Бывает же так! Василько и Василий вместе попали в дозор.
Под Васильком конь валашский. Масти золотой, на ногу тонкий, лёгкий. Самому ветру — брат. Под Василием лошадь крупная, бокастая. Ноги у неё лохматые, тяжёлые. Грудь — как хороших два валуна. Очень сильная лошадь, но быстрого бега от такой не жди. Пушки возить — другое дело.
Василий и Василько ехали молча. Поначалу Василько донимал своего напарника вопросами:
— А правда, что у вас щи лаптем хлебают? — спрашивал он, строя серьёзное лицо.
— Ты, случаем, не рязанский? Там, говорят, все косопузые. Это как так? На одну сторону, что ли, кормятся?
Василий молчал, как воды в рот набрал, и Васильку наскучило донимать русского медведя. Принялся он посвистывать да саблей так и сяк поигрывать.
Тут Василий и сказал ему с укоризной:
— Я в степи новый человек. Не всё вижу. Ты саблей-то зазря не верти, глазами работай. Для того нас и послали, чтоб непорядок какой углядеть.
Василько даже за бока схватился, так его насмешил стрелец.
— В степи он не видит! А где же ты видишь? В лесу, что ли, своём медвежьем, сквозь ёлки?
— В лесу вижу, — сказал Василий серьёзно. — Всё вижу. Через три дня пойду за тобой и скажу, как ты шёл, что делал и о чём мыслил.
— Чудной ты человек! — покрутил головой Василько. — Степь — вот она. Для всех ясная! Тут за сто вёрст видать.
И охнул вдруг.
Из-за бугра густой лавиной выкатывалась на них ханская конница.
— Назад! — закричал Василько, дёргая суматошно повод.
Василий и сам всё увидел, и лошадь успел развернуть. Погоняет доброго коня плёткой, а в уме прикидывает, на сколько обогнали своё войско. Никак нельзя под татарский аркан попасть! Сам пропадёшь — обидно, но беда эта невеликая, а вот если войско от нежданного нападения не устоит, то — большая беда. По всему белому свету разнесёт кичливая польская шляхта весть: некрепко, мол, русские с украинскими казаками стоят. Их вместе бить ещё сподручней, чем поодиночке.
Догнал Василько Василия на лёгком своём коне, рядом скачет, пистолеты на поясе проверяет.
Василий кричит ему сквозь ветер:
— Скачи! Скачи! Татары в кольцо нас берут! Скачи, я задержу их!
Василько достал один пистолет из-за пояса, передал Василию, потом другой. И тут же конь — словно птица взлетела! — земли не касаясь, понёс по степи казака.
Погоняет Василий своего тяжёлого коня, назад не смотрит. С четверть версты между ним и татарами. Поглядывает Василий влево, туда, где ветер посдувал снег с каменистой степи, где мчат наперерез самые быстрые татарские конники. Успеет ли Василько проскочить?
И вот она — удача! С ходу влетела погоня в забитую снегом балочку. Завязли кони, забарахтались.
Проскакал мимо них Василько, а за ним и Василий. Не успел он порадоваться — стрела над головой свистнула. Совсем уже близко погоня. Обернулся, пальнул из пистолета. В коня, видно, угодил. Рухнул конь.
Что-то толкать в спину принялось. Раз, другой, третий… Вытащил Василий второй пистолет, смотрит — татарин в десяти шагах, аркан уж изготовил.
Стрельнул — и опять не промахнулся, а сам думает:
«Вот ведь где помереть довелось. Голое место. Хоть бы куст какой рос в утешение».
Прижался головой к шее коня, кричит ему:
— Милый! Ну, скакни же ты через силу. Неохота мне здесь помирать.
Сам уже саблю рукой нашёл. Последняя защита. Только много ли один против дюжины навоюешь!
И тут — ба-а-бах! Бабах!
Мчат казаки навстречу, из ружей палят, страх на врагов нагоняют. И верно! Погоня тотчас и поотстала.
Подскакал Василий к казакам. Конь храпит, пена со спины хлопьями. И Василько тут как тут.
— Жив?!
— Жив.
— Ранен?
— Да будто бы нет.
— А это что?
Смотрит Василий, а у него вся спина стрелами утыкана. Смеются казаки:
— Ну и кожа! Скажи, где такую умеют дубить?
Скинул Василий шубу, повыдергал стрелы из овчины.
— Кольчуга спасла, — говорит. — Мне её отец в поход пожаловал, а отцу она от деда досталась.
Подаёт Василий пистолеты Васильку:
— Спасибо. Пригодились.
Улыбается казак, рот до ушей.
— Чего смеёшься? — спрашивает Василий. — Опять что-нибудь не так у меня? Не по-вашему?
— Нет, — говорит Василько. — Всё по-нашему. Добрый из тебя запорожец получился бы. Держи пистолет: один тебе, один мне. Они нам скоро опять пригодятся.
И пригодились.
ЛОВУШКА
Казаки спешно ставили сани в три ряда, выпрягали лошадей, заряжали ружья. Подошедшие две сотни стрельцов построились в боевой порядок. Тут и явилась ханская конница. Чёрный вихрь налетел из белой степи, ударился о преграду, бешено закрутился, норовя разметать её, но трижды залпами грянули стрелецкие пищали.
Чёрный клубок вихря распался, развеялся, исчез. Но остались убитые лошади. Тихо умер на руках товарищей сражённый стрелою казак. Хлопотали над тремя ранеными стрельцами бывалые воины. Останавливали кровь, прижигали раны порохом.
