Он бывал на Путиловском, выступал в мастерских. Проходил по чужому номеру. Не раз его видели на фабрике Кенига. Когда назрела забастовка на Российской бумагопрядильной мануфактуре, райком послал туда Васю. И на этой фабрике у него были знакомые среди мюльщиков, ватерщиц, — он встречался с ними в обществе «Образование», в Ушаковской школе. Все-таки завести серьезный разговор оказывалось нелегко. Многие работницы совсем недавно пришли из деревни. Они плохо понимали, зачем надо бастовать, а появление парнишки — одного среди сотен девушек — настраивало их на озорной лад.
— Чего ты про политику, — кричали Васе, — гляди, невест сколько! Любую выбирай, быстро свадьбу сыграем.
— Не выбрать, — отшучивался Вася, — больно уж все хороши. Красавицы… А надолго ли вашей красоты хватит, если столько работать да голодными ходить? Кто из вас ест досыта? Нет таких. Над кем не измывался мастер? Таких тоже нет. Так уж давайте в другой раз шутки шутить будем, сейчас всерьез поговорим…
— И то правда, — раздались голоса, — дело говорит парень…
Фабрика забастовала в тот же день.
Должно быть, мало кто понимал, как ему приходится тяжело, — даже из друзей. Но не в его характере было жаловаться. Да и зачем? Разве другим легко? В листовке, которую нарвские большевики отпечатали в своей подпольной типографии и распространяли на заводах, говорилось: «Страшный рост дороговизны, обусловливаемый беспримерной спекуляцией и продажностью властей, доведен до невыносимых пределов, а между тем заработок рабочего остается на одном уровне или падает. Общая же эксплуатация нашего труда на заводе оставляет за нами единственное право — право свободно умирать от голода, не отходя от станка».
Не Вася ли писал эту листовку? Он был членом исполнительной комиссии райкома, одним из руководителей нарвских большевиков, а каково «право» умирать от голода, не отходя от станков, знал очень хорошо.
Впрочем, сам он долго был лишен даже права стоять у станка. Только к зиме ему удалось устроиться на заводе «Анчар». Завод этот был порождением войны. Его наспех оборудовали в здании старого холодильника на Лифляндской улице. Выпускал он бронебойные пули. Для финансовых воротил Дело оказалось доходным, оно развивалось. Рабочих и служащих принимали без особого разбора. Набрать людей было нелегко, — шел уже третий год войны. В заводской конторе нашлись большевики, которые и помогли Васе. Его занесли в список рабочих, но не прописали в полицейской части, как это требовалось по правилам. Таким образом, полиция о его поступлении на завод не узнала.
Вася стал работать токарем в механической мастерской — точил детали для станков. Оборудование завода было, что называется, с бора да с сосенки, оно часто ломалось, и дела ремонтникам хватало на весь долгий день. Вася уставал на заводе, должно быть, больше других, — давала себя знать неустроенная, кочевая жизнь, — но самые важные дела у него начинались после смены, когда он выходил за ворота завода. Порой это были довольно неожиданные дела.
Как-то утром, когда они вместе с Тютиковым собирались на работу — Вася чаще всею ночевал в то время у Ивана, — тот спросил:
— Опять придешь поздно, как вчера?
— Еще позже, наверно. Знаешь, куда мне вечером надо? В «Общество четырнадцатого года». Еще оно называется «Обществом борьбы с немецким засильем». Слыхал когда-нибудь о таком?
— Чего-то слыхал… — Голос Тютикова звучал неуверенно. — Куда тебя только не заносит? Борьба с немецким засильем… А кто же ведет ее там?
— Да уж не наш брат. Общество это организовали самые что ни на есть заядлые монархисты, черная сотня. Заправляют там всякие князья да графья — прямо из Царского Села. Ну и купцов, заводчиков там тоже немало.
— А тебе что делать с князьями и купцами?
— Они-то мне не нужны… — Вася рассмеялся. — Времена, видишь, теперь не те, что были, когда «Союз Михаила Архангела» учреждали. За черной сотней мало кто нынче пойдет. Ну, «Общество четырнадцатого года» либералов и эсеровскую публику приваживает, а те начинают заигрывать с рабочими. Кое-кого из заводских в это общество затянули…
— Многих, я думаю, не поймают.
— Всё равно. Не можем мы им рабочих отдавать, даже самых отсталых.
Вечером Вася встретился с несколькими путиловцами возле Нарвских ворот. Один из них уже бывал в обществе и рассказывал, пока ехали в трамвае по Садовой:
— Господа там — ну я таких только в журнале «Нива» видел на картинках. Одни мундиры да крахмальные манишки. И обращение, знаешь: «Милостивые государи и милостивые государыни». Нашему брату улыбочки строят, а сами глядят, как бы не испачкаться об тебя.
Они сошли с трамвая, не доехав до Невского. Общество помещалось в богатом барском доме. У парадного подъезда стояло несколько карет и автомобиль, возле которого прохаживался шофер в кожаной фуражке и шубе с большущим меховым воротником.
— Чей автомобиль? — поинтересовался Вася.
— Князя…
— Кочубея, что ли?
