Сыч, Ёган и Волков ходили по господскому двору, осматривали постройки. Там, где кавалер видел гниль и разруху, Ёган, крестьянствовавший всю свою жизнь, находил крепкое строение, требующее ремонта.
– Ишь как умно ясли сделаны! Умно, умно! – восхищался он, когда они в хлеву были. – Телята в холода нипочем не померзнут. И для коз свой угол есть. Хорошо все сделано.
Ему и овин нравился, и сарай для мужицких инструментов, и конюшня. Конюшня, впрочем, и Волкову самому понравилась. И амбар просторный Ёгану по душе пришелся.
– Вот какой амбар просторный, значит, и урожай тут бывает неплохой, – говорил он, оглядываясь и трогая все руками, – и крепкое все. Видно, на века ставили.
Да и Сыч тоже не был грустен, казалось, что ему тоже все нравится.
– Хорошее поместье, – соглашался он с Ёганом. – Неплохое.
Настроение его людей немного успокаивало Волкова. Но только отчасти: все равно двери кривые, провисшие, крыши провалившиеся. Запустение. И главное – не было тут ни мужиков, ни хорошей земли, ни даже леса, чтобы напилить его на дранку да крышу сделать.
– А мебель, тут даже мебели нет, – говорил он, – ни кроватей, ни лавок со столами.
Уж о креслах и перинах с зеркалами он и не мечтал.
– Господин, так лавки и стол я вам смастерю, какой-никакой, но стол поставлю, – обещал слуга.
– Какой-никакой, – передразнил его Волков. – Какой-никакой мне не нужен, мне хороший нужен.
Он уже понимал, что все покупать придется, даже тес и дранку, чтобы крыши покрыть. Не говоря уже про стекла в окошки, сундуки, комоды, лампы, посуду, перины и постельное белье. Все покупать, на все деньги тратить. А зачем ему это? Лен вассалу сеньор давал, чтобы он себя прокормил и людей в придачу. Чтобы, когда война придет, приехал он на нее в помощь сеньору не один, а с людьми ратными. А это что? Это не в прокорм ему дали, а в растрату. Он опять стал думать о том, что его обманули. И о том, что надо бы плюнуть на клятву да уехать отсюда.
Тут пришли мужики. Трое их было, одежда у всех ветхая, обуви нет, худые все. Старший из них лет пятидесяти. Сам уже от седины пег, костист, высок. Взгляд усталый. Нашел глазами кавалера, поклонился ему. Двое других тоже кланялись.
– Кто старший, как звать? – не слишком приветливо спросил Волков.
– Михаэль Мюллер меня звать, господин, – сказал пегий мужик, – я здесь староста.
– Кто мой дом пограбил? – спросил кавалер у него без обиняков.
– Никто, бывший господин, когда уезжал, все забрал.
– Бывший господин? – не поверил Волков. – Неужто он и стекла из окон вынул?
– Вынул их я, – признался Михаэль, – но велел это сделать мне он.
Врет – не врет, разве тут угадаешь, а допрос учинять Волков пока не хотел.
– И что, мебель тоже он забрал?
– Все забрал, все, – отвечал Михаэль, – вот мужики соврать не дадут. Сами ему в возы все грузили.
Мужики согласно кивали. Мол, так и было все.
– А отчего он уехал? – спросил кавалер.
– От скудости, господин, – развел руками Михаэль, – прибытков от здешней земли немного. Земля плоха. Пшеницу мы не сеем, только рожь. Скота у нас после еретиков не осталось, они весь скот побрали в прошлый приход.
– А люди где? – спросил Волков. – Землемер говорил, у вас тут три года назад двадцать дворов было.
– Так и есть, господин, больше было, так потом померло много от чумы, а те, что не померли, на юг побежали в кантоны от голода.
– А дома их где? Почему всего восемь домов осталось?
Мужики стояли, печами пожимали.
– На нужды и дрова разбирали, канальи, – сразу догадался Ёган.
– Господин, – стал просить Михаэль, – может, отпустите нас, потом поговорим, а то мы коней взяли в долг у господина барона Фезенклевера, землю вспахать.
– А у вас своих коней нет?
– Откуда, господин? Ни коней, ни коров у нас нету. Все как еретики забрали, так и нет. Уже три года как. А то, что спрятать нам от них удалось, так все волки пожрали. Теперь из скотины на всю деревню и десяти коз не насчитаешь.
– А что ж вы пашете так поздно? – спросил Ёган. – Яровые так месяц назад уже пахать нужно было. У вас же может не уродиться до осени.
– Так пахотная земля у нас в низине, ждали, пока вода сойдет, чтобы зерно не погнило.
– Господин, дозвольте я с ними пойду, погляжу, что он там пашут, – попросил слуга.
– Коня возьми, – сказал Волков.
Он был рад сейчас, что у него есть Ёган.
Агнес рада была, что уехала. Хоть и тянуло ее к господину, хоть и хотелось ей лечь с ним, но все-таки не могла она быть собой рядом с ним. Не чувствовала она рядом с ним воли. Так и довлел над нею несгибаемый дух его. Очень был силен ее господин. И манил, и отталкивал одновременно. И обижал еще своим пренебрежением и нежеланием видеть в ней женщину.
