Вася мучился, стараясь понять, как смеет шлепоносый Федька, самый плохой ученик, грубить Ивану Михайловичу. И почему учитель, который знает все на свете, самый умный и ученый человек, терпит это?
У околицы Грязевки Тимоша остановился.
— Вася, чего с Федькой делать? Давайте не будем с ним говорить, а?
— И на парте пусть один сидит. И в переменку один ходит, — сдвинув брови, забубнил Николка.
— Уж никак он один не будет! — возразил Саша. — Около него завсегда Серов и Белозеров вертятся!
— Он их леденцами кормит... — Никитка сплюнул. — Сначала сам пососет, а потом им даст. Чистая правда!
Вася тряхнул головой:
— Отколотим! И надо ему так сказать: «Если ты, шлепоносый, будешь еще грубить Ивану Михайловичу и нажалуешься на него своему толстопузому отцу, мы тебя будем бить каждый день!» Небось испугается!
Васино решение всем пришлось по сердцу. Они давно хотели вздуть Федьку, но Вася всегда был против таких драк. Он разрешал драться только во время игры в «войну».
На другое утро грязевские ребята удивили тетю Полю, явившись чуть ли не за целый час до начала занятий. Они быстро распихали по партам свои сумки и выбежали на улицу.
Недалеко от школы тянулся глубокий овраг. Летом на его дне журчал ручей, а зимой он был полон снега. Через овраг был проложен мостик из трех досок с расшатанными перилами. Тут-то ребята и решили подстеречь Федьку. Ждать пришлось долго. Наконец вдали показался Ефремов. Он беззаботно поддавал ногой ледышку... и вдруг замедлил шаги.
— Нас заметил, — шепнул Никитка. — Удерет теперь!
— Смотрите в овраг и кричите: лиса, лиса! — скомандовал Вася.
Ребята заорали:
— Лиса! Вон, вона побегла! Ох и хвостина у нее, как огонь!
Федька старался бочком пробраться по мостику. Когда он дошел до середины, Вася быстро повернулся, сшиб Федьку с ног и уселся на нем верхом.
— Ну говори, будешь еще пакостить Ивану Михайловичу?
Федька молча барахтался, стараясь вырваться.
— Пускай побожится, Вась! — кричали ребята. — А то мы его сейчас в снег закопаем!
— Божись, Федька! Поздно будет!
Увидев беспощадные Васины глаза, Федька захныкал.
— Божись, жаба! Или мы тебя сейчас на дно покатим! — закричал Тимоша.
И оттого, что даже тихоня Тимоша зарычал, как медведь, Федька окончательно струхнул:
— Не буду, отпустите... крест святой, не буду!
— Отпустите его сейчас же! Что вы тут вытворяете? — раздался строгий голос. Ребята обомлели. На мостике стоял учитель.
...В учительской Федька сопел и молчал. Он не хотел рассказывать, за что ему попало. Учитель отпустил его и молча взглянул на грязевских ребят.
— Иван Михайлович, — сказал Вася. — Мы ведь еще его не били, так просто попугали... Он со страху орал.
Иван Михайлович неожиданно улыбнулся:
— Я все слышал. Ну, что ж, заступники, идите и впредь меня не защищайте, я это умею делать сам.
Весь класс поддержал грязевских ребят. С Федькой никто не разговаривал. Даже его дружки Белозеров и Серов старались держаться поодаль.
Как-то Федька явился в школу и, широко улыбаясь, высыпал из кулечка на учительский стол немного конфет:
— Ребята, кто хочет ландринок, налетай!
Класс ответил гробовым молчанием. Серов с Белозеровым шагнули было к столу, но, оглянувшись на остальных, спрятали руки в карманы и, избегая Федькиного взгляда, поплелись на заднюю парту.
Федька зло дернул ворот новой рубахи.
— Пущай лежат... Иван Михайлович схрустает!
Вася молча взял тряпку и смахнул конфеты на пол. В класс вошел учитель.
— Что это под ногами хрустит? — удивился он.
Ребята молчали. Увидев конфеты, Иван Михайлович сразу догадался, в чем дело. Под усами мелькнула усмешка.
— Дежурный, — строгим голосом позвал он. — Почему в классе грязь?
Никитка вылетел из класса и через минуту явился с метлой на плече. Надувая щеки, чтобы не фыркнуть, он старательно замел конфеты на бумажку и, сморщив нос, вынес их вон. В классе послышались сдержанные смешки, но учитель застучал мелом по доске, и все стихло.
Буквари имелись только у Ефремова и Серова, остальные учились с доски. Иван Михайлович писал, а ребята списывали на свои грифельные доски. Иногда для того чтобы дети научились применять свою грамотность в жизни, учитель спрашивал их, какие вывески они прочитали на улицах. Ребята докладывали наперебой: «Бакалейная лавка», «Шорник», «Булочная»... Федька тоже поднял руку.
— Ну что ты прочитал, Ефремов?
Федька подмигнул Серову и ухмыльнулся:
— Самую хорошую вывеску: «Трактир».
Класс притих. Все почувствовали, что Федька опять старается досадить Ивану Михайловичу. И действительно, тот потемнел.
— Да, дети, — сдержанно сказал он. — Эта вывеска встречается чаще других, но это отнюдь не значит, что она самая хорошая, как утверждает Ефремов. Как раз наоборот... И я очень хочу, чтобы вы, когда станете взрослыми, не знали бы дорогу в это заведение...
Иван Михайлович снял очки и, протирая их, задумчиво смотрел куда-то поверх ребячьих голов. Видимо, близорукие, добрые глаза Ивана Михайловича увидели что-то очень хорошее, потому что лицо его прояснилось.
