– Девятнадцать тысяч папских флоринов, – уточнил архитектор.
Здоровенные, тяжелые монеты из прекрасного золота, что чеканятся при дворе Его Святейшества.
– То есть это… – Волков быстро вычислял в голове. – Это примерно двадцать шесть тысяч золотых гульденов еретиков.
– Да, где-то так. Или двадцать восемь тысяч эгемских крон, – кивнул ему архитектор и тут же пояснял эту огромную цену: – Но вы же выбрали хоть и небольшую, но мощную крепость, это же не простой замок на холме. Вы желаете угловыми бастионами. И башни с площадками для пушек. Да равелин еще. Да крепкие просторные приворотные башни с решеткой и коридором за воротами. Простой замок стоил бы всего шесть с половиной тысяч.
– Флоринов, конечно же? – язвительно поинтересовался кавалер.
– Флоринов, – опять кивнул архитектор. – И то нужно еще выехать к вам в землю и посмотреть на месте, где замку лучше встать и не нужно ли еще каких работ под него делать. Вы же из графства Мален? Тут собираетесь строить?
– Из графства Мален. Да, – задумчиво отвечал кавалер, понимая, что затея его невыполнима.
– А из какой же вы земли, кавалер? – поинтересовался архитектор.
– Я? Я из Эшбахта, – ответил Волков. – Я господин Эшбахта.
– Ах, вот как, – сказал архитектор, да не просто сказал, произнес он это разочарованно, не будь он вежлив, так еще бы и скривился, как от чего-то надоедливого или скучного.
Его разочарование оказалось так очевидно, что задело Волкова. Он не мог понять, что это значит.
– Кажется, вам не мила та земля? – спросил он сухо, едва сдерживаясь, чтобы не начать грубить.
– Нет, не так бы я сказал, – тут же стал поправляться магистр Драбенфурс, – просто вы третий из господ Эшбахта, кто приезжает ко мне говорить про замок. Первый пожаловал ко мне лет эдак пятнадцать назад. Я же ездил туда многократно и место отличное нашел, где можно сэкономить на фундаменте, но все тщетно. Земля та скудна, господа те были плохи, не рачительны. Так что ничего с ними не выходило. Пусты оказались хлопоты мои.
Опять, опять архитектор невольно кольнул Волкова, сравнивая его с прежними господами, последний из которых просто сбежал из земли своей.
– А где же вы место приглядели под замок? – спросил Волков все так же холодно.
– Там, где река поворачивает на запад.
Кавалер припоминал то место.
– Там прямой угол получается. Замок с двух сторон будет защищен рекой. С третей стороны овраги идут до самого прибрежного песка, тоже место неудобное. Путь к нему только с севера будет. Там ворота сделать, равелин там же ставить. К тому же в том месте и фундамент не требуется сложный. Прямо на скалу и поставил бы. Встал бы на века.
– Раз фундамент не требуется, так и цена ниже должна быть, – сразу считал в уме Волков.
– Да. Две тысячи отнимайте, – согласился архитектор.
– Двадцать четыре тысячи гульденов? – уточнил кавалер.
– Да, еще в те же деньги я поставлю мебель, – пообещал Драбенфурс.
Волков понимающе покивал, чуть постоял, поставил стакан с почти нетронутым вином и пошел к выходу, уже на пороге сказав:
– До свидания.
Больше ничего.
Они ехали по праздничному городу, уже стемнело. Кабаки и трактиры – двери настежь. Там свет, гул, музыка, танцы, бесстыдный смех разгоряченных вином женщин. Одна из бабенок, кажется, кричала что-то Волкову, но не поглядел на нее даже.
Отчего-то Ярослав Волков, сын пропавшего в море шкипера, был грустен. Задел, задел его этот архитектор своим пренебрежением. Казалось ему совсем недавно, что он рыцарь, что он господин, что земля у него своя есть, людишки какие-никакие имеются, в свет он выезжает, при дворе графа его принимают ласково, а вот архитектор какой-то морду от него кривит. Отчего так? А оттого, что достоинство у него имеется, земля имеется, а вот третей части, что надобна для того, чтобы зваться нобилем, нет. Нет замка? Так построй. Не на что строить? Так спесь свою прикуси да знай свое место. Да не злись, когда всякий архитектор при тебе губы кривит.
Потому как так и есть – нет у тебя замка, а значит, и земли ты можешь в любой момент лишиться по прихоти чьей-то.
Всю дорогу молчал, Максимилиану слова не сказал. В таком расположении духа добрался до дворца графа, думал, что, может, Брунхильда в покоях его ждать будет, так не оказалось там бабы вредной. И он лег спать.
Волков любил такие дни. С самой зари по городу несся колокольный звон, от которого кавалер и проснулся. Открыл глаза, а тут и Брунхильда уже рядом.
– Отчего ж вы не встаете? – говорит она возмущенно. – Не слышите, что ли, как звонари надрываются, все уже к столу идут, лакеи завтракать звали.
Он схватил ее за руку, попытался подтащить к себе, она упрямится:
– Отпустите, чего вы! Платье мне попортите, кружева порвете! – И тут же с укоризной продолжает: – Служанки-то нет у меня, сама все делала. Еще солнце не встало, а я кружева пришивала. Да отпустите же.
Вырывается – не удержать. Такая сильная. Не может Волков ее в постель к себе затащить.
– Прям и не потискать тебя, – говорит он, – ишь, гордая.
