Мужик еле встал, распрямился, руки растирает, головой вертит. А сам идет к стражнику, склоняется над ним и с пояса его нож вытаскивает.
Агнес только на Максимилиана поглядела, как взгляд юноши увидела и руку его на рукояти кинжала, так крикнула мужику:
– Не смей!
Мальчишка-то пылок был, он мог на висельника и кинуться, хоть висельник в два раза его шире, но Максимилиан целыми днями с оружием упражнялся. Еще неизвестно, чья бы взяла. И поэтому Агнес повторила твердо, пока мужик еще не сделал дела:
– Не смей! Ко мне ступай!
Мужик тут же пошел к ней.
– На колени встань!
Тот сразу повиновался, не раздумывая.
– Имя свое назови! – сказала она и протянула ему руку.
– Игнатий Вальковский меня зовут, госпожа.
– Целуй руку, Игнатий, ибо до конца дней своих поклялся мне быть слугой.
Игнатий сунул нож под мышку, огромными своими черными руками взял белую руку своей госпожи и поднес к губам.
– Раб я ваш навек, – сказал он и едва прикоснулся к белой коже, чтоб щетиной не царапать ее.
– Не забывай клятву свою. Забудешь – проклят будешь, – пообещала она. – Все, ехать нужно. Садись на козлы.
И пошла к карете.
– Госпожа, только в Мален мне ехать не резон, – шел за ней следом Игнатий.
– Так поедем в Хоккенхайм, если ночи не боишься, – бросила она, садясь в карету без помощи Максимилиана.
– Так ночь – мое время, – оскалился Игнатий, выхватил из руки юноши хлыст и полез на козлы.
Агнес глянула на Максимилиана из окна кареты и произнесла, губу нижнюю выпятив:
– К господину ступай, увалень никчемный.
Щелкнул хлыст, и уставшие кони почувствовали опытную руку. Карета тронулась и вскоре исчезла вдали. А Максимилиан стоял на обочине – остался один, вечером, без коня, почти без денег, с разодранными щеками и погрызенными губами, вдали от своих людей и господина. Но он был несказанно рад и благодарил небо, что наконец, распрощался с госпожой Агнес. Век бы ее больше не видать.
А потом он поглядел на приближающуюся телегу с мужиками, на стражника, что сидел у колоды на траве, и пошел прочь побыстрее. И то ли от спешки, то ли от глупости не пошел он в город, где мог бы переночевать, а двинулся на юг, обратно в Эшбахт.
…Сыч собрал хворост. Велено протопить камин, ну, значит, будет топить. Волков сидел мрачный у обоза и глядел, как солдаты Рене ставят ему палатку. Дома в Ланне у него шатер прекрасный был, но не в Ланн же за ним ехать. Ничего, поживет в палатке, пока сырость и вонь из дома не выветрятся. Пока Ёган крышу не покроет, пока мебель не привезут, пока стекла не вставят, пока… Пока… Пока…
«Вот тебе и лен в прокорм, – в который раз думал он, раздражаясь, – вот тебе и награда от добрых сеньоров. Лживые люди, служить им – глупость, верить – еще большая глупость, особенно барону».
Он глядел на солдат, которые вовсе не были так грустны, как он, наоборот, отчего-то веселы и дело делали так споро, что и сержантам за ними приглядывать было не нужно. Одни ставили палатки, другие рубили кустарник, что рос вокруг, складывали его в большие кучи. Это про запас, через пару дней высохнет на солнце и пойдет в костер. Другие искали деревья, которых было совсем немного вокруг, да и те были совсем молодые, и рубили их на нужды. И все они находились в добром расположении духа. Словно пришли домой из долгого похода.
«Радуются, дураки, – думал Волков, – чему радуются, чем кормиться будут в пустыне этой?»
И тут приехал Бертье. Еще один счастливый дурак. Радуется, улыбается. Лошадь еле жива от усталости, не иначе как гнал ее понапрасну. А лошадь-то Волкова. К луке седла привязаны три мешка: шевелятся, потявкивают.
Бертье эти мешки к нему несет, хвалится:
– Кавалер, честное слово, удача нам была. Не зря я вас уговорил, не зря поехал.
Злит он своей веселой физиономией кавалера и тем, что лошадь гнал, и даже акцентом своим злит, но кавалер виду не подает, спрашивает:
– В чем же удача наша, ротмистр?
– Поглядите, что досталось нам за семь монет! – радостно говорит Бертье. Всыпает из мешков одну за другой четырех собак и приговаривает: – Это месье Цезарь, прыток, прыток как! А это, поглядите, морда какая благородная, это Филипп Второй, не иначе. Видите, как серьезен. А это мадмуазель Пенелопа, умна очень. Хоть в шахматы с ней играй. А это Милашка Бель. Разве не красавица?!
С этими словами он поцеловал собаку.
Волкову от души хотелось дать Бертье оплеуху да собак этих пинками разогнать, но он вздохнул и спросил:
– А не молоды ли?
– Конечно, молоды, конечно, – залопотал ротмистр, тиская последнюю собаку, как ребенка любимого, – молоды мы, молоды, но зато сами поставим им ход и нюх, я сам все им поставлю. Поглядите, какой экстерьер, лапы главное, на лапы поглядите, это же не собаки – львы. Видите, как широки, а ведь они еще щенки. Из двух пометов таких хороших собак взял и так дешево, у меня на родине такие щенки по три талера пойдут, а Бель так за пять пошла бы одна. Думаю, что пока без псарни побудут, а потом мы им соорудим отличный домик, ведь они заслуживают хороший домик, да, мои милые? Заслуживаете.