Она выглядывала из окна кареты, чтобы увидеть Максимилиана. Он ей тоже нравился – не так, конечно, как господин. Господину хотелось подчиняться и быть покорной – иногда. А вот юноша красив был. Губы нежные, она бы их ему искусала. Да, искусает при первой возможности, до крови. Хорошо бы его тоже себе в лакеи взять, как и эту дебелую служанку Уту. И изводить его до тех пор, пока он, как и Ута, не станет перед ней на коленях ползать. Она была уверена, что и его ей покорить удастся. Нет в нем той силы, что есть в господине. А вот в ней она была, девушка все больше в себе чувствовала эту силу, что людей заставляет покоряться. Да, хорошо бы взять себе Максимилиана, да разве господин позволит.
– Останови карету! – крикнула Агнес голосом твердым и даже гневным, испытывая юношу. Хотела видеть, как быстро он будет ее приказы выполнять. Еще хотела знать, испугается ли он, а может, вздрогнет, обозлится или досаду выкажет? Все это было важно. Зорко следила девушка за тем, как люди слушают ее, всегда в лица глядела пристально, мельчайшие изменения замечая. И уже из этого решала, как ей продолжать разговор. Поэтому служанку не просила, сама кричала.
Юноша глянул на нее и натянул вожжи. Нелегко ему было первый раз управлять четверкой коней, он заметно устал, был хмур. Не в радость ему пришлось задание это. Карета остановилась.
– Дверь отвори! – рыкнула Агнес, глаз не отрывая от юноши.
– К чему вам? – нехотя спросил он. – Зачем встали тут, вон дичь вокруг какая. Ехать нужно. Не случилось бы чего.
– Отвари, говорю! – повысила голос Агнес, все следя за ним.
Если не слезет сразу, а начнет тянуть время, значит, непросто с ним будет.
– Да к чему вам? – И не думает он слезать с козел.
Косится на нее с неприязнью. Сидит, арапником играет, хотя длинный хлыст намного удобнее. Думает, что с арапником он смелым выглядит.
Агнес злится про себя: артачится, подлец, за госпожу ее не считает. Но она уже знает, как давить! Теперь ей нужно ему в глаза заглянуть. Смутить его нужно. А лучше и испугать. Она знает, как это сделать.
Никто ее этому не учил. И не в книгах она это прочла. И ничего не придумывает, она просто знает. Не нужно ей придумывать. Все эти знания вытекают из ее женской натуры. Прямо из сердца.
– По нужде надобно мне! – кричит Агнес со злостью. – Это ты, дурак, услышать хотел?
Он соскакивает уже расторопно, отворяет дверцу и откидывает лесенку, чтобы сошла она.
– Руку подай, – требует Агнес.
Он подает ей руку, нехотя. Она пытается ему в глаза заглянуть, а он голову опустил, отворачивается. Подлец.
Агнес пошла к обочине, к кустам, взбесилась и крикнула:
– За мной ступай, боюсь одна идти.
– Не пойду я, – говорит Максимилиан с вызовом, – пусть служанка ваша идет.
Дерзость эта еще больше ее злит.
А Максимилиан еще служанкой ее распоряжаться вздумал, говорит Уте:
– Иди с госпожою, чего расселась?
Но та без слова госпожи дышать не станет, сидит сиднем. Глаза от страха круглые, не знает, что делать.
– Иди же со мной! – кричит Агнес и не служанке, а ему. – Вдруг в кустах звери дикие.
– Да не тебе их бояться, а им тебя, – негромко говорит Максимилиан, вздыхает, но идет следом за девицей.
А та первый раз улыбнулась незаметно. Все же пошел он, хоть и не хотел. Заставила.
Юбки подобрала, села прямо у дороги, за кустом. Вовсе не стесняясь молодого человека. И смотрит на него исподтишка, в надежде взгляд его поймать. Ох, как ей хотелось, чтобы он взглянул. Уж она бы нашла, что ему сказать тогда. А он нет, отвернулся, таращится вдоль дороги.
Как все сделала, встала, платье оправила и идет к карете, юноша рядом пошел, совсем близко, так Агнес быстро его левой рукой за шею обвивает, так, что не вырваться ему, притягивает его что есть силы к себе и губами своими в его губы впивается. Да только в первый миг целует и тут же кусать ему губы начинает. Да не стесняется: больно кусает, грызет. Сначала опешил он, растерялся и не противился ей. Но потом, как больно ему стало, стал ее отпихивать. А ей все так это нравится, что она словно звереет. Еще сильнее кусать хочет. Он голову свою от нее оторвал, отворачивается. Больше губ своих не дает, а она одной рукой шею все его еще держит, а второй от злости, что не уступает он, что не дает своих губ больше, за чресла его схватила. Так быстро нашла, как будто сто раз до этого хватала мужчин. И сжала пальцы сильно, со злостью, с улыбкой дикой. Тут он вскрикнул и если сдерживался раньше, тот тут уже не сдержался, пихнул ее в грудь сильно, едва наземь не свалил. И как заорет на нее:
– Ополоумела?
А сам уже стоит настороже, опасается ее, она по глазам его видит, что боится.
И от этого ей так хорошо вдруг стало, так весело на душе, что засмеялась она и говорит:
– Чего же ты как девица, это не я тебя, а ты меня лапать должен.
– Не должен я ничего, – говорит он с опаской, которая так веселит сердце ее. – Садитесь в карету.
– Так руку мне дай, – требует она, – помоги подняться.
А он стоит, смотрит на нее и приблизиться к ней не решается.