– Откуда же вы знаете, что три месяца ему? – хмуро спросил Волков.
– Так я ж на войне десять лет, – отвечал ротмистр, – мертвяков повидал, что под стенами после штурмов лежат, уж знаю, что если кости не побелели, так, значит, недолго лежат. И волосы на голове целы еще.
Кавалер поворотился к старосте, который стоял за ним, и спросил:
– Не пропадал ли кто за три месяца у тебя?
– Нет, пропадал давно, – отвечал староста, вспоминая, – по осени. Мальчонка десяти лет, Гансом звали, коз пас, так ни его, ни коз мы с тех пор не видали.
– Нет, то не мальчонка был. Может, и не крупный, но мужик. Точно не мальчонка десяти лет, – сказал один из солдат, что был с ротмистром.
– Вы его не похоронили, молитву не прочли? – влез в разговор брат Ипполит.
– Так некогда было, за кабаном ехали, – пояснил солдат.
– Вспомните то место? – не отставал монах.
– Вспомним, – отвечал ему Бертье, – только путь туда неблизкий: до темноты доедем, а вот обратно придется впотьмах возвращаться. Завтра можно будет.
– Потом съездите, похороните, – сказал Волков монаху. – Завтра в Мален отправимся.
Он пошел ужинать, не пригласив ни Бертье, ни Рене, ни Брюнхвальда. Не то было у него настроение. А Ёган сказал, что ужин еще и не готовил, так как занимался весь день хозяйственными делами.
И ругать его было не за что, хоть и хотелось. Потому что это была правда и все, что мог сказать Волков Ёгану, – напомнить, что просит его уже не первый раз найти ему слугу, а тому все недосуг. И Ёган опять ему обещал слугу найти. Завтра же.
…Сначала Агнес даже нравилось, что люди побаиваются ее кучера.
Сторонятся его и стараются даже не смотреть лишний раз. Уж больно зверообразен был лик да и весь вид Игнатия Вальковского.
Его истлевшая рубаха, его драные широкие панталоны, черные, сто лет не мытые ноги пугали людей. Но особенно пугала людей разодранная щека, кое-где поросшая жесткой щетиной.
Когда ему поздно вечером даже не открыли ворота постоялого двора, оставив путников опять ночевать на улице, Агнес решила, что все же надо ему вид иметь приятный. Не разбойница она, чтобы люди ее чурались, а госпожа. Пусть боятся да кланяются, а когда ее боятся да разбегаются, это уже совсем не то.
Позвала она его к себе, поглядела на него сначала долгим взглядом и даже рукой по щеке его провела, а потом и говорит, брезгливо пальчики платком вытирая:
– Грязен ты, как нищий на паперти, и смердишь так же. Как в первый город приедем, так в купальню ступай.
– В купальню? – удивленно переспросил кучер.
– А потом к цирюльнику, – продолжала молодая госпожа, кидая платок служанке. – Только вели ему бороду тебе не брить, пусть щетина на щеке отрастет, уж больно ты страшен дырой своей. А потом одежду я тебе справлю такую, чтобы знали все, что ты не разбойник и не зверь дикий, а кучер и конюх доброй госпожи.
– Как пожелаете, – отвечал Игнатий.
Вот только в одном был вопрос. Все мелкие деньги, кроме монеты в десять крейцеров, что были у нее, она потратила до гроша медного, и оставался у нее всего один золотой да эта мелкая монетка. А гульден, старый, потертый от времени и уже потерявший часть своей стоимости, дал ей ее господин.
И больше денег у нее не имелось. Но это почему-то Агнес не волновало. Ей и в голову не приходило, что она будет испытывать нужду. Она была уверена, что найдет денег столько, сколько ей надобно будет. Как? Того она еще не ведала. Но знала, что придумает способ. Деньги… деньги у людишек водятся, а людишки… а людишки ее боятся. А значит, не останется она без денег.
