А когда гости разошлись, Максимилиан, Сыч, Игнатий ушли в людскую спать, а Зельда с Утой убирали со стола и мыли посуду. Волков спросил у Агнес, что скромно сидела рядом:
– Так значит, в деньгах ты теперь не нуждаешься?
– Нет, господин, уже не буду я денег просить. У меня теперь свое ремесло.
Смотрела Агнес на кавалера взором таким чистым, что и не подумаешь о ней, будто промышляет она чем-то недобрым.
– Варить зелья – ремесло дурное, – не очень-то уверенно сказал кавалер.
– Не во зло его делаю, и не привораживает оно, только желание в мужьях пробуждает. Для жен, что мужей вниманием обделены, то радость большая, – спокойно и убежденно заявила девушка.
Так убежденно, что Волков и сомневаться в ее словах не мог.
– Все одно, осторожна будь. Смотри, чтобы не донесли.
– О том не печальтесь, никто не донесет, – улыбалась Агнес и сама в том была уверена. Она прекрасно знала, что никто на нее не донесет.
– И слава богу, – вздохнул кавалер, успокоившись, и встал. – Спать пойду, завтра важный день.
Он поцеловал ее в лоб, она поцеловала ему руку. Он пошел к себе, а Агнес велела принести себе еще вина и свою любимую книгу. Еще посидеть чуть-чуть хотела.
Волков сразу узнал банкира Ренальди из дома Ренальди и Кальяри. И тот его тоже признал сразу. Банкир выходил из приемной канцлера, а Волков как раз стоял и ждал, когда его позовут. Банкир раскинул руки для объятий. Он улыбался и был заметно рад Волкову. Волков ему обрадовался. Банкир не стал говорить о том, что совсем недавно он поднял плату за дом, который кавалер у него арендовал, к чему обсуждать эти мелочи? Как и положено, Кальяри спросил про здоровье, про ногу Волкова. Покивал с сочувствием и вниманием, восхитился его подвигом в Хоккенхайме, о котором до сих пор еще в городе судачили, порадовался его статусу помещика, спросил, хорош ли лен, а потом как будто вспомнил и заговорил о другом:
– Друг мой, помните, вы просили меня разузнать, что сталось с вашими родственниками, с вашей матерью и сестрами?
– Помню, вы разузнали? – Еще бы он не помнил, он даже денег на то банкиру давал. Хоть и немного, но давал.
И банкир начал говорить:
– Два дня назад получил корреспонденцию. Видимо, я огорчу вас и обрадую, друг мой. Наш представитель в Лютцофе нашел ваших родных, но матушки вашей, да примет ее душу Господь, среди живых уже нет. И одной сестры нет, старшей. Она с мужем и двумя дочерями померла от чумы. Но от нее остался сын двенадцати лет. Мальчик живет с теткой, она ваша младшая сестра, Тереза Видль, урожденная Фолькоф. У нее две дочери. А муж ее тоже помер, не от чумы, а от чахотки. Живут – бедствуют.
Держать все в уме, оперировать десятками страниц текста и цифр было для банкиров обычным делом. Имена, цифры, города – всё это в голове. Только в голове, не всё можно доверить бумагам. Ренальди, хоть был и немолод, не заглядывал в бумажку, когда рассказывал кавалеру о его семье, он словно выучил это. И Волков удивился бы такой памяти, но ему сейчас было не до того. Он немного опешил от всего, что слышал.
Банкир говорил ему о каких-то людях, которых кавалер даже не помнил, по сути, и не знал, ну, кроме матери. Разве можно немолодую женщину, которой уже тридцать лет, считать своей сестрой, если ты помнишь ее совсем маленькой девочкой, причем вспоминаешь с трудом? Можно ли считать родственниками каких-то детей, о существовании которых ты только что узнал? Близкими людьми? Оказывается можно. Хоть и чувствовал Волков себя сейчас странно. Оказывается, он очень хотел их всех увидеть. И единственную сестру, и племянников. Тем более, если они бедствуют.
– Кавалер, вас ожидает Его Высокопреосвященство.
Волков обдернулся: рядом с ним стоял немолодой монах.
Полная приемная людей, важные господа ждут, но монах приглашает именно его.
– Да-да, – сказал Волков монаху рассеянно и тут же снова повернулся к банкиру: – Друг мой, прошу вас немедля писать своему человеку, чтобы передал им денег и чтобы сестру мою и племянников отправил ко мне, в землю Ребенрее, графство Мален, в пределы мои, в поместье Эшбахт.
Он достал из кошеля пять талеров и протянул их банкиру. Тот сразу взял деньги и ответил:
– Ни минуты не волнуйтесь, сегодня же, с вечерней почтой, письмо пойдет в Лютцоф. Через пять дней ваша сестра получит деньги и наказ ехать в ваше поместье.
Волков пожал банкиру руку, поблагодарил его и пошел за монахом. Сейчас кавалера мало заботило то, что его зачем-то ждал сам архиепископ, сейчас он думал только о сестре и племянниках.
– Ну, подойди ко мне, – говорил курфюрст, с трудом поднимаясь из кресла. – Сюда, сюда, к свету иди.
Окна в его недавно построенном дворце были огромны, под самый потолок. Свету много без ламп и свечей. Один из монахов поддерживал архиепископа под локоть. Тут же был и викарий брат Родерик, канцлер Его Высокопреосвященства. Он улыбался кавалеру пустой улыбкой каменной статуи. Волков подумал, что викарий по-другому, наверное, и не умеет.
