Часто вспоминал Василий детство, когда они жили в слободе. Был жив великий князь Василий Дмитриевич, и князь Юрий Дмитриевич, брат отца, приезжал к ним.
Мальчишкой Василий по теплу выходил в поле, смотрел, как крестьяне поднимают первую борозду, как деревянное рало под рукой пахаря режет землю, а к полудню по первой пахоте неторопливо прыгают грачи и вороны, выискивая корм.
Порой Василий присаживался к пахарям, когда они принимались за немудреную еду: ржаной хлеб, луковицу, иногда сало.
Испокон веков человек, в ком вера сильна?
Бывал юный княжич и у рыбаков, видел, как бьется в ячейках сетей рыба, рыбаки варили уху, и Василий хлебал с ними из одного котла, вдыхал горький дымок костра.
Может, та прошлая жизнь не позволяла Василию до поры озлобиться, признать истину, что в Галиче князь звенигородский с сыновьями уже уговорились выбрать время и пойти на Москву с дружинами, силой согнать его, Василия, с великого московского княжения.
Лето на осень повернуло, участились холодные дожди, омывшие поблекшие леса, дожди напоили первые озимые ростки на полях, сделали реки полноводными.
Громыхали последние грозы, когда Василий отправился в Лавру. Там в тихих молитвах, в долгих беседах с настоятелем Амвросием, греком, многие годы прожившим на Руси, великий князь чувствовал успокоение душевное и радость от общения.
Амвросий рассказывал Василию об Афоне, о монастыре, в котором прожил многие годы, о старцах, обитавших в нем.
И виделся князю тот Афонский монастырь, каменные ступени, ведущие на высокую гору, и море, синее, какому нет предела…
Давно приехал Амвросий на Русь и был посвящен в настоятели лавры еще митрополитом Фотием.
После долгих молитв в лавре Василий ел в трапезной наваристую уху и кулебяку с рыбой.
Как-то сказал великий князь настоятелю:
– Такой кулебяки, владыка, не едал я николи.
Амвросий улыбку в бороде погасил.
– Хлеба наши, великий князь, с молитвами испечены…
Карета катила лесной дорогой. Сырые ветки хлестали по ее стенкам, крупные дождевые капли срывались с крон, стучали по крыше. Впряженные цугом, кони гремели барками, редко переговаривались конные гридни.
Выехала карета из леса, и взгляду открылось село посада, лавра, обнесенная высоким тыном, ворота, распахнутые настежь, и церковь монастырская, а за нею кельи бревенчатые, и все это потемневшее от дождей.
Звонил колокол перед обедней, сзывая редких прихожан. Подошел к карете инок, помог князю выбраться. У входа в церковку на паперти Василия встретил настоятель.
По сосновым плахам Красного крыльца один за другим поднимались бояре и, не задерживаясь в просторных сенях, проходили в гридницу.
На боярах ферязи долгополые, рукавистые, золотой и серебряной нитью шитые, камнями самоцветными украшенные.
Минуя кресло с сидящим Василием, кланялись, рассаживались по лавкам вдоль стен.
Прошагал Старков, уселся, бороду лопастую выставил. Василий подумал, оговаривают боярина, поклепы льют, что он на него, великого князя, замахивается.
В гридницу вступил первосвятитель, архиепископ рязанский Иона, роста малого, но баса могучего. Не говорит, рокочет. Уселся в свое кресло, чуть ниже великого князя и вся Дума затихла. Василий сказал:
– Бояре думные, великое испытание послал Господь на землю русскую. Слухами недобрыми Москву и Тверь в распри втягивают.
Затихла Дума. Слышно, как ожившая в тепле муха вжикнула, забилась на верхнем оконце.
Но вот тяжко вздохнул старый боярин Трегубов:
– Осподи, напасти-то какие на землю нашу.
Сказал и сорвал тишину в гриднице. Заговорили:
– А верить ли в то?
– Аль ослеп и уши заложило! Трясло-то Москву!
– И как принять такое?
– Истину великий князь говаривает, землетрясение!
Василий к первосвятителю поворотился.
– Ужли я облыжье сказываю, владыка?
Иона голову поднял, не сказал, пророкотал:
– В словах твоих, сыне, суть.
Притихли бояре. А Иона продолжал:
– Господь Москве и Твери вести недобрые посылал: нас трясло, тверичи пожарами горели. Грешны мы, грешны. Пришла пора одуматься нам всем.
Замолчал, буравя бояр очами. Василий на Старкова поглядел. Сидит боярин, бороду выпятив.
И сказал великий князь:
– Мудры слова твои, владыка. Пора нам, бояре, утихомириться. И здесь, и в Твери. Полюбовно уговориться, ряду принять, кому что вершить в судьбах наших.
Заговорили, загомонили в гриднице:
– Что пора, то пора!
– Москве быть великой, княжеству Московскому!
– Москве ли, Твери, то как Господь выкажет, так тому и быть!
Вдовствующая великая княгиня встретила сына холодно и, когда Василий поцеловал ее худую, высохшую руку, поджимая губы, спросила сурово:
– То ли ты, Василий, на Думе без ума сказывал, то ли голову твою замутило. Как мог Москву с Тверью вровень поставить. Княжество Московское от времен прадеда твоего Ивана Даниловича над всей Русью встало.