Карета остановилась на перекрестке дорог. Там, на перекрестке, сидел мужик, торговал корзинами и деревянными башмаками.
И пока Игнатий, спустившись с козел, ходил и смотрел сбрую на лошадях и поправлял ее, Агнес вышла из кареты размять ноги.
Вышла, потянулась, выгибая спину, а потом, поглядев на деревянные башмаки, спросила у мужика:
– Далеко ли до Хоккенхайма будет?
– Денек еще ехать вам, госпожа, – с поклоном отвечал тот. Он указал на запад. – Туда вам ехать.
– А там тоже город, кажется? – Агнес приглядывалась к дороге, что вела на север.
– Истинно, госпожа, – отозвался мужик, – Клевен вот-вот будет, три версты до него, но городок-то небольшой, а если вам большой нужен, так дальше, в двух днях пути, если по реке ехать, и Фернебург будет.
– А что это за Клевен? – спросила Агнес.
– Городишко мелкий, хоть и со стенами, но Хоккенхайму не чета.
– А купцы, портные там есть?
– Эх, молодая госпожа, да куда ж без них-то, – засмеялся мужик, – купчишки они как клопы, без них никуда. Они везде заводятся. И портные там тоже есть.
Агнес повернулась и пошла к карете, на ходу кинув кучеру:
– На север поедем, в Клевен. Мужик говорит, что тут недалеко.
– Да, госпожа, – ответил Игнатий и полез на козлы.
Городишко Клевен был и вправду Хоккенхайму не чета. Город оказался мал, стены старые, ров давно зарос и осыпался, ворота перекошены, да и стражники на въезде, кажется, пьяны были. Видно, что город небогатый. Церкви без блеска, на улицах в грязи свиньи спят. Иногда и карете не проехать. Нашли трактир, там и стали. Вонь, тараканы пешком по столам ходят, не боятся. Трактирщик дремал, сидел, на забулдыг покрикивал, когда просыпался, а как Агнес увидал, так засуетился. Побежал к ней сам, улыбался и кланялся. А та носик морщит, на тараканов глядит и фыркает. Еле он ее уговорил за стол сесть, собственным фартуком его протерев. И лавку заодно.
Она села, попросила окорок и пиво. Да спросила, оглядываясь с презрением:
– А с гульдена у тебя сдача будет?
– Не извольте беспокоиться, – заверил ее трактирщик. – Найдется.
– Так неси тогда, – велела Агнес, нерешительно присаживаясь на край лавки.
– Слышал, дурень, бегом беги, – сказал трактирщик мальчишке-разносчику и для острастки дал ему подзатыльник.
– Ночевать тут не будем, – объявила молодая госпожа служанке, – не хочу, чтобы по мне тараканы ползали ночью или клопы мной обедали. Вещи не разгружай, скажи кучеру, пусть идет в купальню, сыщет и цирюльника, да быстро все делает. Передай ему. – Она сунула служанке последнюю мелкую монету в десять крейцеров.
Остался у нее только старый гульден.
Ута ушла, а к столу девушки прыщавый мальчишка подал окорок, нарезанный тонкими ломтями, хлеб и пиво. Она оглядела все это придирчиво, со всех сторон заглянула, прежде руками не трогая, и показалось ей, что есть это можно: окорок мухами не засижен и по краям не пожелтел, хлеб не стар, огромная кружка с пивом не грязна. И уже после того, взяв тяжелую кружку обеими руками, Агнес с удовольствием отпила пива прохладного. Облизала губу от пены и принялась есть окорок, обязательно беря те куски, на которых было сальце. И очень ей было вкусно, и окорок и пиво были неплохи.
Тут она случайно подняла глаза и заметила, что трактирщик на нее смотрит и улыбается подобострастно, улыбкой своей беззубой говоря, что готов любому ее желанию служить. Не любила девушка, когда смотрят на нее во время еды, тем более мужики. Хотела нахмуриться, чтобы мерзавец прекратил пялиться, но не стала, потому что в голову ей пришла одна мысль.
