Ее глаза остановились на нем пытливо и страстно. Ему стало неловко. Он не глядел на нее.
— Тут свобода ни к чему, — выговорил он немного помягче.
— Пойдем отсюда. Здесь мы на юру! Оттуда видно… И ты будешь стесняться…
— С какой стати?
— Прошу тебя.
Она так произнесла эти два слова, что он не мог не встать. Встала и Серафима и взяла его сама под руку.
— Туда… туда!.. Книзу! Ведь они, там, могут меня считать за покупательницу. Явилась я к тебе… а ты скупаешь леса… Вон там внизу лужайка под дубками… Как здесь хорошо!
Серафима придержала его за руку и остановилась.
— Ах, Вася! — Она вздохнула полной грудью. Как жизнь-то играет нами!.. Вот я попала в Васильсурск, на лесную ярмарку.
— Я знаю с кем…
Он не подавил в себе желания кольнуть ее, напомнить ей, с кем она туда явилась, какими поклонниками она теперь не пренебрегает. Ему припомнилось то, что рассказывал Низовьев о каком-то петербургском лесопромышленнике — сектанте. стр.444
— Тебе небось Низовьев говорил про Шуева?
— Какого Шуева?
— Ну, того… из "белых голубей".
Она не докончила и рассмеялась.
— Правда это? — спросил он, и его губы сложились в усмешку жалости к ней.
Она схватила это глазами и отняла руку.
— Ты думаешь, я его вожу?..
— С такими трудно иначе, — шутливо выговорил он.
— Ну, все равно, думаешь, я обираю его? Могла бы!.. Так как он… страсти-ужасти!.. Ты не знаешь!.. До исступления влюблен… Да… И он душу свою заложит, не только что отдаст все, что я потребую… Дядя у него — в семи миллионах и полная доверенность от него… Слышишь: семь миллионов! И он — единственный наследник…
— Хорошо, хорошо!
Ему стало уже досадно на себя, зачем он намекнул на этого сектанта.
— Я запретила ему за мной следом ездить. Провались они все! — вскричала она и, обернувшись к нему, опять взяла его под руку. — Вон туда сядем… Пожалуйста!.. Там так славно!
Он не противился. Серафима опустилась прямо на траву в тень, между двумя деревьями.
— Садись сюда же… Ну вот, спасибо. Ты не желаешь, чтобы я тебя, по-старому, Васей звала и «ты» тебе говорила?.. А?
— Мне, пожалуй…
— Ну, хоть и на том спасибо.
Над ними сбоку наклонились ветви большой черемухи, и к ногам их спадали белые мелкие лепестки.
Серафима подняла голову и громко потянула в себя воздух.
— Господи! — перебила она себя. — Так хорошо!.. Воздух!.. Пахнет как! Река наша — все та же. Давно ли? Каких-нибудь два года, меньше того… Тоже на берегу… и на этом самом… А? Вася? Тебе неприятно? Прости, но я не могу. Во мне так же радостно екает сердце. Точно все это сон был, пестрый такой, тяжелый, — знаешь, когда домовой давит, — и вот я проснулась… в очарованном саду… И ты тут рядом со мной! Господи!..
Волнение перехватило ее речь. Она отвернула голову и взялась руками за лицо. Теркин сидел немного стр.445 повыше ее, прислонившись спиной к одному из молодых дубов. И его против воли уносило в прошлое. Как тогда задрожали его колени, когда он, у памятника, в садике, завидел ее издали. Он себя испытывал, почти боялся, что вот не явится этого признака, по которому он распознавал страсть… И признак явился. В чувстве этой роскошной и пылкой женщины он находил потом больше глубины и честности, чем в себе. Ничего мудреного нет, что она осталась верна его памяти, даже если и начала кружить головы мужчинам… Кто его так любил?..
Глаза его украдкой остановились на ее профиле, на ее стане, на линии ее головы. Да, она смахивала на кокотку; но в ту минуту вся трепетала влечением к нему, жаждой примирения, любовью, искупающею всякий грех.
Листки дубов и черемухи ласково шептались и слали им свое благоухание; вблизи ворковала горлинка, из травы выглядывали головки маргариток.
На сердце Теркина стало помягче. Он не хотел помнить зла: но не мог и лгать, надевать на себя личину или поддаваться соблазну, чтобы сказать тотчас же потом: "Ты хотела добиться своего… Ну, а теперь прощай!"
Чуть-чуть дотронулся он до ее руки, немного ниже локтя. Серафима, точно от укола, повернулась к нему от одного прикосновения.
— Во мне, — заговорил он, не поднимая на нее глаз, — нет никакого против… тебя, — слово не сразу сошло с губ его, — сердца… Все перегорело… Может быть, мне первому следует просить у тебя прощения, я это говорю, как брат сказал бы сестре…
— За что? — почти изумленно перебила Серафима.
— Я тебя на грех подтолкнул… Никто другой.
— Вот еще! С какой стати ты на себя такое святошество напускаешь, Вася? Это на тебя не похоже… Или…
Она хотела сказать: "или Калерия тебя так переделала?"
— Никакого тут святошества нет. Я употребляю слово «грех» попросту. Я тобой хотел овладеть, зная, что ты чужая жена… и даже не думал ни о чем другом. И это было низко… Остальное ты знаешь. Стало, я же перед тобой и виноват. Я — никто другой — и довел тебя до покушения и перевернул всю тебя. стр.446
За три минуты он не ожидал ничего похожего на такой приговор себе. Это вылилось у него прямо, из какой-то глубокой складки его совести, и складка эта лежала вне его обычных душевных движений… И ему стало очень легко, почти радостно.
