Хитроумный Лука, блестяще сыгравший эту пьесу, получил дары от князей и бояр и построил себе богатый дом. Как всякий разбогатевший крестьянин, он держался с соседями высокомерно и любил продемонстрировать своё богатство всякой барской потехой, и прежде всего псовой и соколиной охотой. За этим занятием его и настигла судьба. Лука попал в лапы к медведю, спасся едва живой и ушёл в монастырь. Покаявшись и примирившись с Богом и людьми, он окончил свой земной путь в Колочском монастыре. Там же хранилась и явленная ему Колочская икона Пресвятой Богородицы.
Икона эта представляет собой складень, центральная часть которого несёт на себе изображение Божией Матери типа Одигитрии, а две боковые — Ильи-пророка и Николая-угодника (70, 232). Эти изображения Колочской иконы не случайны. Николай Чудотворец — святой патрон города Можайска. Илья-пророк, память которого церковь празднует 20 июля, символизирует начало сбора урожая хлеба. В повести о Луке Колочском, по-видимому, не случайно Лука откупается от похитителя иконы странной данью — «овсяным хлебом». Очевидно, здесь мелькает живая черта истории иконы — связь этих событий с праздниками аграрного календаря.
Культ героев античности, свойственный Западу, чужд русской духовной традиции. Чувство чести, сильно притупленное унизительными поездками в Орду и подобострастными поклонами на ханском дворе, проявлялось у русской знати главным образом в спорах за лучшее место за княжеским столом.
Необходимость постоянно держаться в тени предопределила отсутствие ярких отличительных черт у русских князей XIV—XV веков. Об этом иронично писал В. О. Ключевский: «Все московские князья до Ивана III как две капли воды похожи друг на друга, так что наблюдатель иногда затрудняется решить, кто из них Иван и кто Василий» (81, 47).
Средневековая русская история не знает портретов. Только приобщившись к западноевропейской историографической традиции, историки почувствовали вкус к личностному началу в своих повествованиях. Исторические портреты и речи исторических персон — росчерки пера Василия Татищева. Летописец избегал описаний не только внешности правителя, но и его личных качеств. В этом он следовал запросам своих заказчиков, а те — установкам социальной среды, где всякая оригинальность осуждалась как проявление гордости — главного из «семи смертных грехов».
Констатируя бедность красок для исторического портрета, историк всё же улавливает некоторые намёки. В тех случаях, когда личность произвела сильное впечатление на современников, летописец уделяет ей повышенное внимание, сообщает некоторые подробности. Но в сеть истории попадает лишь крупная рыба-
Великий князь Литовский Витовт был одним из самых ярких правителей своего времени. Его образ действий был по преимуществу наступательным. Далеко не все его замыслы оканчивались удачно. Но уже одной Грюнвальдской битвы, в которой он, если верить Яну Длугошу, играл главную роль, достаточно для почётного места в истории. Современник и соперник Витовта, московский великий князь Василий Дмитриевич, громких побед не имел.
Известно, что характерной чертой выдающегося правителя является умение подбирать способных и преданных людей. Что касается Василия I, то его ближнее окружение (московские бояре и удельные князья) мы знаем только по именам и отчествам. Источники не позволяют выделить подлинные таланты в этом однообразном ряду. Исключение составляет, пожалуй, один только князь Владимир Андреевич Серпуховской, в котором мы не столько узнаём, сколько угадываем выдающегося полководца и благородного человека.
Московская правящая верхушка многими нитями связана была с западнорусской и литовской элитой. Семён Гордый был женат на дочери Гедимина. Владимир Андреевич Серпуховской и Борис Константинович Нижегородский — на дочерях Ольгерда. Василий I женился на дочери Витовта Софье. В Москве хорошо знали весь клан литовских Гедиминовичей и особенно — беспокойное сообщество двенадцати сыновей Ольгерда. Летописцы, а стало быть, и современники явно выделяли из них одного — князя Семёна Ольгердовича, более известного на Руси под языческим именем Лугвений, а в Литве — как Лингвен (9, 91).
Трудно сказать, что означает это имя-прозвище. Возможно, ключ к нему таится в глубинах литовского языка. По-литовски ЛЕНГВАС — лёгкий. Есть литовское имя ЛЕНГВЕНИС.
Биография русских князей обычно не имеет ни начала ни конца. Год рождения Лугвения неизвестен, как неизвестен и год его кончины. Его отец Ольгерд скончался в 1377 году. Мать Лугвения, вторая жена Ольгерда тверская княжна Ульяна Александровна, была матерью семерых из двенадцати сыновей великого князя Литовского: 1) Андрея Полоцкого; 2) Владимира Бельского; 3) Ивана Острожского; 4) Якова; 5) Лугвения Волынского; 6) Василия Черторижского; 7) Олелько Киевского.
Таким образом, в жилах Лугвения текла славянская кровь. Возможно, и выбор невесты для молодого княжича определило это обстоятельство. Во всяком случае, Лугвений, насколько известно, никогда не воевал против Москвы или Твери. Летопись называет его Волынским (23, 156; 28, 591). Однако уже сын Лугвения Юрий называл себя «русским князем» (93, 84).
В летописях Лугвений впервые упоминается в 1386 году как участник совместного похода литовских князей Скиригайло, Корибута, Лугвения и Витовта на смоленского князя Святослава Ивановича. 29 апреля 1386 года близ города Мстиславля (прежде смоленского, а недавно захваченного литовцами) произошла упорная битва, в которой литовские князья одержали победу. Смоленский великий князь Святослав Иванович и его братанич (сын брата) Иван были убиты в сражении. Победители осадили Смоленск и заставили жителей заплатить выкуп и принять на княжение «из литовской руки» князя Юрия Святославича. Бедствия смольнян усугубил сильный мор. По свидетельству летописца, в городе осталось всего десять человек (23, 93).
