– И с Тверью вам, князья московские, жить бы в любви, а вы все, кто выше сядет. А ведь есть потуги у вас добрые, сам помнишь, когда в полоне у Улу-Магомета оказался, кто те в подмогу поспешил? Не галичане, а князь тверской, Борис.
– Правда твоя, князь Иван Дмитриевич, но кто смирит нас, судьба ли, время.
– Бог вам судья и люд мирской. А Господь укажет место каждому из вас, и займите его достойно.
Замолчал рязанский князь, высказал, что давно копилось в его душе. Перевел очи с Василия, в оконце кареты поглядел.
Убегали деревца, чащи кустарников, поросший овраг, поле озимое желтеть начало и снова лес.
– Красота-то какая, князь Василий, ужли не оценим мы всего этого?..
Глава 16
Свежесрубленный частокол из бревен, одно к одному, изба сторожевая, да ратников десятка три, вот и весь городок, укрепление, поставленное на западном рубеже тверской земли.
Борис Александрович и воевода Холмский едва успели осмотреть это укрепление, как прискакал из Твери гонец от княгини Анастасии с письмом. Писала княгиня, что княжичи галичские и можайский князь Иван смуту затеяли. Встали перед Костромой и намерились вернуть великое московское княжение звенигородскому князю Юрию Дмитриевичу.
Ехали обратной дорогой великий князь тверской с Холмским стремя в стремя и все больше на рысях. Следом растянулась по одному полусотня гридней.
Известие княгини обеспокоило. Смута. О ней и разговор. Говорил Борис:
– Мне можаец о том знать давал, да не думал я, что они так скоро выступят.
– Не пора ли им за ум взяться, – перебил князя воевода. – Знают ведь, что звенигородский князь сам от великого княжения отрекся.
– Вчера отрекся, ноне возалкал.
– Не верится, что Юрий Дмитриевич на попятную ступил. Да и слух есть, болеть начал звенигородский князь после смерти Евлампии своей. Ты бы, князь Борис Александрович, вмешался в смуту, окрикнул бы княжат.
– Нет, Михайло Дмитриевич, не толкай меня на это, я князя Юрия чту, разум его. Коли он сядет на великое княжение московское, перечить не стану.
Холмский насупился:
– Твое право, ты великий князь тверской. Не ошибись только. И помни, после князя Юрия на стол московский либо Шемяка, либо Косой взгромоздятся. А надо ли то Твери?
– Господь нас рассудит.
– На Бога, князь Борис, надейся, да сам не плошай. Княжата галичские прыткие, для них обиды чинить что плюнуть.
– Добре, воевода. Еще поглядим, чем битва окончится, когда князь Василий с галичанами столкнется. Да и выступит ли из Звенигорода князь Юрий Дмитриевич? Он может и сам окрикнуть на детей своих. Они его немало обидели.
В Тверь въехал далеко за полночь. Сонными улицами, минуя избы посадские, остановил коня уже в Кремнике.
В княжьих палатах темень, все уже спали, и только в поварне горела свеча. Стряпуха ставила тесто на утренние пироги.
Передав повод гридню, Борис взошел на бревенчатую стену Кремника. Внизу блестели воды Тверицы. Луна разливала свет над спящей Тверью.
Тихо и спокойно. Даже бодрствующая стража, узнав князя, не подавала голос. Не верилось, что где-то там, под Костромой, ратники исполнились, чтобы сразиться друг с другом. Но кто недруги? Есть русский люд, они станут проливать свою кровь. Но еще не обнажились мечи и не пролилась кровь.
Мысль эта не давала покоя. Он, Борис, рад бы остановить побоище, но как, чью сторону занять? Вот воевода Холмский говорил, Василия поддержать. Но он – великий князь московский, а Москва недруг Твери с давних времен. Да он, Борис, больше клонится к Юрию Дмитриевичу.
Тверской князь медленно спускался со стены. Деревянные ступени от времени рассохлись, поскрипывали под ногами.
Когда к хоромам подошел, разглядел княгиню. Она стояла в тени. Шагнула к нему. Борис обнял ее, поцеловал в солоноватые губы.
– Слышала, как ты приехал, вот и вышла. Знала, что до утра не придешь, подумаешь, сплю.
– Мне, Настена, письмо твое покоя не дает. Тревожит оно меня.
– Попервах я тоже всполошилась, а потом сказала себе, к чему волнение, пусть грызутся московцы, Тверь-то в стороне. От той свары тверское княжество в выигрыше, все больше власти на Руси на себя возьмет.
– С одной стороны, твоя правда, Настенушка, Тверское княжество крепнуть будет, выше Москвы поднимется, но есть еще Русь, она от распрей слабеет. Вот мы с Холмским на литовском рубеже были, Литва и Речь Посполитая укрепились за счет наших земель, княжеств наших порубежных. Ко всему, ордынская сабля над нами зависла. Вот и гадай, как быть.
Княгиня положила ладонь на плечо Борису.
– Мечется душа твоя, князь сердечный. Какой мой ответ, дождемся утра, какие вести принесут нам гонпы из княжества Звенигородского. Одно и ведаю, что б ни случилось на русской земле, княжество Тверское превыше и Суздали, и Ростова, и Москвы…
В хоромах и переходе слуги зажгли свечи и плошки жировые. Они горели ярко, не чадили. Уже у самой опочивальни Борис велел отроку:
– Слугам скажи, Лука, чтоб светильники погасили.