— Не фарисействую я, Сима. Осуждаю себя и готов всячески поддержать тебя, не дать тебе катиться вниз… Встретил я тебя нехорошо… Не то испугался, не то разозлился… А вот теперь все это отлетело. И никаких счетов между нами, слышишь — никаких…
— Никаких? — захлебываясь, выговорила она и наклонила к нему низко трепетное лицо.
— Никаких!..
XXVIII
— Вася!.. Прости!..
С этим воплем Серафима припала головой к нему. Рыдания колыхали ее.
— Что ты! Что ты!..
Теркин не находил слов. Руками он старался поднять ее за плечи. Она не давалась и судорожно прижимала голову к его коленам.
— Прости! Окаянную!.. Жить не могу… не могу… без тебя! — прерывистым звуком, с большим усилием выговаривали ее губы, не попадая одна на другую.
Все ее тело вздрагивало.
Так прошли минуты… Ему удалось поднять ее за плечи и усадить рядом.
Внезапный взрыв страсти и раскаяния потряс его, и жалость влилась в душу быстро, согрела его, перевернула взгляд на эту женщину, сложившийся в нем в течение года… Но порыва взять ее в объятия, осыпать поцелуями не было. Он не хотел обманывать себя и подогревать. Это заставило его тут же воздержаться от всякой неосторожной ласки.
С помутившимися, покрасневшими глазами сидела она у ствола, опиралась ладонями о дерн и силилась подавить свои рыдания.
— Полно, полно! — шепотом успокаивал он, наклоняясь к ней.
За талию он ее не взял и даже не прикоснулся к ее плечу кистью руки. стр.447
— Ты добрый, чудный… Я не оправдываюсь… Я, Вася, милостыни прошу! Все опротивело… вся жизнь… разъезды… знакомства… ухаживания… мужчины всякие, молодые, старые… Стая псов каких-то… Ужины… шампанское… франтовство… тряпки эти… — Она схватила свою шляпку и швырнула ее. — Не глядела бы!.. И таким же порывистым движением она прижалась к нему и положила голову на его плечо. — Вася! Жизнь моя!.. Не оттолкни!.. Возьми… Ничего мне не нужно… Никаких прав… Ежели бы ты сам предложил мне законный брак — я не соглашусь… Да и как я посмею! Тебя… тебя… слышать, сидеть рядом… знать, что вот ты тут… что никто не отнимет… никто, кроме… тебя самого или смерти… Да я умру раньше… Я это знаю. Мне хоть бы годков пять… Много… Хоть два года! Хоть год!
В ее отрывистой речи проглядывали неслыханные им звуки, что-то наивно-детское и прозрачное по своей беззаветной пылкости. Никогда и прежде, в самые безумные взрывы страсти, ее слова не проникали так в самую глубь его души, не трогали его, не приводили в такое смущение.
Он чуть не остановил ее возгласом: "Не нужно!.. Не говори так!"
Слезы подступили к глазам, он их уже ощущал в углах, и губы вздрагивали… Жалость к ней росла, жалость сродни той, какая пронизала бы его у постели умирающего или человека, приговоренного к смерти, в ту минуту, когда он прощается с жизнью и хватается за нее последними хватками отчаяния сквозь усиленный подъем духа.
Но больше ничего не было в сердце — он это сознал бесповоротно.
— Сима, — заговорил он нетвердо, боясь расплакаться, — ты меня тронула, как никогда… В любовь твою верю…
— Веришь! — вскричала Серафима и выпрямила стан. Глаза заблистали. Лицо мгновенно озарилось.
— Верю, — повторил Теркин и отвел от нее взгляд. — Но я прошу, умоляю тебя… Не насилуй моей души… Назад не вернешь чувства…
Докончить у него не хватило жестокости.
— Да-а, — протянула она глухо и поникла головой. Руки тотчас же опустились, и опять она уперла их ладонями в траву. — Я знала, Вася… могла предвидеть… стр.448
Вы, мужчины, не то, что мы. Но я ничего не требую! Пойми! Ничего!.. Только не гони. Ведь ты один… свободен… Если ты никого еще не полюбил, позволь мне дышать около тебя! Ведь не противна же я тебе?.. Не урод… Ты молодой…
Серафима вдруг покраснела. Ей стыдно стало своих слов.
Оба промолчали больше минуты.
— Зачем… унижать себя! — вымолвил первый Теркин и почуял тотчас бесполезность своих слов.
— Унижать!.. — повторила она без слез в голосе, а каким-то особенным полушепотом. — Унижать! Разве я могу считаться с тобой! Пойми! Милостыни у тебя просят, а ты с нравоучениями!
Это его задело. Он поднял голову, строже взглянул на нее, и она ему показалась жалка уже на другой лад. Что же из того, что она не может жить без него? Как же ему быть со своим сердцем?.. Любви к ней нет… Ваять ее к себе в любовницы потому только, что она красива, что в ней темперамент есть, он не позволит себе этого… Прежде, быть может, и пошел бы на такую сделку, но не теперь.
От всего ее существа, даже и потрясенного страстью, повеяло на него только женщиной, царством нервов, расшатанных постоянной жаждой наслаждений, все равно каких: любовных или низменно-животных.
Психопатия и гистерия выглядывали из всего этого. Не то, так другое, не мужчина, так морфин или еще какое средство опьянять себя. А там — исступление клинических субъектов.