Василий едва рот открыл, чтобы слово в свое оправдание вымолвить, как Софья Витовтовна сызнова накинулась:
– Бояр московских оскорбил ты, Василий. Аль того не узрел? Чать они подумали, великий князь с дуру речь ведет. И Иона хорош был, с тобой в одну дуду гудел. Ему бы о Москве говорить, а он понес несусветное.
Софья Витовтовна седой головой затрясла.
– Ты для Ваньки Старкова ноне единомышленник, речью своей медом его поил. А уж как о словах твоих прознает князь звенигородский, то-то возрадуется. Да и Шемяка с Косым друзей новых в Москве обретут.
Завздыхала, глаза слезящиеся протерла:
– Ох-хо-хо, в кого пошел ты, Василий. Те бы постриг принять, а ты на великом княжении сидишь.
Даст Бог, внук мой Иван, а твой сын, умом и волей тя превзойдет. – Отвернулась. – Ступай, слышать слова твои оправдательные не желаю.
Глава 7
Национальными бедами на Руси были пожары. Коли они случались, а такое бывало нередко, то выгорали не только деревни и села, в огне исчезали целые города. Пламя пожирало рубленые избы и дома, полыхали боярские хоромы и княжеские дворцы.
В ту ночь, когда трясло Москву, в огне выгорела Тверь. И напрасно метался великий князь Борис от пожара к пожару, огонь гудел, перебрасывался, охватывая целые районы.
Первыми пламя пожрало мастеровые слободы кузнецов, плотников, гончарников. Перекинулся огонь на торжище, загорелись лавки. Метался люд. От реки тащили воду, крушили топорами строения, растаскивали баграми бревна.
Князь Борис кричал:
– Не давай огню воли, пламя, пламя сбивай!
Гридни на огонь кидались, рушили постройки, не давали огню разгуляться. Подступило пламя к Кремнику, стих ветер и пожар спал.
К утру выгорела Тверь мастеровых, Тверь работного люда. Воротился князь во дворец, долго мылся в тазике. Гридин сливал из бадейки.
Появилась княгиня. Борис сказал, сокрушаясь:
– Беда, Анастасьюшка, и коли нам, всему боярству в стороне оставаться, так долго Твери не подняться. А нам бы до весны отстроиться. Пока о камне позабыть придется.
Княгиня вздохнула:
– Да уж о каком камне, нам бы бревен к теплу свезти.
В ночь пожара не погорел оружничий. Не добрался огонь до Гаври. Миловал Бог и тех, кто жил неподалеку от кремницких ворот. Боярин Семен, бороду почесывая, утром промолвил:
– Вишь, Антонидушка, кабы ветру до нас повернуться, погорели бы. И Гаври усадьба стоит. Счастлив парень!
Гавря на пожаре со всеми ночь провел, от огня отбивались. О собственных хоромах и не задумывался. А когда унялось пламя и стих ветер, едва на подворье свое добрался. Сел у ворот на землю, глаза прикрыл. И так горько стало на душе. Вспомнил погорельцев мастеровых, головешки дымящиеся. Подумал, вот так и Москву отстраивали, когда она выгорела. И сказал сам себе Гавря:
– Нет, рано ты топор отложил, Гавря, надобно люду тверскому помогать отстраиваться.
И всплыли вдруг в памяти слова, недавно слышанные от боярина Семена, когда воротились они с дворецким из Казани. Боярин Семен тогда Алене говорил, похваливая Гаврю:
– Под счастливой звездой родилась ты, в доброго боярина обратится Гавря.
Усмехнулся оружничий:
– Видать, рано ты, боярин Семен, меня хвалил, вотчинника во мне узрел, а вот плотника, мастеровых дел умельца, проглядел.
Подошла стряпуха. Оружничий поднялся.
– Приготовь воды, Степанида, усталь смыть. Седни и за топор примусь. Тверь ставить надобно.
Еще темень, а по всей Твери уже стучали топоры. Предрассветное утро начиналось стройкой. Вязали срубы, ставили стропила. Из города, на еще не совсем подвяленные травы хозяйки выгоняли скот, и на лугах, в тумане, коровы и козы звенели колокольчиками.
Вышел великий князь на Красное крыльцо, осмотрелся. Высоко вознесся храм каменный, по городу уже стояли церковки малые, часовенки бревенчатые, ребрами красовались. Храмы Божьи люд в первые дни после пожара поставил. Без них православной Руси не бывать.
Борис начинал день с обхода строящегося города. На Торжке приостановился, осмотрел лавки и лабазы, на них уже торговый люд собирался.
К князю старый мастер, бригадир Макар, направился:
– Здрави будь, княже.
– И ты, дед Макар, здравствуй.
Макар, хоть и года немалые прожил, а выглядел отменно. Телом крепок, белоголов, зоркие глаза из-под седых кустистых бровей на князя по-молодому поглядывают.
Когда дед Макар бригаду строителей в Тверь привел, сказал князю:
– Нам, княже, перво-наперво торжище поставить. Торгом Тверь красна.
И срубили торговые ряды, а вскоре за избы и хоромы принялись. Срубы вязали, стропила ставили. Стучат топоры на посадах, дымят кузницы и гончарные печи. Рядом со строящимися избами и домишками тверичи отрыли землянки, все ж в тепле и сухо.
Великий князь доволен. Ежели так пойдет, Тверь к будущему лету встанет, оправится от пожара.