Вот набежала мысль о князе Юрии. Согнал он все-таки племянника со стола, но что дальше будет? Ужли смирится Василий? Он-то, может, и смирится, да не такова Софья Витовтовна…
О ней-то вспомнили князь Борис с боярином Семеном на ночном привале. Гридни жгли костер, а они о великой княгине московской речь завели.
– Властна Софья Витовтовна, – сказал дворецкий. – Она и мужа своего Василия Дмитриевича, великого князя московского, в руке держала. Никто не миловался.
Борис припомнил, как видел Софью Витовтовну во гневе. Страшен был ее зрак.
Тверской князь даже вздрогнул. А дворецкий уже на своего любимого и больного конька сел:
– Нам, княже, одно и надобно, единение. Покуда Тверь и Москва порознь живут, не миновать нам того, что имеем, разора и усобиц.
Борис не стал дальше слушать боярина, поднялся, направился в шатер, поставленный ему на ночевку гриднями.
Заснул перед самым рассветом. Во сне Настену увидел, Марьюшку, сына Михаила. Он, тверской князь, во сне какой-то наказ им дает, а какой, пробудившись, уже не упомнит.
В глухую полночь, когда даже псы лютые, забившись в конуры, голос не подают, спала Москва. Иногда, словно очнувшись, выкрикнет уличный сторож или со стен подадут голоса караульные. В кремлевских хоромах великого князя московского торопливо пробежал гридин со свечой. У опочивальни Юрия Дмитриевича приостановился, на носках вошел, тронул князя за плечо:
– Княже, пробудись.
Юрий очи открыл, сел.
– Отчего тревога?
– Там в трапезную княжичи Дмитрий и Василий явились, тя ждут.
Князь удивился:
– Почто в ночь?
Гридин плечами пожал.
– Поди, в хмелю? – спросил Юрий строго.
Гридин промолчал.
– Не виляй, гридин, рассказывай, как есть.
– Шумят, княже.
Юрий встал, накинул на плечи кафтан, пошел вслед за гриднем. В последнее время стал замечать непристойное за сыновьями, попойки. И боярина Морозова бранили. Винили его в том, что советы плохие великому князю дает. А ноне, вишь, осмелели, его, отца, ото сна оторвали.
Разгневался Юрий, толкнул ногой дверь в трапезную, приостановился. Сыновей увидел за столом. Они ошалело вскочили, уставились на отца. Оба взъерошенные, бороды нечесаные. Вытаращили очи.
– Как смели вы мой сон нарушить? – князь голос повысил.
Первым очнулся Васька Косой. Спьяну понес недоброе:
– А мы, великий князь, сами себе вольные. Аль мы не князья?
Юрий по столу кулаком грохнул.
– Князья до поры. Вот кликну стражу, велю заковать вас в кандалы, да допрос учинить – враз ум обретете.
Тут Шемяка по-иному заговорил:
– Отец, великий князь, ты Ваську прости, дурь его от хмелю. В обиде мы, отчего ты к Василию, какой обманом на столе великом московском сидел, тебя за меньшого брата считал, ты его ноне коломенским княжеством наделил?
Только теперь князь Юрий обратил внимание на причудливые тени, что отражались на стене от стоявших перед ним сыновей. Сел за стол, глянул на них, сказал спокойно:
– Меня вините, княжата, а голос Думы вы не слышали?
– Так то не голос Думы, а совет боярина Морозова! – закричал Василий Косой.
– Ты, Васька, говори, да не завирайся, – прицыкнул на него отец. – Василию Коломна именем моим и Думы наделена.
– Великий князь, – снова заговорил Шемяка, – изгони Василия из Коломны, мы те совет добрый подаем.
– Совет? – прищурился Юрий Дмитриевич. – А то забыли, что Василий – брат ваш двоюродный, а мне племянник родной, сын моего родного брата, великого князя московского Василия Дмитриевича. – И посмотрел на сыновей строго.
Тут Василий Косой заорал:
– Пошли дружину на Коломну!
– Уймитесь, – постучал Юрий Дмитриевич ладонью по столешнице. – Быть Василию князем коломенским.
– Коли так, – не унялся Косой, – мы его сами поучим. И советнику твоему Морозову место укажем!
Юрий вскочил, оттолкнул ногой стул, крикнул с сердцем:
– Подите прочь, княжата!
Той ночью прогнал Юрий сыновей, в опочивальню вернулся. Но сна не было.
Ворочался Юрий с бока на бок, вздыхал. И вспомнилось ему, как приезжал митрополит Фотий в Галич, как умер брат Василий Дмитриевич.
Тогда владыка посетил Галич с одной мыслью, уломать князя Юрия, чтоб согласился принять духовную брата на великое княжение племянника Василия.
Не дал Юрий добро на духовную брата, но владыку встречали со всем почетом. Все духовенство галичское, бояре и люди именитые. А он, князь с сыновьями, далеко за город выехали, к берегу озера.
Но Фотий такого внимания будто не заметил, Шемяку и Косого лишь благословил и к руке допустил. По всему, разглядел владыка, что из себя Шемяка и Косой представляют. Вишь, чего они ноне замысливают, Василия из Коломны изгнать, и если жизни не лишить, то по миру пустить. Нет, уж лучше Василия на великое княжение воротить, чем Косой или Шемяка сядут на московский стол…
А братья из дворцовой трапезной на Красное крыльцо выбрались. Поежились от дождя, долго молчали. Колючие крупинки секли в лицо, стекали по бороде.