Разделся впотьмах, долго сидел на краю постели, сон не брал. Все передумал, да так ничего и не пришло ясного на ум. Вздохнул:
– Вразуми, Господи!
Конь вынес князя Василия на косогор. Темно-вишневый плащ развевался на ветру, обнажал кольчатую рубаху. Из-под железного шишака выбились русые волосы. Скуластое лицо напряжено. Остановив коня, долго покачивал головой, разглядывал расположение неприятельских полков. Потом повернулся к остановившемуся позади рязанскому князю:
– Смотри, Иван Дмитриевич, сколько люда вывели на нас княжата галичские и можаец. Одолеют они нас числом.
– С таким настроем не след и в драку ввязываться, – ответил рязанец. – Пойдем, княже, на смутьянов, ударим, и победа будет за нами. Поди, не забыл, как мальцами драку начинали, кто первым начинал, того и верх.
– Так-то оно так, Иван Дмитриевич, но я пока не велю полкам нашим бой начинать. Выждем, оглядимся. Вечером на совете и решение примем.
Поехали к подходившим полкам. Они шли неспешно, рассыпавшимся строем. Василий направил коня к шатру. Остановился и, соскочив с седла, вошел. Следом, откинув полог, прошел и князь Иван Дмитриевич.
– Князь Василий, – сказал рязанец, – разве достойно нам медлить, смутьяны того и ждут, что мы сражение не примем.
– Завтра, князь Иван, завтра.
А со стороны галичан выкрики задиристые:
– Москва пучеглазая, уходите, пока целы!
– Рязань косопузая, лыком подвязаны!
– Прихлебатели московские!
Обидное выкрикивали ратники московские и рязанские. Иван Дмитриевич сказал сердито:
– Как хочешь, князь Василий, а рязанцы спозаранку бой начнут.
Василий согласился:
– Передохнут ратники и пойдем на княжат. Вечером созовем воевод, наметим час.
Но ночью из арьергарда прискакал гонец к князьям, из Звенигорода в подмогу галичанам движется дружина князя Юрия Дмитриевича.
Собрал Василий воевод, сказал:
– Князь Иван и вы, полковники, силой мы уступаем врагам нашим и коли начнем бой, то быть нам битыми. Потому и предлагаю сражения не давать, отходить.
Уже к утру, стараясь не шуметь, снялись полки и ушли из-под Костромы.
Не стали галичане и можайский князь преследовать князей московского и рязанского.
– Час их пробьет, покуда погодим, – сказал Шемяка и зло усмехнулся. – Ужо набегаются. А особливо Васька, ему один конец.
Впряженная цугом шестерка коней медленно тянула старую колымагу по еще не разбитой дороге.
Редкие деревни, избы, крытые соломой, овины, поля озимые и снова леса, леса.
Но князь Юрий уже не выглядывал в оконце. Откинувшись на кожаные подушки сиденья, он прикрыл очи, дышал тяжело. Грудь что валунами придавило, боль острая.
Назойливая мысль не покидала. Неужели смерть в пути укараулила?
Стоило ли Звенигород покидать, к чему в распри ввязался? Аль сыновей своих не знает? Ведь все обиды от них претерпел.
Евлампию, жену свою, вспомнил. Безответна была и ушла тихо, только детей вспоминала. А они и хоронить ее не явились. Так чего ради он надумал сегодня помочь им?
На ухабах колымагу трясло, и боль отдавалась в теле.
– Струсь! – позвал Юрий Дмитриевич.
Боярин открыл дверцу колымаги, заглянул.
– На простор хочу, на земле лежать.
Колымага остановилась. Князя бережно уложили на траве. Мимо прошли ополченцы. Шагали тихо, чтоб не потревожить князя. Вокруг Юрия столпились бояре.
Приоткрыл князь глаза, спросил:
– Где остановились?
Боярин Струсь из толпы выступил:
– Ростов, княже, верстах в двадцати.
Юрий Дмитриевич снова прикрыл глаза, глотнул свежего воздуха. Боль вроде отступила, но грудь сдавило. Почудилось, будто рой пчелиный загудел. Вот так бывало давным-давно в вотчине отца пчелы в колоде жужжали. Запах какой-то травы унюхал, а какой, не припомнил.
Задышал быстро. Кто-то из бояр ойкнул:
– Кажись, отходит.
– Утихните! – прикрикнул Струсь.
Юрий Дмитриевич поманил:
– Подымите меня, хочу жизнь увидеть и дружину мою.
Подняли гридни князя высоко над головами. Он долго вглядывался в лес, потом перевел очи на поле. Вздохнул:
– Вот и кончается жизнь суетная, а что уношу с собой? Везите назад, в Звенигород.
Пока разворачивали колымагу, умащивали князя, смерть пришла за Юрием Дмитриевичем, князем звенигородским.
Отвел Василий полки к самому Белому городу Москвы, а сам в хоромах кремлевских укрылся. Матери, вдовствующей княгине Софье Витовтовне, поплакался:
– Князь Юрий стол мне великий возвернул, так к чему ноне против меня пошел. Не лучше бы мне, матушка, в Коломне княжить. Федор Оболенский, боярин рода древнего, успокаивал:
– Не дадим тя в обиду, княже.
А бояре московские, князя Василия супротивники, хихикали:
– Знай, Васька, свое место, походил в великих князьях, пора и честь знать.