Он стал их гладить и сюсюкаться с ними, собаки, кажется, тоже были ему рады.
А для Волкова все это было невыносимо. Он встал и сделал вид, что уходит по делам, а сам шел прочь, лишь бы не видеть этого дурака с его чертовыми собаками.
Солнце начало садиться, он пошел на юг, ноги размять, и увидал Ёгана, который ехал на лошади во главе нескольких крестьян, что вели в поводу двух лошадей с телегой.
Ёган обрадовался, увидев Волкова, подъехал к нему, слез с лошади. Как и все вокруг, был он доволен и первым делом сообщил господину радостно:
– А земля-то у вас и вправду дрянь, сударь.
Бертье кавалер ударить не мог, а вот этому дурню очень даже хотел дать оплеуху. Еле сдержался.
А тот и не видит беды, дальше говорит все так же радостно:
– Вся земля красная, суглинок, пшеницу тут сеять без толку. Нипочем не взойдет, семена все равно что выбросишь.
Волков стоял и ждал, что еще веселого скажет это недоумок деревенский. А тот и не унимается:
– А вы поглядите, чем они пашут!
Он указал на телегу, проезжавшую мимо, но кавалер даже не повернул голову в ту строну.
– Сохой пашут! Без отвала, даже нож железом не обит. Палка одна. Себя мучают и лошадей мордуют, – рассказывал слуга, весело возмущаясь дуростью местных мужиков. – Дурачье! – Волков продолжал молчать и смотреть на него. Тут Ёган начал, кажется, что-то смекать. Он изменил тон, заговорил серьезно: – Плуг нужен, господин, хороший, с лемехом, с отвалом. И борона нужна, у них и бороны нет. И пара лошадей крепких, иначе хорошего урожая не дождешься. На такой-то земле постараться придется, чтобы хоть что-то из нее вышло. – Волков молча повернулся и пошел к деревне, а Ёган пошел за ним, все еще говоря ему: – А земли много, они и четверть того поля не распахивают, спрашивают, дураки, зачем им. А вот овес там взойдет, даже если сейчас сеять начнем. Думаю и гороха бросить – посмотреть, что выйдет. Горох – он трава неприхотливая. Вдруг пойдет.
Волков почти не слышит, что он говорит. А слуга не унимается:
– Если плуг и семена купим, ничего, что поздно, земля мокрая еще, можно больше ржи распахать, а дальше овес и чукта, десятин пять, на горох пустить. На проверку. Можем даже и тысячу десятин засеять. Земля-то ваша, чего бояться. Никому за нее платить не надобно! Только на семена потратиться. Как вы считаете?
Кавалер остановился, посмотрел на него и сказал строго:
– Ничего не нужно. Земля это бросовая, в оскорбление мне дана, в пренебрежение. Мне такая не надобна. Завтра поедем отсюда!
– Господин, – Ёган изумился, аж в лице переменился, – да вы что? Чего вы? Как так? Как бросовая, как поедем? Кто ж со своей земли уезжает? Какая-никакая, а своя, прокормимся с нее, да еще как. И козы будут, и коровы, и сыр варить Брюнхвальд начнет. Все будет, тут нужно руки малость приложить, и все будет.
Волков стоял-стоял, думал-думал и сказал ему:
– Руки, говоришь, приложить? Ну так приложи, будешь управляющим, раз так нравится тут тебе, и не дай тебе бог, – он потряс пальцем пред носом слуги, – не добыть тут достатку.
– Господи! – Глаза слуги округлились. Только что удивлялся, а тут перепугался. – Я управляющий?
– Ты. Раз так усердствуешь!
– Я? – все еще не верил Ёган.
– Да ты глухой, что ли, дурень? Кто ж еще, тут более нет никого, тебе говорю, – злился Волков.
– Так неграмотный я. – Ёган схватился руками за голову от ужаса.
– К монаху ступай, он научит, он учитель хороший, – сказал Волков. – Всех учит и тебя выучит.
– Господи, господи, что же мне теперь делать? Что делать?
– Первым делом найди мне человека проворного вместо себя, а потом список составь, что тебе нужно будет. Семена эти твои, плуги, лошади, – стараясь сохранять спокойствие, говорил кавалер.
– Список? – Ёган все еще сжимал голову руками и говорил сипло от волнения: – Это бумагу, что ли, написать? Так как же я ее напишу, если я писать не умею?
– К монаху иди, дурак, к монаху! – заорал Волков и быстро пошел от него, как только мог быстро, не хотел он больше никого ни видеть, ни слышать.
И так в этот вечер он был суров и мрачен, что больше никто с ним заговорить не решился. Сторонились его и слуги, и офицеры. Как стемнело, так он, отужинав, быстро ушел в сою палатку и лег спать.
Зря он в город не пошел ночевать, там трактир бы нашел. Денег бы на хлеб и на палатки в людской с лакеями хватило бы. А тут вон как…
Ночь уже близится, солнце за холм садится. Дороги скоро видно не будет. Ее и днем-то не очень разберешь. Травой зарастает местами. Никого кругом, смотри, ни смотри – ни мужика, ни купчишки на этой дороге. Ни коров, ни домишек вокруг. Дичь да пустыня. И тишина, птицы уже умолкли. Только комары звенят.