Вспоминал и рыдания рвались из его души. Вдруг мысль обожгла, ведь рядом с ним стоял его сын Иван. Ужли они убили его? А если не казнили, куда увезли?
Шемяка Москву захватил. Что он сделал с женой Марьей, детьми, с матерью его, вдовствующей великой княгиней?
Василий догадывался, что никто не придет ему в подмогу, никто не вступится за поруганного и обесчещенного. Что ожидает его в Угличе, довершат ли до конца казнь или сошлют в ссылку?
То, что его лишили великого княжения, в этом он убежден, но что ему и его семье уготовано, он не знал и не мог догадаться…
А его везли и везли, никто не давал напиться и не сунул кусок хлеба. Василий слышал по голосам, когда проезжали деревни и села, слышал, как к телеге подходили мужики и бабы, смотрели на окровавленного слепого князя. Иногда Василий слышал их сострадальческие вздохи.
Великий князь к утру почувствовал холод. Мороз залез под кафтан, мягкие сапоги застыли, сделались как деревянные. Попытался Василий пошевелить пальцами ног, но холод сковал их.
Но вот кто-то догадался притащить охапок сена, кинул ему на ноги.
И снова скрип колес и дорога.
Вздорно жил галичский князь Васька Косой, все к московскому столу рвался. Особо после смерти отца Юрия Дмитриевича.
Жил вздорно, а смерть принял позорную, на полатях в избе с дворовой девкой. Ко всему, во хмелю был Косой.
По тому поводу Шемяка на тайный совет позвал можайского князя Ивана с боярином московским Старковым и старым Сидором.
Стряпуха внесла жбан с медовухой, да миску глиняную с огурцами солеными.
Первую чашу выпили за упокой души Косого, а под вторую Шемяка слово сказал:
– Не успел Василий Юрьевич на столе московском посидеть, как она и смерть к нему заявилась. Да оно и как от нее убечь, коли Василий и к медовухе пристрастен был, и к девкам охочь. Уж как брат их любил, каку добром брал, каку силой. Не разбирался, стара ли, молода.
– За то и бит был, – буркнул Старков.
– Всяко было, – согласно кивнул старый Сидор и хотел было вспомнить о чем-то, но Шемяка продолжил:
– Господу повидней, где кому како место уготовано. Однако неповинен я. А видит Бог, сколь раз и дрался, и словом добрым упреждал брата, от пития обильного воздерживаться и от девок блудных…
Можайский князь на совете сидел сыч сычом. По дороге во дворец повстречался ему у храма Успенского владыка Иона. Тот князя Ивана увидел, посохом гневно замахнулся, выкрикнул:
– Изыди, сатана!..
Но вот, отрыгнув на всю трапезную, можаец кустастые брови насупил:
– Ты, великий князь Дмитрий, совет мой прими, ту девку Матрену на правеж поставь, может, скажет, чем князя опоила.
Пропустили по следующей чаше. Боярин Сидор почесал седую бороду:
– Самая вредная тля баба, от нее никакого прока.
Старков хихикнул:
– Это с какой стороны за нее взяться, с нижней, так в самый раз.
Шемяка бородой по столу помел:
– Будя о бабах. Ты скажи, князь Иван, отвез ли Василия в Углич?
– Да уж как ты, великий князь, велел.
– Там в Угличе отныне все семейство Васькино.
– Да не все. Старая княгиня в Чухломе, а княжич Иван в Муроме с Ряполовскими.
– Ряполовские присягать мне отказались, – пристукнул по столу Шемяка. – А князь серпуховский Василий да Семен Оболенский в Литву бежали. – Голос Шемяки на хрип сорвался. – Кто усомнился во власти моей? Я волею отца моего на великое княжение сел…
– Ох-ох, – вздохнул Сидор, – чужбина не греет.
Шемяка поскреб волосатую грудь, прохрипел:
– Что, бояре, советники, помянем еще брата моего Василия Косого, изопьем по последней чаше да и разойдемся.
– Князюшко, сокол мой ясный Василий Васильевич, и что же они распроклятые с тобой сотворили, – причитала княгиня над мужем. Она смачивала в бадейке полотенце и отирала окровавленные глазницы.
Василий лежал тихо, только иногда постанывал.
Марью Ярославну с детьми привезли в Углич вскорости после великого князя. Он слушал жену, она поведала ему, как сослали ее, как увезли вдовствующую великую княгиню.
Великий князь пошевелился, поднял руку и, нащупав ее лицо, промолвил:
– Не рыдай, Марья Ярославна. И то ладно, что ты с детьми со мной. И Иван, княжич, жив. Поправлюсь, даст Бог, а Господь научит, как дальше поступать.
Княгиня поцеловала руку мужа, затихла. За бревенчатыми стенами избы людские голоса, гомон. Со стуком открылась дощатая дверь, и косматый мужик в тулупе свалил охапку дров. Пятерней пригладил взъерошенные волосы, откашлялся хрипло. Долго высекал искру, разжигал дымную печку. И когда появилось пламя березовых щепок, сунул в огонь дрова.
Покосившись на князя с княгиней, мужик сказал по-доброму:
– Не убивайся, княгиня Марья Ярославна, поправится твой муж. А что слеп, так у князя поводырь будет.
