Удивительно, но до последнего разговора с матерью, вдовствующей княгиней, Василий о сыне не думал. В сумятице распрей как-то упустил, что сын-то уже не дитя, отрок. На плацу залюбовался, глядя, как старый гридин Ивана сабельному бою учит. Ловок сын и в седле хорошо сидит.
Подумал, ведь Ивану на одиннадцатое лето повернуло. Скоро помолвку примет.
Но кто та невеста, из каких земель привезут ее? А может, то будет какого-нибудь боярина дочь, либо князя?
Пока с плаца во дворец шел, а был тот плац у самой кремлевской стены, Василий письмо князя тверского обдумывал. На прошлой неделе его привез оружничий князя Бориса. Тревожное письмо, да московский князь не слишком ему внимания придал. А Борис сообщал, что, по слухам, снова недруги великого князя московского зашевелились и ежели что, каких обид, то тверской князь готов в подмогу прийти.
Письмо матери прочитал. Вдовствующая великая княгиня тонкие губы пожевала:
– Борис истину пишет, но одного не пойму, сколь лет помню, Тверь и Москва дружбу не водили. Разве вот когда тя, сын, из Казани выкупили, князь тверской Борис, он руку протянул.
Насупила Софья Витовтовна сурьмленные брови, о чем-то подумала. Но вот промолвила:
– Ты, сыне, однако к словам тверича прислушайся. Чуется мне, что-то он утаивает, не обо всем пишет.
В тот вечер в большой палате Василий совет держал с первосвятителем Ионой. Тот укоризненно покачивал головой, слушал. Потом сказал:
– Сколь лет не угомонятся галичане и звенигородцы. Покойный владыка Фотий к разуму князя Юрия взывал, к смирению, ан глухи Шемяка и Косой. Призову я их к покаянию.
Выслушав Иону, Василий сказал скорбно:
– Боюсь, владыка, голос твой будет гласом вопиющего в пустыне.
Иона поправил клобук на седой голове.
– Сыне, скоро приедет митрополит Исидор, созовем Святой Собор и призовем князей наших к миру.
Выбрались затемно. Редкая звезда гасла и небо не блекло. Великий князь усаживался в колымагу с помощью отрока. Сказал стоявшему позади сыну:
– К вечеру с Божьей помощью доберемся.
Умостился на мягкое кожаное сидение. Следом в колымагу забрался Иван. Умостился рядом с отцом. В колымаге горел фонарь и было светло.
Когда за Земляной город выбрались, где-то далеко на западе блеснула молния и погодя рокотнул гром.
– Видать, последняя в этом году, – заметил Василий.
Колымагу трясло на ухабах, покрикивали ездовые. А Василий снова сказал:
– Подобное я повидал, когда был жив отец мой Василий Дмитриевич. Тогда уже зимой пахло.
Иван слушал, молчал. Они ехали в Троице-Сергиев монастырь на богомолье. Великая княгиня-мать осталась с детьми в Москве. В Москве осталась и вдовствующая великая княгиня, бабка Софья Витовтовна.
О предстоящей поездке Ивану сказал накануне отец. После трапезы он оставил за столом сына, посмотрел на него строго, заметил:
– Вырос ты, сыне, возмужал. Завтра поеду в обитель Троице-Сергиеву и тя возьму с собой.
Светало. Великий князь фонарь задул.
– Не подремлешь ли, сыне?
Иван очи прикрыл, но сон не шел. Да и время такое, когда княжич любил пробуждаться. За оконцем дню начало, заводили щебет птицы. Иван определял их голоса.
Василий промолвил:
– Радуюсь каждому прожитому дню, Бога благодарю. А знаешь ли, сыне, о чем жалею? Жалею, что не довелось мне пожить ни с одним дедом, разума у них набраться. А они у меня именитые были. Взять хотя бы Дмитрия Донского. Всей Руси имя его ведомо. И мыслится мне, минуют годы, а подвиг его и сподвижников, кто с ним на Куликовом поле стоял, забвению не придадут…
Великий князь московский к сыну голову повернул:
– Да и за другого деда моего, великого князя литовского, не стыжусь. Его хоть тоже не видел, но был он достойным князем народа своего. Вон и поныне власть Витовта во многих княжествах славянских чуется. А что крут был, то ты, сыне, разве того не чуешь по бабке своей Софье Витовтовне? Властна она, рука ее княжеству Московскому известна.
Занялась утренняя заря, и небо очистилось от звезд. Иван сказал:
– Дивно, куда девается звездное небо, когда восходит солнце?
– Господен свет поглощает. А как звезды разнят! Над южной степью звездный полог в россыпи, а шлях татарский молочной рекой разлился. А в Подмосковье звезды крупные, редкие.
Колымага выкатилась на поле. На прижухлой по первому ночному морозцу траве паслось малое стадо. Над избой дым стлался. Василий заметил:
– Видать, к непогоде. Кабы дым небо подпирал, то иное…
К полудню ездовые остановили колымагу у озера. Неподалеку от берега стая диких гусей. Великий князь кивнул:
– К перелету в стаю сбились. Путь не близок предстоит. Где его конец и начало в обратную дорогу? Знаешь, сыне Иван, иногда думаю, кто путь птицам указывает? И ответ один – Господь! Вера Господня и только она направляет все живое. Над всеми нами она властна. Господь всевидящий, Господь всеслышащий, к те, всемогущий, прибегаем мы…
Передохнули великий князь с сыном, продолжили путь.
И снова поле, лес, дорога лесная.