Казачье и стрелецкое войско подходило из степи, занимало оборону.
— Бах! Бах! — беспорядочно, с каким-то испуганным присвистом, затявкали в тылу выстрелы из пистолетов и пищалей.
С тыла напали «крылатые». Так называли тяжёлую польскую конницу гусар. Закованные в латы рыцари носили за спиной два высоких узких крыла. Ветер в этих крыльях так завывал, что ещё до столкновения пугал противника.
Стрельцы, развернувшиеся навстречу полякам, увидели, что на них мчится железная непробиваемая стена. Дрогнули воины, сломали строй, попятились. Порубили бы их, как капусту, но казакам не впервой было грудь в грудь встречаться с «крылатыми». Отбились. Тотчас ханская конница, тысяч по десяти с каждой стороны, ударила справа и слева.
Хмельницкий, чтобы лучше видеть и чтоб его видели, сел на верховую лошадь и был неподвижен, как статуя. Эта его неподвижность среди всеобщего движения успокаивала казаков. Коли гетман рядом и несуетлив, значит, ничего непредвиденного не произошло. Гетман всё знает наперёд.
Но Хмельницкий не знал о приготовленной ему ловушке, не ждал нападения с тыла. Он видел: у противника большой перевес, может, и четырёхкратный.
— Стоять дотемна! — приказал гетман. — Ночью оградим себя табором.
Для казаков обороняться табором — дело привычное. Ставили кольцом в несколько рядов телеги или сани — вот и крепость. Конечно, не каменная и башен нет, но на конях такую преграду с ходу не одолеешь, и от пуль какая-никакая защита.
Бой то затихал, то возобновлялся, а мороз крепчал да крепчал. Лошади, телеги, оружие, одежда, лица — покрывались пушистым инеем. О холоде думать было недосуг — ружья палили, храпели и бились о мёрзлую землю раненые лошади, кричали раненые люди.
Атака за атакой. Атака за атакой. И последняя — уже при звёздах…
КУЛЕШ
С ночью пришла тишина.
Казаки ставили табор, стрельцы разбивали шатры и палатки. Кашевары жгли костры, варили кулеш. Горячая еда — добрый помощник против мороза.
Кулеш казаки с собой возили в мешках. Разваренное пшено, залитое топлёным салом с жирушками, и летом не портилось.
Стоит вскипятить воду да положить в котёл кусок кулеша — вот тебе сразу и суп и каша.
Василий с Васильком ели кулеш из одного котла. У Василька ложка серебряная, добытая в лихом набеге на крымский город Перекоп, — отбивали угнанных в неволю украинских детей и женщин. А у Василия ложка золотая. На самом-то деле деревянная, но при свете костра она как жар горела. А главное — такая ложка рта не обжигает.
— Добрый кулеш? — спрашивал Василько.
— Дюже добрый! — отвечал Василий. — Мне теперь мороз нипочём.
МОРОЗ
Василько с Василием лежали в снежном окопчике. Была их очередь охранять спящий табор.
Ночь безлунная, от сильного мороза в воздухе стояла белёсая мгла.
— Василько! — шепнул Василий. — Чуешь? Будто что-то землю скребёт. А земля будто бы вздрагивает!
— Ккаккая ззземля! Это я трясусь! — ответил Василько. — Ноги, как деревяшки.
— Что же ты молчал, чудак!
Стащил Василий холодные кожаные сапоги с ног Василька, дал ему свои валенки. Васильковы сапоги Василию тесны, но ради друга и потерпеть можно. Расстегнул стрелец шубу, укрыл ею казака. Ожил Василько, а оживши, уши насторожил:
— А ведь, правда, земля будто бы вздрагивает. Схожу-ка я поглядеть, что там враг затевает.
И в степь уполз.
Василий ждать устал, так долго Василька не было. В тесных сапогах ноги у него быстро закоченели. Пришлось сапоги снять, а ноги снегом натереть.
Наконец явился казак. Сразу же поменялся с Василием обувкой. О том, что видел в степи, сказал коротко:
— Пушки поляки ставят.
Командиры посовещались и решили утра не дожидаться. Разгородили в одном месте забор из саней, и вылетела в степь казачья конница. Пушкарей порубили, пушки, как могли, попортили, порох и заряды с собой увезли.
ХИТРОСТЬ ШЕРЕМЕТЕВА
Едва рассвело, бросились враги на табор. Лучше в бою погибнуть, чем замёрзнуть. У непривычных к зиме крымцев десять воинов за ночь закоченело до смерти.
Неистово наступали татары.
И вдруг из табора ударили пушки.
Удивился гетман Хмельницкий:
— Откуда?! Мы пушки в Белой Церкви оставили!
А воевода Шереметев улыбается:
— Большие оставили, а те, что поменьше, мы в санях под сеном везли. С пушками на душе легче.
— А ты — хитрец! — улыбнулся суровый Хмельницкий. — С таким в товарищах воевать надёжно. Может, в пушках твоих наше единственное спасение!
Весь день шёл бой. Теряли воинов наступающие, но и осаждённые тоже несли большие потери.
Вечером Хмельницкому доложили: дрова у кашеваров на исходе. Завтра кулеша будет не на чем сварить.
Собрали казаки раду — общий казачий совет. Русские воеводы и часть стрельцов тоже пришли…
— Помощи нам ждать не от кого, — сказал гетман тяжкую правду. — Гонцов, каких мы вчера послали, враги изловили. Вон их головы на пиках перед табором. Стоять нам здесь невозможно. От мороза все перемрём. Выход один — пробиваться назад к Белой Церкви.