– Чертовы ноги, не будь они так слабы, сам бы пошел к тебе навстречу, – сказал архиепископ, распахивая Волкову объятия и обнимая его. – Ну, как ты себя чувствуешь, наш герой? Казначей говорит, что ты сначала был ранен в Хоккенхайме разбойниками, а потом ведьмы наслали на тебя тяжкую хворь. Ты едва выжил.
– Все позади, монсеньор, – отвечал Волков, понимая, что эти вопросы не просто из вежливости. Из уст курфюрста они звучали как теплое, человеческое участие. И от этого кавалер еще больше проникался приязнью к архиепископу. – Сейчас уже здоровье мое хорошо.
– Ну и славно, славно, – говорил курфюрст и при этом гладил его по щеке и по волосам. – Вижу, ты все тот же молодец. Крепок, горд. – Так гладил бы, наверное, Волкова его отец, будь он жив. – Но я недоволен тобой, да, не смотри на меня так. Недоволен, – говорил архиепископ, возвращаясь в свое кресло. – Ревность и зависть меня гложут, словно жену брошенную.
Волков теперь не понимал его. Он ждал пояснений.
Курфюрст уселся, монахиня помогла ему устроить ноги так, чтобы меньше болели, сняла с него туфли, и он продолжил:
– Отчего же ты не к нам поехал сразу, а к этому Ребенрее? Неужели оттого, что этот мошенник пожаловал тебе удел?
Теперь кавалер понял, куда клонит курфюрст, но пока не находил что ответить.
– Да-да, я все знаю, как и то, что удел он тебе дал пустяшный, жалкий. Я бы такой жаловать постеснялся бы. – Вот тут Волков подумал, что полностью согласен с архиепископом. Да, он тоже постеснялся бы дать такие пустоши. – Ну да ладно, Бог ему судья, а тебе, дураку, наука будет, – усмехался курфюрст. – Я тебе пока… – Он сделал паузу и повторил многозначительно: – Пока земли жаловать не буду. Раз уж ты присягал Ребенрее. У меня для тебя другой подарок.
Он повернулся к монаху и сделал знак рукой. Два монаха не без труда внесли под тряпкой нечто большое, в рост человеческий, поставили к окну, к свету. И брат Родерик тряпку сорвал.
– Это тебе, – сказал архиепископ. – Думаю, впору придутся.
Волков поначалу подумал, что это ошибка. На шесте с «плечами» висел доспех. То был доспех лучший из тех, что кавалер видел вблизи. Кираса, шлем, поножи, наголенники – все в нем было великолепно. А уж как хороши перчатки, так и описать невозможно. Доспех был темного железа с золотым кантом и узором по всей поверхности. С золотым узором. А на груди два ангела держали круг, на котором красовалась надпись на языке пращуров: «Во славу Господа. Именем его».
Кавалер разглядывал доспех, взгляда не мог оторвать. Но даже прикоснуться боялся, хоть и стоял рядом.
– Ну что ж ты молчишь? – наконец произнес архиепископ. – Нравится тебе мой подарок?
– Это мне? – только и смог спросить Волков.
– Да уже не викарию! – засмеялся курфюрст, кивая на своего канцлера. – Тебе, тебе, конечно. Это мои латы, один раз надевал всего. Сколько мы за него заплатили, викарий?
– Шестьсот золотых крон.
– Вот, деньги немалые, этот доспех делал лучший мастер Эгемии. Не помню имени его, да и ладно. Я бы тебе денег дал, может, деньги тебе нужнее, но у меня нет. Ты сам знаешь, подлец нунций выпотрошил мою казну, осушил досуха. Ну, говори, нравится?
– Лучше доспеха я не видел.
– И я не видел, даже у императора нет такого. Доспех тебе впору будет?
– Кажется, в самый раз, – произнес Волков, все еще не очень веря тому, что это великолепие предназначается ему.
– Это еще не все. – Архиепископ опять сделал знак рукой, и монахи принесли из конца залы вещь из великолепного шелка. – Это фальтрок тебе к доспеху, или как там вы, люди воинского ремесла, его называете.
– Ваффенрок, – сказал Волков, не отрывая глаза от прекрасной одежды из безупречно белых и ярко-синих квадратов.
– Да, да, ваффенрок, точно, – вспомнил архиепископ. – И еще знамя. – Он повернулся к монахам: – Братья, несите штандарт кавалера.
Монахи тут же притащили большой красивый штандарт с гербом кавалера. Он тоже был безупречен.
– Видишь распятие там. Не каждый государь имеет право носить распятие на гербе, но ты, рыцарь Божий и хранитель веры, долг свой чтишь неотступно, а значит, благословляю тебя казнь Божью носить на знамени твоем. В реестровую книгу рыцарей Ланна и Фринланда будет записано, что достоин ты носить на гербе своем распятие Господа нашего. Отныне и носи.
Волков подошел к креслу, где сидел архиепископ, встал на колено и, когда курфюрст осенил его крестным знамением, поймал его руку и поцеловал.
– Жаль, жаль, что Господь не послал мне сына такого, – со слезой в голосе проговорил архиепископ. – Мои-то сыновья беспечны да распутны. Турниры, балы да пиры – вот, пожалуй, и все, на что они способны. Да еще свары затевать из-за владений. Из-за любой мелочи, из-за пустяка склочничают и грызутся.
Он вдруг снял с пальца золотой перстень.
– Надевай. Мне он от деда достался. Нашей фамилии перстень. Денег у меня нет, так его забери. Носи. Вспоминай меня.