И покинул избу. Василий, не отпуская руки жены, проговорил:
– Одно и знаю, Марья Ярославна, коли верну великое княжение московское, не все на веру принимать буду, а за зло злом платить стану… Я Шемяке долго доверял, думал, Рюриковичи мы, братья, а он, вишь, чего замыслил. И можайский князь с ним. Кто б подумал, что они злобой лютой обуяны.
Василий слегка потянул княгиню за рукав. Она склонилась к нему.
– Марья Ярославна, с верным человеком в Муром весть подай боярам Ряполовским, чтоб они бояр противу Шемяки подбивали. А еще, что со мной сотворил Шемяка с подручными, в Тверь сообщи князю Борису Александровичу.
Выбрались на охоту после попойки. Накануне старый егерь, какой водил на зверя еще великого князя московского Василия Дмитриевича, упомянул, что отыскалось неподалеку от Москвы в зарослях дубняка лежбище вепря-секача.
Ехали Шемяка с князем можайским недолго. У леса их дожидался егерь. Отрок принял коней, Шемяка с князем углубились в лес.
Пробирались густыми кустарниками. Егерь был молчалив, помалкивал и следовавший за ним Шемяка. А можайский князь то и знай поругивал егеря. Может, охотник плохой, да и не любил ее. Но сегодня отправился в лес, дабы угодить Шемяке.
– Ты куда завел нас, пес шелудивый, – ворчал князь Иван. – Нам бы ноне на лавке полежать, а мы по кустам лазаем.
Егерь не отвечал, шел, несмотря на годы, легко, прислушиваясь к голосам загонщиков. Они должны поднять вепря и погнать его на охотников.
Но вот егерь остановился, присмотрелся. По только ему понятным признакам понял, кабан уже проходил здесь.
– Князь Иван, – сказал егерь, – тут твое место.
Отойдя в сторону, поставил Шемяку, а неподалеку остановился и сам.
Шум, крики усилились. Затрещали ветки. Егерь поднял короткое копье. Кабан хрюкал, бежал тяжело. Вот он появился на тропе, где остался князь можайский. Егерь увидел секача, большой, грудастый, клыкастая голова и короткие задние ноги. Весь он был покрыт коричневой щетиной.
На какой-то миг егерь разглядел злые глаза кабана. И еще егерь понял, секач собьет князя на своем пути, вспорет клыками.
Опустив, вепрь бежал, подминая кустарник.
И тут егерь сорвался с места, метнулся наперерез кабану, заступил ему дорогу. Выставив пику, он уже ждал, что сейчас случится. Закричали мужики загонщики, а секач в своей ярости сбил егеря, тряхнул клыкастой головой и, подминая заросли, уходил своей дорогой.
Загонщики подняли окровавленного егеря, понесли из леса.
Чуть погодя подошел Шемяка, сказал раздраженно:
– Какого вепря упустили! Постарел, егерь, постарел…
Глава 22
Трещали деревья на морозе, и в серебристом свете на чистом небе плясали звезды.
Замирали лес и поле.
Но вот по-разбойному засвистит ветер, погонит тучи, и в диком танце разгуляются снежные буруны.
С трудом удержав рванувшую дверь, Вассиан вышел в белесую мглу, и сразу же его едва не сбил с ног ветер. Он налетал порывисто, чтобы вскорости воротиться еще большим ударом.
Епископ придержал полы тулупа, нахлобучил заячий треух. Где-то в выси протяжно звякнул колокол. То церковный пономарь подавал знаки помощи заплутавшим путникам.
Ночь давно перевалила на вторую половину, и Тверь еще не пробуждалась.
Вчерашним вечером Вассиан был у князя Бориса, когда тот получил тревожную новость, что Шемяка захватил великий стол и казнил Василия.
Что предпримет Борис, смирится ли со злодейством Шемяки, епископ не знал, ибо, покидая дворцовые хоромы, он оставил князя в озабоченности.
И подумал владыка Вассиан, вот когда недостает на Москве воли митрополита. А он теперь появится на Руси по теплу, когда приплывут в Гамбург корабли из Неаполя.
Где-то со стен тверских раздавались крики сторожи, и их унес ветер. А Вассиан спросил сам себя: сумеет ли Иона остановить льющуюся кровь, и не смог ответить на этот вопрос, слишком далеко зашла вражда.
Встретил князь Борис воеводу Холмского с дворецким, с лица они изменились. Всякого ожидал князь, но такого, чтобы греческой казнью великого князя очей лишить, даже не помыслил.
Собрались, а говорить не о чем. Тверской князь сказал:
– Возмущение – не подмога князю Василию.
А боярин Семен промолвил:
– Дождались, гром грянул. Как дале поступать?
Холмский молчал, хмурился. У князя Бориса желваки играли. Снова сказал:
– Ужли Господь простит зверство такое?
Холмский поморщился:
– Господь-то, может, не простит, да ужли Тверь в стороне окажется?
– Какой совет твой, Михайло Дмитриевич? – спросил дворецкий. – Не воевать же нам с Шемякой?
– И воевать не грех, – ответил Холмский.
Борис все думал. Потом вздохнул:
– С ополчением на Литву ходили, а как на Москву бояр поднимем?
– Да не на Москву, а на Шемяку, – ответил Холмский. – Он вор и разбойник. Коли на столе великом сидеть и имел право, то бесчинство творить, суд вершить права ему давать никто не смел.
– Не давал, – кивнул боярин Семен.
– Урезонить, это так, – согласился Борис, – а войной ходить не согласен. Да и тверичи меня не поймут.