Для литовских князей победа имела большое стратегическое значение. Смоленск был главным форпостом Руси в борьбе с литовской экспансией. Здесь Лугвений, должно быть, впервые вкусил сладость триумфа победителей. Ольгердовичи и Витовт «поидоша восвоя си съ победою великою и славою, победивше многое множество смоленьскаго воинства...» (23, 92).
Летописец явно сочувствует литовским князьям в их войне с князем Святославом Ивановичем Смоленским. Это странное на первый взгляд сочувствие, по-видимому, объясняется моральным фактором. Перед битвой Святослав устроил поголовное истребление всего населения в окрестностях Мстиславля. Необычайная свирепость расправы, возмутившая даже привычного к таким сценам летописца, была вызвана тем, что жители Мстиславля незадолго перед этим перешли под руку Литвы. Гибель смоленского князя и разгром всего смоленского гнезда Рюриковичей в битве под Мстиславлем стали заслуженным возмездием за уничтожение неповинных людей. Сбылись слова Спасителя: «Мне отмщение, Я воздам» (Рим. 12, 19).
Смоленский поход 1386 года стал для Лугвения первым боевым уроком. Здесь же он близко сошёлся с Витовтом, став его надёжной опорой в будущем. «А третий полк князь Семион Лугвень и с ним же вкупе князь Витовт Кестутьевич» (19, 343).
Подобно другим литовским князьям, не имевшим постоянного удела или же недовольным этим уделом, Лугвений искал серебра и славы «на стороне». Он охотно принял предложение своего брата, польского короля Ягайло, отправиться в Новгород в качестве князя-«кормленщика». Король надеялся, что Лугвений приживётся в Новгороде и превратится в наместника польского короля.
Ягайло, придя к верховной власти, искал великих дел. Таким делом могло быть подчинение Новгорода и Пскова польской короне (114, 136). Не имея достаточно сил для военного решения этого вопроса, Ягайло надеялся установить контроль над Новгородом при помощи своих доверенных лиц — князей-кормленщиков, сидящих в новгородских «пригородах». Одним из таких порученцев и стал Лугвений. Очевидно, что для выполнения столь деликатной миссии он должен был обладать способностями не только полководца, но и тонкого дипломата.
Статус Лугвения как князя-кормленщика, собирающего за военную службу дань с новгородских «пригородов», был достаточно скромным и вполне традиционным. Статус же московского удельного князя Петра как наместника великого князя Владимирского был выше, так как подразумевал определённую зависимость Новгорода от Москвы. Эта сложная ситуация княжеского «двоевластия» в Новгороде усложнялась собственно новгородской властью — народным вече. Вот как описывает политическую ситуацию в Новгороде в 1388—1392 годах историк А. Е. Пресняков.
«Новгород искони не мог обойтись своими силами, и связь с литовскими князьями, в конце концов, могла получить существенное значение только при опоре их — для обороны Новгорода — в войсках великого княжества (Литовского. — Н. Б.), взамен тех полков “Низовской земли”, на которые всё меньше приходилось рассчитывать. Договор Великого Новгорода с Гедимином привёл только к неудачным попыткам использовать для новгородских дел князей Наримонта, затем Патрикия. Однако на том дело не кончилось. В 1388 г. прибыли в Новгород послы князя Лугвения-Семёна Ольгердовича с притязанием его на те пригороды, на каких сидел Наримонт Гедиминович, и принятый с честью князь Лугвений въехал в Новгородскую землю. Князь Лугвений-Семён стоит во главе новгородских войск в их столкновении с Псковом, в 1390 г. отражает набег шведов на Орешек. Но он не стольный князь новгородский, хотя новгородцы приняли его от руки великого князя Ягайло; в присяжной грамоте 1389 г. на имя короля польского, литовского и русского Владислава-Ягайла Лугвений именует себя “опекальником мужем и людям Великого Новгорода” по поставлению от Ягала и обещает ему и королеве Ядвиге стоять при них и при короне польской “с тыми людьми с Великого Новгорода” до тех пор, пока он их “держит в своём опеканьи”. Это момент, когда Ягайло, признав в принципе слияние своего Литовского великого княжества с Польшей, переводил связь земель, соединённых с его великим княжением подручничеством местных князей, на “корону польскую”. Широкий политический план грозил захватить и Новгород в эту связь зависимости от “короны польской”, если бы “опеканье” Новгорода князем Лугвением могло вытеснить традиционную принадлежность Новгорода к великорусскому великому княжеству. Однако... Лугвению не удалось оторвать Новгорода от великого княжества. Его приезд в Новгород был, по-видимому, связан с разладом отношений между Новгородом и великим князем и произошёл, когда в Новгороде не было великокняжеского наместника, однако, когда новгородцы “докончали (в 1390 г.) мир по старине” с великим князем Василием и приняли его наместника, они сохранили у себя на пригородах князем-кормленщиком Лугвения. Это своеобразное двойственное положение... создавало надо полагать некоторую опору новгородской самостоятельности перед великорусской великокняжеской властью. И в 1392 г. едва ли случайно за отъездом Лугвения из Новгородской земли следуют новый подъём великокняжеских требований и “розмирие” из-за них с великим князем, а затем появление в Новгороде князей белозерского Константина и литовского Романа» (94, 230).