Крыши тяжелы для таких стен и стропил, похоже, их из фашин[1] делали. Вот точно из фашин. Что умели солдаты всю свою жизнь делать, то и делали. В общем, даже у мужиков лачуги лучше.
И Ёган, кажется, был прав: придется на зиму купить хотя бы пять возов бобов и гороха, а то и вправду голодать станут, дураки.
Приехали в Эшбахт и увидели обоз, что идет в него с севера, из Малена. Десяток телег, не меньше, – это Карл Брюнхвальд жену вез и сыновей ее. А еще вез все, что нужно для сырного дела. Одних котлов медных четыре штуки. Огромны так, что в любом из них купаться можно, да еще чаны деревянные и ушаты огромные, да трубы и ведра железные – много всего, много.
Жена Брюнхвальда, Гертруда, Волкова увидала, слезла с телеги и сыновей своих позвала. К Волкову подошла и приседала низко. Сыновья ее тоже ему кланялись. Волков, вспоминая их знакомство, чувствовал себя немного неловко, и она, кажется, тоже. А вот Карл Брюнхвальд ничего такого не ощущал, он так просто цвел. Человек суровый и поседевший в войнах, улыбался и сиял от счастья, то и дело обнимая жену. Поглядишь со стороны – дурак дураком. Но женщина Гертруда была приятная, и кавалер даже немного завидовал Карлу.
Как-то само собой то случилось, но однажды, встав на заре, Волков вышел на двор и понял, что эта жизнь простая ему по нраву. Куры на дворе, быка еще не выгнал Ёган к пастуху в стадо, баба молоко в ведре несет. Кони ржут, ждут, когда их пастись отпустят. И все это кавалеру нравилось. И ничего, что хлопот много, что не успевают они с Ёганом за день все дела окончить. Все ничего, все ему по нраву. И уже надел не так плох кажется. Хотя забот полно. Коней, лошадок и меринов у него двадцать три, быки, коровы у мужиков. За всем этим глаз нужен. Недели не проходило, чтобы у раззявы пастуха корова или лошадь в какой-нибудь овраг не падала и сама выбраться из него не могла. А еще строились все, господа офицеры пришли к Волкову денег просить на стройку. Халупы, какие солдаты себе построили, господа офицеры не захотели лепить. Желали дома хорошие. Просили денег на лес себе. Волкову давать деньги было жалко, хоть офицеры божились, что отдадут. И он предложил им срубить сто деревьев из того леса, что рос у него на юге.
– Только рубите сто штук, не более, – говорил он, показывая им карту, – вот здесь. Землемер Куртц сказывал, что сто деревьев на моей земле растут, а остальные на земле кантона.
Господа офицеры изучали карту, кивали головами.
– Себе возьмете, сколько вам потребно, остальное мне сюда доставите. А потом мы с вами посчитаемся.
И на это Брюнхвальд, Рене и Бертье были согласны.
Как-то вечером пришли мужики, четверо. Стали во дворе, через мальчишку Якова попросили Волкова выйти. Он не пошел, велел им в дом зайти, они заартачились и вновь просили его выйти поговорить. Не понимая этого мужицкого упрямства, кавалер вышел во двор, а один из мужиков и говорит:
– Господин, дозволите ли вы вашему человеку ребра поломать малость?
– Дурак ты, что ли? – нахмурится Волков. – Чего это вы надумали? Кому что ломать собираетесь?
– Человеку вашему, – продолжал мужик, – которого Фрицем кличут.
Ну конечно, Сыч и тут уже отметился, кажется, Волков даже знал, за что мужики его бить надумали. Но нужно было спросить:
– Что он натворил?
– Ходит до баб наших домогается, – обиженно пояснил другой мужик. – Сначала к девкам незамужним лез, так они ему от ворот поворот дали. Он к замужним лезет, стервец. Нахальничает, как харек в курятнике.
– Как какой мужик из дома, так он ходит вдоль заборов кочетом, заглядывает, с бабами разговоры затевает, – подхватил первый. – Бабы в огороде работать не могут. Стесняются.
– А еще он гулять зовет, – грубо заговорил еще один, – подарки сулит. А наши бабы подарками не избалованы. Могут и не устоять.
– Мы ему говорили, чтобы не шастал, а он смеется только.
– Дозвольте мы ему ребра поломаем! – закончил тот мужик, что начинал разговор.
– Никому ничего не ломайте. Мне скажите, я поговорю с ним, – пообещал Волков. – Ступайте, если еще раз к вашим бабам придет, так опять мне сообщите.
Мужики, кажется, ушли довольные, а Волков отыскал Сыча и спросил у него:
– Опять до баб домогаешься?
– Чего? Кого? – начал отнекиваться Фриц Ламме.
– Чего? Кого? – передразнивал его Волков. – Доиграешься, поломают тебя мужики, уже приходили разрешения спрашивать тебя бить.
– Меня бить? – удивлялся Сыч, и, кажется, искренне. – Так за что же? Пальцем никого еще не тронул.
– Не ходи к замужним бабам! – велел кавалер, а потом и спросил с интересом: – А молодые девки есть тут красивые? Я что-то не припомню.
– Да откуда, – махал рукой Сыч. – Тощие, одни мослы торчат, без слез и не полезешь на такую.
– Что, совсем плохи?
– Экселенц, да я уже всех посмотрел, – пожал плечами Фриц Ламме. – Из взрослых только две тут незамужних есть. И обе, как дохлые лошади в канаве, и та менее костлява. Ну… – он вспоминал.
