Словно сто гиен.
Зубы сжав, слова цежу
Нехорошие.
Я не радуюсь давно —
Злобен стал и груб.
Нет улыбки, лишь одно
Искривленье губ.
Для того причины нет,
Все добры со мной:
Друг, приятель и сосед…
Ну, а я вот – злой.
Словно грязная рука,
Торопясь извне,
Как в карман исподтишка
В душу лезет мне.
Показалось как-то раз,
Что рука – моя,
И себя за часом час
Обираю я.
Всё скуднее мой багаж —
Больше всё улов.
Затупился карандаш
Мой от этих слов.
В это верится едва.
Может ли так быть?
Как теперь найти слова,
Чтоб всё объяснить?
Оглянулся я кругом:
Рядышком идёт
Кто-то, но – с моим лицом;
Что украл несёт.
«Эй, куда? – кричу ему. —
Отдавай назад!»
Он глядит, таща суму,
Прямо мне в глаза.
«А зачем тебе добро? —
Отвечает он. —
Всем вокруг ты платишь злом.
Что ж ты огорчён?
Гнев уйми же глупый свой,
Мне отдай добро.
Хочешь денег за него?
Тридцать, серебром».
Злобный видел я оскал
У того хмыря,
Но добро своё забрал,
Слов не тратя зря.
Только хмырь не отстаёт,
Сзади семенит.
Ухмыляется и ждёт,
Де́ньгами звенит.
И теперь к себе я строг,
И к своим словам;
Даром всё своё Добро
Людям я отдам.
15-17 октября 1994
Ода еде
В эпоху Расцвета, и в Каменный век —
От древних до наших времён —
Бродил невесёлым любой человек,
Когда бывал голоден он.
Работа не клеится будто назло,
В мозгу негде мысли блеснуть.
Поел и глядишь – дело сразу пошло́,
Хоть, всё-таки, клонит ко сну.
Вздремнёшь и сквозь сон понимаешь – нашёл!
Мол, эврика! Что-то открыл.
Проснулся, и вот – колесо изобрёл,
И что-то из глины слепил;
Поэму загнул, выбиваясь из сил,
Мудрёно раскрасил горшок,
Остатками мамонта перекусил,
И снова в работу ушёл.
А тот, кто не ел почему-то с утра,
До ночи ругался с женой,
Чужое бельё непросохшее крал,
И шёл на соседа войной.
Должно́, Бонапарт, занимая свой трон,
С желудком бывал не в ладах.
И часто изжогою мучился он,
И всё вымещал на врагах.
Давясь, принимал поутру рыбий жир,
Прислугу ругал и затем,
Нахмурившись, шёл завоёвывать мир.
А зубы не чистил совсем.
Давайте посмотрим скорее вокруг,
Накормим голодного. Тот
В момент переделает пушку на плуг,
А может быть, даже уснёт.
Голодным и злым быть, конечно, нельзя,
Себе и другим на беду.
Приятного вам аппетита, друзья.
Обед! Я, пожалуй, пойду…
ноябрь 1994
Сказка о Бумажном рыцаре
Не средь безлюдных диких троп,
Не в веке грубых сил —
В панельном замке у метро
Бумажный рыцарь жил.
Он долго тщательно кроил,
И шил внахлёст и встык
Доспехи странные свои
Из разных умных книг.
Он неуклюж был и смешон,
Терпел от всех тычки,
И под забралом прятал он
Обычные очки;
Картонный щит носил с собой,
А вот меча не брал:
Кого-нибудь, коль грянет бой,
Он защитить мечтал.
И дама сердца у него
Была при этом всём,
Но, жаль, не знала ничего
О рыцаре своём.
Он по законам книжным жил
И потому порой
Помятым сильно панцирь был,
И щит бывал с дырой.
Но он, чудак, не унывал
И щит латал, как мог,
И зонт с собою в дождь он брал,
Чтоб шлем вдруг не размок.
Он перечитывал порой
Доспехи из страниц,
Чтоб вновь увидеть как герой
Дерётся у бойниц,
Чтоб снова сердцем ощутить,
Что правда – лишь одна,
И невозможно отступить,
Коль за спиной она.
О даме сердца он мечтал
И так, не зная сна,
Покой любимой охранял
Ночами у окна.
И снился шёпот ей сквозь сон
Листаемых страниц;
И ей во сне являлся он
В толпе плывущих лиц.
А как-то раз, когда луна
Висела над Москвой,
Она брела домой одна
По улице пустой.
Что было нужно тем двоим,
Что вышли поперёк,
Она не знала и самим
Им было невдомёк.
Закончу очень скоро я
Наивный свой рассказ.
Здесь, безусловно, рыцарь встрял
И даму сердца спас.
Но мне, поверьте, не смешно
От сказки сей простой.
Смеяться, всё-таки, грешно
Над чистой добротой.
…Он в жизни смысл давно нашёл
И многое узнал,
Но сквозь картон легко прошёл
Заточенный металл.
Я доскажу, хоть всё равно,
Быть может, вам сейчас.