Он знал, что Кочубей — председатель общества. Но шофер отрицательно покачал головой и назвал другую, незнакомую фамилию.
В открытых дверях стоял здоровенный детина в ливрее с золотым галуном — не то лакей, не то швейцар. Он оглядел Васю и его друзей с головы до ног, наверно, заметил и рваные штиблеты, и свитер под черным пиджачком, и замасленную кепку. «Гнать вас надо в шею, оборванцев», — говорил его неприязненный взгляд. Но вслух детина не сказал ничего, молча он пропустил их в прихожую, за которой был большой, освещенный электрическими люстрами зал. По залу прохаживались богато одетые господа, дамы шуршали шелковыми платьями. Несколько рабочих стояли в сторонке. Путиловцы подошли к ним, и сразу туда же направился осанистый старик с длинной бородой и седой гривой почти до плеч.
— Господа, — сказал он хорошо поставленным адвокатским баском, — прошу рабочую группу проследовать со мной в другую комнату. Там будет наше заседание.
Он пожимал всем руки с видом гостеприимного хозяина и звучно называл свою фамилию, повторяя каждый раз:
— Кулябко-Корецкий, очень рад познакомиться.
Рабочих было десятка два. Они пошли за Кулябко-Корецким. Богатая публика молча расступалась, давая им проход.
— Я счастлив приветствовать в этих стенах представителей петроградских рабочих и считаю своим приятным, долгом познакомить вас с целями нашей деятельности в обществе, которые несравненно шире, чем можно судить по названию. Мы не ограничимся борьбой с засильем немцев вокруг престола. В трудную для России годину мы видим свое призвание в сплочении сил народных для достижения глубоких перемен в самом существующем строе…
Кулябко-Корецкий говорил уверенно и гладко, сопровождая свои слова округлыми жестами. Всё выдавало в нем привычного оратора. Он хорошо владел голосом и явно наслаждался плавным течением своей речи.
— А какой строй вы хотите установить? — перебил оратора Вася.
Тот снисходительно посмотрел на него, оглядел сидящих в комнате, как бы давая понять, что с полной откровенностью высказываться тут не может, и стал говорить что-то о демократии, уже имеющей свои высокие традиции в ряде союзных России европейских государств.
— Так это же демократия для богатых, а что вы собираетесь дать простому народу?
Вася уже имел представление о благообразном старике со сладким голосом и наружностью патриарха. Полулиберал, полуэсер. Надо было, однако, чтобы все собравшиеся хорошенько разглядели этого зазывалу из малопочтенного заведения, каким было «Общество четырнадцатого года».
— Свобода — это благо для всех. Мы видим свою миссию в объединении самых широких слоев, самых разнообразных демократических сил и не желаем никаких ограничений, никаких партийных шор.
— А к войне как относитесь? Вы за войну или против?
На этот вопрос нельзя было ответить расплывчатыми и уклончивыми фразами.
— Мы считаем победу России в войне первейшим условием завоевания свободы и стремимся к объединению во имя торжества над врагом.
— Вот и выяснили…
— Ура, ура! Мы рады помереть за батюшку-царя, — насмешливо протянул кто-то из путиловцев.
В комнате стало шумно. Адвокатский бас потонул в гуле голосов. Только несколько человек поддерживали Кулябко-Корецкого. Большинство было с Васей. Это стало настолько явным, что Кулябко поспешил закрыть заседание:
— От имени правления общества я благодарю вас за участие. Мы еще соберемся позднее, чтобы более обстоятельно обсудить цели, стоящие перед рабочей группой.
Следующее заседание было незадолго до Нового года. Кулябко-Корецкий, видимо, основательно подготовился к нему. У подъезда стояло еще больше карет и тот же автомобиль, что в прошлый раз. Рабочих собралось человек пятьдесят. Кулябко-Корецкий вошел в комнату, почтительно пропуская перед собой какого-то господина во фраке. Он объявил, что к ним приехал один из главных (руководителей общества депутат Государственной думы князь Мансырев, любезно согласившийся изложить перед собравшимися представителями рабочего класса свои мысли о целях общества.
— Прошу, ваше сиятельство, — обратился Кулябко к Мансыреву.
В комнате хмыкнули. Мансырев строго поглядел на собравшихся и стал говорить на тему о том, что любовь к России должна быть не покорной, а активной, побуждающей к сплочению, к укреплению власти, к жертвам на алтарь отечества.
— Авто ваше стоит у парадного? — опросил вдруг Вася.
— Мое, только не понимаю, какое это имеет отношение к делу, — растерянно ответил князь.
— Отношение очень даже прямое. От нас вы требуете, чтобы мы последнюю рубашку с себя сняли для победы, а сами автомобиль не отдадите. Да еще шофер вас катает, небось отсрочку от призыва выхлопотали ему…
В комнате одобрительно загудели. Кулябко-Корецкий поспешил на выручку князю. Он заговорил о высокой деятельности, которую тот неутомимо ведет, стремясь единственно к благу возлюбленной отчизны. Потом предложил перейти к конкретным решениям, избрать бюро для установления связи с военно-промышленным комитетом и «прогрессивными силами в Государственной думе».