К концу дня зашумели ездовые:
– Монастырь! Обитель Божья!
Выглянул Василий в оконце. Над стенами церковь поднялась, а к монастырю посад прилепился. Избы ремесленного и крестьянского люда.
Колымага втянулась в распахнутые ворота, остановилась. Подошел, поправляя рясу, старый монах Аристарх, монастырский келарь, перекрестил великого князя и княжича, сказал словами тропаря:
– Спаси, Господи, люди Твоя. А настоятель, отец Парамон, службу правит.
Глава 20
Слухами земля полнится.
Докатились до Твери известия, Шемяка в Можайске у князя Ивана.
В просторных сенях тверского князя Бориса как всегда съезжались и сходились бояре. Выходил Борис Александрович, слушал новости, отдавал указания, назначал Думу.
В тот день, когда дошла весть о Шемяке, в сенях стоял шум голосов, бояре новостями обменивались.
– Не с добром галичанин в Можайске оказался. Ох, не с добром, – говорил боярин Череда.
– Да уж как иначе быть, – развел руки Осип Дорогобужский, – одного поля ягодки Иван и Дмитрий.
С ними согласился Репнин.
– Давно ли Можайск и Галич на Василия замахивались. А с ними и князь Юрий.
Боярин Кныш укоризненно головой покачал:
– Нам бы, бояре, покойного князя звенигородского не трогать. О покойниках либо добром, либо ничего.
Притихли бояре. Тут и князь Борис из палаты вышел в сопровождении дворецкого. В сенях разговоры смолкли. Тверской князь сказал:
– Что Дмитрий Шемяка у Ивана Можайского в гостях, уже слышал. А что дале, поглядим. Мыслю, недолго ждать новых вестей. Уж не на пир зван Дмитрий и не на брань с Тверью.
Бояре слушали, склонив головы. А Борис Александрович посохом пристукнул:
– Завтра, бояре, пополудни зову я вас на Думу, чтоб сообща судить все вести.
Из сеней направился к Анастасии. Княгиня с девицами сидела за рукодельем. При появлении князя девицы откланялись. Борис поглядел им вслед.
– Помощницы у тя, Настюша, ладные.
– Да не обижаюсь.
– А я, Анастасьюшка, к те с вестью. Чтой-то удумали стервятники Митька с Ванькой. Не к добру в Можайске собрались.
Княгиня брови подняла:
– Аль они на добро годны? От них коварства того и жди.
– Да упреждал я о том Василия.
Улыбка мелькнула на губах Анастасии.
– Мне то ведомо. Только не уразумею я, князя ли московского ты пожалел али тя взлет Твери греет?
Крутнул Борис головой:
– Не понять мне тебя, княгинюшка, чего больше у тя, ума или хитрости.
– А хитрость, князь Борис, без ума не бывает.
– И то так. Что возразить. Назавтра Думу созову, к тому времени что нового прослышим.
– Княгиня согласно кивнула: Ты верно заметил, только на добрую весть не слишком надеюсь.
Борис встал, намерился покинуть княгиню. Она, однако, взяла его за рукав теплой рубахи.
– Погоди, князь, может, Дума нарядит кого из бояр, чтоб к разуму княжат привели?
– Я с тобой согласен, княгиня, но княжата те не недотымки, а звери матерые. Однако пойду я.
Взбудоражило Тверь. От самого западного рубежа донесла сторожа, Литва к походу исполчается. Ратники коней седлают, оружием бряцают.
Борис, едва на Думе успели приговор вынести по Шемяке и можайцу, новое тревожное известие получил. Сказал боярам:
– Быть всем вам приоружно и с дружинами своими, детьми боярскими и дворовыми наготове литву отразить.
В три дня сошлись полки под Тверью. Выступили под музыку, бой барабанов и литавр, гремело все и блистало. Пошли дружинники князя Бориса к рубежу литовскому.
Из распахнутых настежь всех трех ворот потянулись ополченцы: мастеровой люд с дубинами и мечами дедовскими, с топорами и вилами двузубцами. Шли, подминая мерзлую землю лаптями и постолами, сапогами и опорками.
Князь, в шишаке боевом, броне, поверх плащ алый, в сопровождении воеводы Холмского на рысях взъехали на возвышенность, смотрели, как уходят полки.
Двадцать тысяч воинов ведет Борис Александрович на защиту западного рубежа.
Идут толпами оружные мужики, иные на телегах едут. Объезжая горланивших ополченцев, тверской князь говорил Холмскому:
– По пути кашинцев князь Андрей приведет. Тысячи полторы их будет. Ты, воевода, кашинцев выставишь правым крылом, они конным литвинам противостоять будут.
Рысью обошли ратников воеводы Дорогобужского. Тверской князь удивился: сам Дорогобужский и сыновья на конях добрых и при броне, а вот дружина удивление вызывала: кони тощие, некормленые, сбруи – рвань, а кое-кто из отроков и охлюпком едет, ноги чуть ли не по земле волочатся. А ополченцев боярин Дорогобужский выставил старцев бородатых и отроков малолетних.
Князь Борис Александрович коня придержал, крикнул недовольно:
– Ты, боярин Осип, всю нищую братию в поход вывел. Аль такими ратниками княжеству нашему надлежит славиться? Воротимся из похода, поспрошаю тя, ужли так обеднел Дорогобужский? – Повернулся к Холмскому, сказал сердито: – Повинен я, Михайло Дмитриевич, что не провел накануне великий смотр войску.