Финал счастливый, как в кино,
Имеет мой рассказ.
Там был средь корешков из книг
Прочней других – один,
И нож неглубоко проник,
Царапнув по груди.
Не защитить от зла подчас
Открытого лица.
Железный панцирь вряд ли вас
Спасёт от подлеца.
Пусть наковальней для добра
Нам станет книга, друг.
И мы поймём: важней наград —
Тепло дающих рук.
…Завьёт в кольчугу кольца слов
Правдивая строка,
И станет вдруг бессильным зло
На кончике клинка.
5 марта-24 апреля 1995
Белый плен
Пришёл художник в дом ко мне
И кисть свою достал.
И разукрасил, как во сне,
Всё в яркие цвета.
Он превратил мой потолок
В лазурный океан,
А холодильник я не мог
Найти среди лиан;
Он кафель в ванной заслонил
Лугами спелых трав,
А в спальне тёплый дождь пролил,
И в реку канул шкаф.
На склонах гор торшер исчез
И вместе с ним диван.
Шумел в дому сосновый лес
И звал простор саванн.
Но как-то раз кошмарным сном,
Загнав в чулан рассвет,
Вдруг маляры пришли в мой дом
В пилотках из газет;
Всё белым выкрасили в нём
И выкрали цвета.
Мой дом ослеп и стал бельмом,
Стал вновь куском холста.
Без цвета стал я видеть сны
В молочной тьме ночей.
Я пленным стал у белизны.
Я растворился в ней.
В халате белом вновь с утра
Она войдёт ко мне,
И облака, схватив за край,
Задёрнет на окне.
Я снежным тут лежу пластом
На белых простынях.
Я слился с ними и никто
Здесь не найдёт меня.
Цветные дни вернуть назад,
Седые сбрить виски,
Не даст смирительный наряд,
Пошитый из тоски.
На белом письменном столе
Я белый лист нашёл,
И исписал в туманной мгле
Его карандашом.
Он белым резал мне глаза,
Покуда я писал.
Но я хотел ему сказать
Про то, что думал сам.
Я написал на нём про то,
Что я люблю цветы,
И пожалел слепых кротов
В их царстве темноты.
Я написал, что зе́лен лес —
Он должен быть таким!
А голубой – есть цвет небес:
Ему не быть другим.
Должна нам радуга сиять,
Лишь только дождь прошёл.
В конце ещё добавил я,
Что это – хорошо.
Но не нашёл с утра листок
И карандаш свой я.
Бездарен, скучен и жесток
Мир «маляров», друзья.
Мне холодильник стал врагом
За подлый свой колор.
И кафель белый утюгом
Я в ванной расколол.
Настанет день и я решусь
Прервать постылый плен.
Я кровью стены распишу
Из бледных тонких вен.
13-17 мая 1995
Командировочные страдания
1: Ностальгия
Эх, постылая эта чужбина!
Нет размаха для русской души.
Здесь тоску надо мерить аршином,
Только вот не отыщешь аршин.
Заскучал по рублям, Чебурашке,
По крикливой кукушке в часах,
По расшитой цветами рубашке
И, конечно, берёзке в лесах.
Здесь как жаркою ночью мне душно —
Не забыться спасительным сном.
Небоскрёбы мне застили душу
И скребутся холодным стеклом.
Дуня! Мне бы котлет и картошки,
И борща – наяву, не в бреду.
Я, роняя от сандвича крошки,
Здесь поспешно жую на ходу.
Часто снятся цветы полевые,
Бабы русские… Вот где тоска!
Здесь же womanы сплошь деловые,
Словно классная, в школе, доска.
Заработала – думай про тело,
Как дешевле всего похудеть.
До икоты мне, Дунь, надоело
В их контактные линзы смотреть.
Наполняя действительность смыслом,
Русских женщин я видел во сне:
В ярко красном платке, с коромыслом
И в очках. Очень редко – в пенсне.
Нет их краше. И – верю я! – шире
Никого не найдётся душой.
Их признали уже в целом мире,
Да и нам грех пройти стороной.
2: Возвращение
Срок пришёл – мне распахнута дверца.
Как же много значенья в словах
Для ранимого русского сердца
Вдруг слилось в «шереметьево-два».
Здравствуй, чистое русское поле!
Жаль, забыл прихватить сапоги…
Сле́пит очи родное приволье.
Или это не видно ни зги?
Многодневная тяжесть разлуки
Глиной липнет, висит на ногах.
Вековые граниты науки
Мелкой пылью скрипят на зубах.
Вот уже с запылённой сумою
Замер я у знакомых ворот
И, с чужою помадой, рукою
По щекам я размазывал пот.
«Евдокия Петровна! Родная!
Ты ль встречаешь меня у двери?
Поворкуем за чашкою чая!
Только скалку – прошу – убери».
14-15 июня 1995
Крылья ангела
Как небу – листу это выскажу я.
Так будет стройней мой рассказ.
Есть ангел-хранитель теперь у меня,
Как есть он у многих из нас.