Шемяка воротник кафтана поднял, от ветра повернулся, спросил:
– Что делать будем, Василий, отца не уломали. Упрям старик.
Косой выбил нос, прохрипел:
– Че делать, че делать, Морозова порешим.
Сказал и самому страшно стало. Но тут же решительно заявил:
– Уберем боярина, освободим отца, князя Юрия, от такого советника.
– Да как его порешить, коли у его ворот караульные, – засомневался Шемяка.
– Аль нам караульные помеха? Уберем.
Спустились с крыльца и, минуя Чудов монастырь, выбрались на потонувшую во мгле Торговую площадь.
Постояли, и не говоря ни слова, направились к подворью боярина Морозова.
Поутру по Москве только и разговоров, лихие люди Морозова жизни порешили. Попервах караульного, а потом и боярина.
– Какие там люди лихие, дело рук самих дворовых, – говорили другие.
Князь Юрий Дмитриевич догадывался, ежели не сыновья его Шемяка и Косой, так подосланные ими убили боярина.
Велел князь позвать Косого и Шемяку, допрос им учинить, послал за ними боярина Старкова, но ответ еще больше убедил Юрия Дмитриевича, убийство Морозова – дело рук сыновей его.
Однако о догадке своей никому не сказал, в себе держал. Мыслимо ли, сыновья великого князя боярина убили, ровно тати.
Как-то после яблочного Спаса, какой на начало августа-густоеда выпадает, довелось оружничему побывать в крестьянской избе. Лежал Гавря на широкой лавке под божницей. Видел, как свесившиеся с полатей две пары детских глаз уставились на него. Вот хозяйка вышла, потом вернулась, зажгла плошку, снова вышла. Оружничий догадался, у крестьянки корова должна отелиться, потому она часто ходит в сарай, а детишки ждут, когда их порадует мать.
И она пришла, неся на руках новорожденного теленка. Опустила его в избе на пол.
С полатей скатились мальчик и девочка, остановились у теленка. А тот стоял, робко покачиваясь на раскоряченных ножках, и тыкался в ребячьи ладошки. Хозяйка поднесла теленку корчагу молока, и тот принялся неумело пить.
Гавре вспомнилось далекое детство, когда он жил в деревне и была жива мать. Она вот так же после отела вносила теленка в избу, и он, Гавря, гладил его еще влажную шейку.
Оружничий радовался не меньше этих детей. Теперь у них будет молоко и голод обойдет их стороной. Голод, какой часто был спутником его в детстве.
Покидал Гавря избу, дети еще спали на полатях, а телок тихо мычал, откликаясь на материнский зов из сарая.
По свободе Гавря делал люльку. Давно подумал выточить ее легкой, чтоб качать в ней новорожденного. Уже сделал спинки и ножки, а потом поуменьшилось желание, нет прибавления в семействе оружничего. И вида не подавала Алена.
Уйдет Гавря под навес, топор возьмет, да и задумается. Для кого стараться? Спросить бы у Алены, да как к ней подступиться, когда не лежит душа к ней.
Но в тот день, когда вернулся оружничий в Тверь, Алена сама подошла к нему. Обняла, шепнула, зардевшись:
– Непраздная я, Гавря, дите жду.
Задохнулся Гавря от счастья. Подхватил жену, выкрикнул радостно:
– Алена, Аленушка, ужли?
И оттаяло сердце оружничего. Теперь иными глазами смотрел он на мир и подчас иное слышалось ему в голосах людей…
Близилась зима, Гавря ждал ее, ждал возвращения князя и дворецкого. Пришли ветры с первыми морозами. Иногда выпадет небольшой снежок, а днем оттает. Осыпалась лиственница, заалела рябина. Покачивались зеленые ели и гнулись шапки высоких сосен.
А на Покрова выпал большой снег, завалил Тверь, дома и дороги. Девки напевали:
Покрова, Покрова,
Укрой землю снежком,
А меня женишком…
Тверичи переставили телеги на санный полоз, прокладывали дороги. Из деревень повезли на тверской торг мороженые туши и битую птицу. Загудел зимний торг.
Зима на вторую половину перевалила, когда Тверь ожидала возвращения из Вильно великого князя тверского Бориса Александровича…
Глава 10
Собираясь в Литву, тверской князь знал, что Юрий изгнал из Москвы Василия и сам сел на великое московское княжение. А вот о смерти боярина Морозова Борису поведал оружничий.
Для тверского князя это было удивительным. Неужели у Морозова отыскались в Москве недруги? А дворецкому напомнил:
– Как-то сказывал я тебе, боярин Семен, предвижу долгую борьбу за московский стол. А теперь могу добавить, и кровавую. Еще чую, в усобицу эту втянутся Шемяка и Косой.
Нахмурился, бороду пригладил.
– Неисповедимы пути твои, Господи. Однако, боярин Семен, нельзя допускать, чтоб галичане заклевали князя Василия. Пора бы и уняться московским Рюриковичам.
Покачал дворецкий головой, вздохнул:
– Алчность безмерная, власть несусветная голову кружит галичским князьям. Им бы пыл свой сбить, чтоб разум восторжествовал.