– Что?
– Мария, дочь старосты, та хоть лицом мила, но тоже кожа да кости. Зада нет, сисек тоже. Ключицы только торчат, и все. А больше в вашей земле и поглядеть не на кого.
– Ты, Сыч, не лезь больше к мужицким бабам, уж лучше возьми коня да в город езжай, к блудным, если невмоготу, а может, там себе жену найдешь.
– Жену? – оскалился Сыч. Смеется. – Так я и не против, да куда мне ее привести, я ж гол как сокол, какая на меня позарится?
– Ладно, ступай, только помни, что тебе сказал, баб местных не трогай.
Сыч ушел, а Волков позвал Якова.
– Чего вам? – спросил тот меланхолично. Видно, Волков его от важных дел отнял. Наверняка опять на завалинке себе дудку мастерил.
Очень захотелось дать Якову оплеуху, но кавалер не стал, сказал:
– Дочь старосты Марию приведи ко мне.
– А не пойдет если? – все так же спрашивал Яков.
– Ты что, дурак, не слышал? – начинал свирепеть Волков. – Бегом отправляйся, чтобы сейчас же была.
И таки дождался мальчишка оплеухи, а рука у кавалера тяжелая, дурень после этого перепугался и бегом исполнять поручение кинулся. И уже вскоре перепуганная девка стояла пред столом, за которым сидел Волков.
Эх, а Сыч-то был прав. Мелкая, худая, но глазастая. Глаза большие серые. Юбка застирана и коротка, нитки понизу мотаются, нижней юбки вовсе нет, рубаха тоже не новая, а ноги сбиты все, видно, давно обуви не видела. Стоит, молчит, на кавалера глазищи свои огромные пялит. Да, прав был Сыч, интереса в ней нет. И ничего другого Волков сказать не нашелся:
– При доме будешь, дворовой.
Она всхлипнула вдруг. Заскулила.
– Чего еще? – спросил он. – Чего скулишь?
– Брать меня будете?
Он поморщился даже:
– Дура, на кой ты мне, костями твоими греметь? Иди, Ёгана найди, он знает, что я люблю, объяснит тебе. Но главное запомни: я чистоту люблю. Поняла?
– Да, господин, – промямлила девка.
– Ступай.
На том все и закончилось. Он взял письмо, что прислала ему прекрасная госпожа Анна, и опять стал его читать. В двадцатый раз, наверное.
– Не пойму я, чего ему надо. Земля сыра была, когда сеяли, чего он не поднимается? – говорил Ёган, сидя на корточках рядом с гороховым полем. – Рожь вон как дружно пошла, и овес хорош, и ячмень, а это, ты глянь какая беда… Чахлое все.
Волков ездил с ним с утра по полям и был доволен тем, что увидел. Всем, кроме этого. Горох и вправду не дал ростков, хоть посеяли его две недели как.
Ёган встал, отряхнул руки и пошел к коню:
– Надо было у стариков спросить про горох, не сеял я его никогда, бобы да фасоль сеял.
Они поехали домой. День был теплый, к обеду шел, на подъезде к Эшбахту местный мужик коров гнал на новый выпас. Бабы кусты резали на хворост, дети малые с ними. Два солдата понесли больше пучки длинного орешника, строятся. Все хорошо, спокойно, все при деле. Уже когда подъехали, Ёган и сказал кавалеру, указывая рукой:
– А это кто там?
Волков поглядел и удивился. У ворот его дома, рядом с Арсибальдусом Рене, стояла высокая женщина в темном строгом платье. Женщина была явно из благородных. Воротник из кружев, на голове светлый шарф, но волосы роскошные видны, понятно, что незамужняя. К груди она прижимала книгу, вероятно, Писание, а еще четки были на ее руке. Она разговаривала с Рене, и Волков подумал, что, может, она к нему приехала.
А тут ротмистр его увидал и об этом женщине сказал, та повернулась, присев низко, голову склонила в поклоне, а Волков обомлел. Он никогда бы ее не узнал издали. И никогда бы не догадался, что перед ним Брунхильда. Она так и ждала его, низко присев и склонив голову.
Он спрыгнул с лошади, подошел к ней, обнял, а она, улыбаясь, взяла его руку и поцеловала ее, а он стал целовать ее в щеки. Ах, как она пахла! Этот женский дурман закружил ему голову. Не было на этой земле никого сейчас, кому бы он так радовался, как этой прекрасной женщине. Обнял он ее так сильно, что всхлипнула она. А Рене и другие люди, что были тут, косились на них и усмехались стыдливо. А Волков ощущал ее грудь через одежды, видел ее прекрасное лицо. Больше терпеть он не мог. Он взял ее за руку и повел к себе в дом. Выгнал девку Марию, что мыла посуду у камина, подвел Брунхильду к кровати. Усадил.
Она не сопротивлялась, только покраснела. Когда это она краснеть научилась, до сих пор бесстыжей была. Он хотел ее повалить уже на кровать, а она уже чуть заупрямилась, сама юбки подобрала, открыв прекрасные ноги выше колен, и сказала:
– Дозвольте, господин мой, хоть платье снять и башмачки.
– Сам, – ответил он и, опустившись перед ней на колено, стал разувать ее.
Позже, встав с ложа, помывшись и одевшись, она села к столу. Волков звал Якова и Марию, чтобы несли все, что есть из еды. Кавалер устроился рядом, налюбоваться ею не мог, брал ее за руку и говорил с ней. И девушка вдруг совсем иной ему показалась. Спокойной и набожной.