Вася даже обернулся, желая узнать, на что так пристально глядит учитель, но, кроме давно знакомой бревенчатой стены и щелястого шкафа с незакрывающимися дверцами, ничего не заметил.
...В большую перемену ребята высыпали на школьный двор. Щеголяя новой рубахой, Федька нарочно не надел свою синюю с барашковым воротником поддевочку.
Заложив руки за спину, он прохаживался по двору. Пуговицы на вороте горели точно золотые. Но никто из ребят не смотрел в его сторону. Федька замерз и направился в школу. В дверях он налетел на Тимошу. Не зная, на чем сорвать злость, дернул заплатку на рукаве Тимошиной рубахи.
— Эй ты, рвань коричневая, зашей себе рубаху!
Заморгав от неожиданности, Тимоша посмотрел на разорванный рукав, и крупные слезы одна за другой покатились по щекам... Расталкивая ребят, к Тимоше и Федьке кинулся Вася.
— Опять ревешь? — возмущенно глянул он на Тимошу и повернулся к Федьке: — Ты чего лезешь к человеку?
Федька отставил ногу и прищурился.
— Не очень, не очень... Так я тебя и испугался, лапотник!
— А ты кто такой, чтобы Тимохе рубаху рвать? Ты чего над его одеждой насмехаешься, жабья твоя душа!
— Дать ему, чтобы не фасонил!
— Задавала шлепоносая!
— Пусти, Вась, мы ему сейчас покажем! — галдели возмущенные ребята, надвигаясь на Федьку. Вася растопырил руки, загораживая Федьку.
— Ну если нам не велишь, так сам ему привесь! — чуть не плача просил Никитка.
Федька был уверен, что перед окнами школы ребята не посмеют драться.
— Дай ему, Вася! Привесь! — передразнил он. — Тоже мне, нашли вожака — Вася, Вася! А у Васи и фамилии-то нет. Кличка, как у собаки — Чапай! Чапь-чапь! У хороших людей таких фамилиев не бывает!
Задохнувшись от оскорбления, Вася ухватил Федьку за ворот и влепил звонкую оплеуху. Федька кинулся на Васю.
— Иван Михайлович идет! — крикнул Саша. Враги отскочили друг от друга.
Дома Вася сразу забрался к деду на печь. Со всеми своими горестями и радостями он бежал к дедушке Степану. Больше не с кем было потолковать о мальчишеских делах.
Гришанька был намного младше Васи. Старшие братья Михаил и Андрей вышли характером в отца, с ними не больно разговоришься... Подойти к отцу со своими заботами Васе и в голову не приходило. Суровое, всегда озабоченное лицо Ивана Степановича отпугивало мальчика. Дед Степан сам дивился угрюмому характеру своего сына. Вася не раз слышал, как мать горько жаловалась дедушке на отца:
— Уж я ли, тятенька, не работница, а все не угождаю Ивану Степановичу (она звала мужа по имени-отчеству). Слова ласкового не скажет, все срыву да со зла!
Дед гладил плачущую сноху по голове:
— Катя, не злой он, а нужда его грызет... Ворочает, ворочает, как медведь, а в доме все недохват да недоед!..
То, что Иван Степанович ворочал, как медведь, была истинная правда. Сила у него была богатырская. Как-то раз покуривавшие на завалинке мужики вздумали над ним подшутить.
— А слабенок ты, Иван! — подсмеивались они, имея в виду худое хозяйство Чапаевых. — Прямо сказать, слабоват!
Иван Степанович сделал вид, что не понял намека. Усмехаясь в густую бороду, он подошел к чьей-то лошади, бродившей по улице, подлез ей под брюхо и пронес ее на себе перед ошеломленными мужиками: «Ну-ка, гляди, народ, какая у Ивана Чапаева силенка!»
Мужики ахнули, а Иван Степанович, как ни в чем не бывало, опустил лошадь и уже без улыбки сказал:
— Ежели бы у меня столько счастья было, сколько сил, я бы, как дуб вековой, в землю врос, никакой буре не вывернуть!
Вася тогда даже покраснел от гордости за отца, а Иван Степанович, заметив сына, сразу насупился и приказал не вертеться под ногами...
Дедушка всегда находил для Васи ласковое слово.
— Деда, почему у нас фамилии нету?
— Это как же так — нету? — удивился дед. — Фамилия наша — Чапаевы.
Вася опустил голову:
— Федька Ефремов говорит, что это не фамилия вовсе, а кличка... чапь-чапь.
— Правильно Федька сказал. Моя это кличка. Пока в крепостных ходил, у меня и клички не было. А когда вышла нам воля, я у Федькиного деда, купца Ефремова, в сплавщиках работал. По Волге лес сплавляли. У нас, будайковцев, сам знаешь, чапь, чапай — значит: подымай, подхватывай. Вот я и покрикивал. — Дед выпятил грудь и зычно закричал: — «Эгей, ча-а-апь, ча-а-пай!» Вскочу, бывало, на бревно, а оно все в пене крутится, на дыбки норовит встать, и давай за отбившимися бревнами гоняться. Толкаешь багром лесину, а она, голубушка, своим ходом к плотовщику идет. «Эгей, не зевай, чапа-а-ай!» Вот и прозвали меня Чапай. Когда сыну моему старшому, Алексею, твоему дядьке, пришло время лоб брить — в солдаты идти, его там и спросили, какая у него фамилия. Алексей-то, недолго думавши, и скажи — Чапаевы мы! Так в бумагах и записали. И стала моя кличка звонкой фамилией. Зазорного в этом ничего, самое трудовое слово... Я, Васятка, так понимаю, что по труду кличка — большой почет! Сразу человека понять можно, кто он есть.