Снова берет она кружку большую, снова пьет пиво, а поверх кружки на трактирщика смотрит неотрывно. А тот и дела свои бросил, тряпкой руки вытирает да улыбается и даже кланяется.
А Агнес не ставит кружку на стол, а пальчик указательный чуть отвела и стала трактирщика им к себе манить. Поди, мол, сюда, любезный, поди. И смотрит поверх кружки на него ласково. А тот и рад служить, подошел, согнулся в поклоне и стоит молча, повеления ждет. Девушка ставит кружку на стол, не торопится, смотрит прямо в глаза ему и спрашивает:
– Неплох твой окорок, и пиво неплохое, сколько с меня возьмешь?
А трактирщик и рад, за услужливость и поклоны он с этой госпожи больше, чем обычно, взять хотел, а раз ей все понравилось, так и вдвое брать собрался, чего уж мелочиться. И говорит он девушке:
– Пяти крейцеров, госпожа, довольно будет.
– Пять крейцеров? – спрашивает Агнес, а сама прямо в глаза трактирщику заглядывает. – Так получи.
И сует ему руку как будто с деньгами.
А тот ладонь протягивает, и она пальчиками своими, собрав их в щепоть, ладонь его и тронула. Как будто положила что-то. И улыбается ему, и продолжает в глаза смотреть. А он наконец глаза отвел, на ладонь свою пустую уставился и вроде как не понимает, что происходит. Кажется, госпожа ему денег дала, а кажется, их и нет. А Агнес ему и говорит негромко, но твердо:
– Сдачу себе оставь, – и добавляет с улыбкой: – За расторопность.
Сначала он смотрел на нее, словно удивлялся чему-то. И когда она уже подумала, что сейчас он станет говорить, что ошибка вышла и что денег он не видит, трактирщик вдруг сказал:
– Премного обязан.
И кланяться стал, пятясь задом, а сам на руку смотрит, и мало того, начал по ладони водить пальцем и притом губами шевелить, словно монеты считая, которые в руке у него как будто лежали. А потом пустую ладонь в кошель себе сунул, будто ссыпал туда деньги. И пошел на место свое, все еще улыбаясь юной и щедрой госпоже.
Девушка, у которой на все это время сердце от волнения почти остановилось, теперь вздохнула свободно и задышала полной грудью, и радостно стало ей, так, что хоть пой или танцуй. Получилось, получилось у нее! Все, как и задумывала она, и даже еще лучше. И пусть прибыль невелика, главное, получилось. Да еще и быстро, да еще и просто. Как таракана со стола смахнуть.
Она опять схватила большую кружку двумя руками и долго пила из нее вкусное пиво. Ушки и щеки девушки были красны, а глаза светились, и в себе столько сил она чувствовала, что хотелось снова попробовать свой фокус. Но Агнес была не только ловка, но и умна, и как ни хотелось ей повторить этот трюк, девушка понимала, что это будет глупость. Опасная глупость.
Потому она просто поставила на стол кружку, схватила кусок окорока и стала обгрызать с него вкусный жирок, урча, как довольная кошка. Совсем не так госпоже подобает кушать, но она о приличиях не думала, она вспоминала и наслаждалась теми чувствами, которые только что пережила. И от этого приятно в животе становилось. И хотелось… кажется, целоваться. Она перестала есть, огляделась вокруг и разочарованно хмыкнула. Пара забулдыг, пьянь, прыщавый и грязный мальчишка разносчик да трактирщик сам мерзкий. Нет, красавчиков, подобных Максимилиану, тут не было, а уж про таких мужчин, как господин ее, так и подавно мечты напрасны были бы. Таких мужчин, от взгляда которых слабеешь ногами да и всем телом, вообще мало. И она, вздохнув разочарованно, снова принялась за окорок.