один мороз не прошибет.
Дальняя дорога предстоит, и хоть молчат дружинники, а дело известное, ранее лета в Москву не попадут…
Весело скользит по накатанной дороге колымага великого князя, скрипят на снегу полозья поезда, покрикивают ездовые и перекликаются гридни.
Из Москвы на Владимир, а оттуда на Городец предстоит проделать путь московскому князю Василию Васильевичу.
Он кутается в шубу, одолевают мысли… Время-то как летит незаметно. Годы уходят. Вот и замечать стал, как постарела, осунулась мать, вдовствующая княгиня Софья Витовтовна. Подчас начнет Василий с ней совет держать, а она на другое речь поворачивает…
Сын, княжич Иван, подрастает. Из Москвы отъезжал, он и говаривает: возьми меня, отец, хочу Нижний Новгород повидать, край княжества нашего, Московского…
– Край княжества Московского, – шепчет Василий, – сколь прекрасен этот путь торговый с Востоком, столь и суровый. Казань разбои чинит…
Московский великий князь думает, что когда Нижний Новгород поставит каменный Кремль, огородится камнем, Орда не станет чинить частые набеги на Русь, а казанский хан признает величие российское.
Но такое случится не скоро. Еще Русь ярмо ордынское не скинула, грудью всей не вздохнула. Когда, сколько лет минет?
Потянулся Василий, прикрыл поплотней оконную ширинку, чтоб ветер меньше задувал. А погода разыгрывалась. «Быть метели», – решил Василий.
Протянул руку к жаровне, тлевшей в колымаге. Угли горели едва приметно, и тепло поступало скудно…
Пятый день в дороге… Неделя на исходе, как миновали Владимир на Клязьме. Передохнул великий князь московский и дальнейший путь продолжал.
На Городец повернули. За стенами колымаги разыгрывалась непогода. Завыл ветер, понесло снег. Только бы с пути не сбиться, подумал великий князь. Но его уже морил сон. Запахнув поплотнее шубу, задремал.
Зимний день короткий, но утомительный. Тверской князь Борис слушал, как беснуется непогода да перекликаются караульные на стенах Кремника. Иногда им вторит стража по всей Твери.
Борис ходит по палате и шепчет слова полюбившейся ему молитвы:
– Наш небесный Отец, пусть же прославится имя Твое!
Пусть наступит царство Твое и свершится воля Твоя
Как на небе, так и на земле.
Гудит печь в палате, жарко гудят березовые дрова, потрескивают. Через приоткрытую дверцу видно, как пламя лижет березовые поленья.
На прошлой неделе воротился из удачного похода против казанцев воевода Холмский и на той же неделе отправился в Нижний Новгород великий князь Василий. По слухам, намерился уговорить нижегородцев возводить ограду каменную вокруг города. Но согласится ли люд? Эвон, как в Твери это со скрипом идет. Уже и котлованы местами отрыли, под башни готовы, а о камнях вроде забыли тверичи, на бревна поглядывают.
А помнить постоянно надобно: полчищам вражеским дорогу перекроют только города, укрепленные достойно. За их стенами и князь с дружиной отсидится, и княгиня с чадами, и духовенство.
Князь подошел к зарешеченному оконцу. Но за белой пеленой снега ничего не видно. Звякнул колокол на звоннице. Через время удар повторился. Ветер хлестал и выл по-волчьи. Колокол теперь звонил, подавая весть затерявшемуся в метели путнику.
В палату заглянул дворецкий. Покрутил головой.
– Разыгралось! Когда и уймется?
Борис повернулся:
– Хватит ли зерна до новины, боярин?
Дворецкий брови поднял:
– Коли пояски подтянем, а Бог ведро даст, то продержимся.
– Ты уж, боярин Семен, проследи, на тя уповаю. А казна наша скудна. Обеднела земля тверская…
Той ночью князь Борис сон чудной увидел. Будто зима злится, а потом враз отпустила. И говорит ему боярин Семен: так Масленая, княже!
Глядит князь, ай в самом деле, Масленая. И Тверь широко гуляет. Блины пекут, качели до небес, городки снежные. Шумно, весело. А князь с княгиней у кого-то в хоромах. Да это же Гавря, оружничий. И жена его Алена потчуют князя Бориса блинами с икрой, семужкой легкого засола. Поят медом хмельным…
Вдруг, откуда ни возьмись, встал перед ним старый пасечник. Как наяву увидел его Борис. И говорит он: «Много лет живу я, князь, немало повидал, но одно помню, не ронять честь свою. Не убережешь, не поднимешь. Человек делом красен, либо позор на себя, на род свой навлечет, либо высоко вознесется… Так ты уж, князь Борис, не оступись…»