Она наконец вырывает руку из его пальцев, все-таки сильная девица, и произносит:
– Тискайтесь там, где были вчера вечером.
А сама от борьбы раскраснелась, грудь вздымается. Платье оправляет. Красивая.
Значит, заходила к нему, раз знает, что его вчера в покоях не было.
От этого на душе становится чуть веселее.
– Ну, вставайте, братец, скоро уж епископ проповедь праздничную начнет, а мы еще и завтракать не садились. – Он ее еще раз попытался поймать, да она увернулась, ушла, дверью хлопнув, пред тем крикнув: – Вставайте, братец!
Волков выбрал свою лучшую одежду. Ёгана, разумеется, ему очень не хватало. Поверх колета надел цепь серебряную, что подарил ему герцог. Шосы, панталоны, перчатки, берет, перстень, туфли – все самое лучшее, что у него было. Тем не менее среди господ, что выходили из дома графа пешком, так как храм был неподалеку, кавалер вид имел самый небогатый. И колет, некогда роскошный и шитый серебром, уже потерял свой блеск, потерся. И шосы выцвели и были не так ярки, как прежде, и бархат на берете, и перо уже не так хороши оказались. Да и цепь была бедна, большинство господ предпочли золото. Даже его драгоценный меч, и тот выглядел уже недостаточно хорошо на фоне дорогого и замысловатого оружия, что носили при себе господа. Единственная вещь, что была у него не хуже, чем у других, так это перстень, которым его пытались отправить на тот свет в Хоккенхайме.
А вот Брунхильда вовсе не выглядела небогатой. Она казалась скорее чопорной и набожной в своем темно-зеленом платье недорогого, но крепкого сукна, украшенном самыми дорогими кружевами. На голове ее красовался замысловатый убор из дорогого шелкового шарфа. И был он так искусно и затейливо свернут, что люди и понять по нему не могли, девица она или замужняя госпожа. А в руках у нее опять были Писание и четки.
Ну, раз других сокровищ у Волкова не было, он довольствовался тем сокровищем, что шло с ним под руку. Не хотел он в первые ряды садиться, их самые знатные люди занимали, собирался подальше сесть, но граф позвал их в первый ряд. И Волков подумал, что это из-за Брунхилды, которую фон Мален усадил рядом с собой. А вот сам Волков разместился по левую руку от соседа своего, барона фон Фезенклевер, с которым он раскланялся по-соседски.
Тут и епископ появился, не пошел сразу к алтарю, хотя служки уже для того всё подготовили, а направился к пастве, к графу. Тот становился на колено, брал руку святого отца, целовал ее. И тут епископ увидал Брунхильду, спросил ее ласково, подавая руку для поцелуя и ей:
– А вас я не знаю. Кто вы, чистое дитя?
Девушка сразу присела низко, руки пастырю целовала, говорила:
– Девица Фолькоф, сестра кавалера Фолькофа, господина Эшбахта.
Она указала епископу на Волкова.
– Ах, и вы тут, – обрадовался епископ, заметив его. – А вы мне нужны, обещали, что будете у меня, а сами не идете.
– Простите, святой отец, – Волков низко склонился, – дела не отпускают.
– Ну, ничего, – епископ положил руку ему на голову, что-то прошептал, – после проповеди не уходите, не поговорив со мной.
– Да, святой отец.
Больше епископ ни с кем не говорил, церковь уже заполнилась людьми, все было готово, и он приступил к делу.
Речь его и вправду оказалась интересна и не слишком длинна. Многие, особенно женщины, плакали над несладкой участью Петра и Павла. А когда все закончилось, хоры допели последнюю осанну, и люди, утирая слезы, стали расходиться, к Волкову подошел служка и сказал, что епископ желает видеть его у себя за амвоном. Никогда кавалер не заходил туда, куда простым смертным вход заказан. Там, в ризнице, служки разоблачали епископа от дорогих одежд, сам он сидел на лавочке и, увидав Волкова, показал на стол, где стоял красивый ларь, и сказал:
– Тот ларец для вас.
– Для меня? – удивился кавалер.
– Нет, не для вас лично, но предназначается вам, – ответил епископ. – Берите его. Посмотрите, что там.
Кавалер открыл ларец. Тот доверху был заполнен серебром. Волков непонимающе уставился на старого попа, ища у того объяснений.
– Ступайте, все, – велел епископ служкам, и те тут же покинули ризницу, сам он уже был в простой одежде. Встал с лавки и подошел к кавалеру. – То не вам, то на ваш храм. На деньги эти постройте у себя в Эшбахте храм. – Блеклые старческие глаза пристально смотрели на Волкова, епископ устал после службы, но старался быть бодрым. Он продолжал: – Я кое-что узнал про вас.
Волков молчал, ему, конечно, было интересно, что скажет старик, но торопить епископа он не собирался.
– Вы простолюдин, – продолжал поп. Это звучало как укор, ну, так Волкову показалось. И он продолжал молчать. – Да, простолюдин. Так же, как и я. Я помню, сколь нелегко мне было добиться моего сана, думаю, что и вам пришлось постараться, чтобы достичь ваших высот. Я про ваши подвиги наслышан, поэтому мы, простолюдины, должны помогать друг другу. Здесь, – он постучал по ларцу, – четыреста талеров, или чуть меньше, я не знаю, на небольшую церквушку хватит с лихвой.