Легенда об Эльке
Ступая поступью тяжёлой,
Идёт он мимо деревень:
Там люди есть, там много боли
В суровых землях каждый день.
Его повсюду уважают,
Зовут «хозяином тайги»,
С тревогой взглядом провожают,
Слагают песни старики.
Медведь живёт здесь справедливо,
Не обижает никого.
За долгий век такое видел,
Чего не помнит уж никто.
Ещё мохнатый его предок
Бродил сурово по тайге,
Легенду ведал медвежонку
О распрекраснейшей Элькé.
«В те времена все жили люди
В одной общине у костра…
Девиц красивых там немало,
Но краше всех Эльке́ была.
И станом стройна и красива,
В её глазах горит искра.
Всех молодцев в себя влюбила,
Но сердце никому не отдала.
На голове – как уголь волос,
В лице румянец заиграл,
А мелодичный её голос…
В лесу, как песня, он звучал.
Жила Эльке́ в избушке где-то
На самом краюшке села.
Отца шамана уважала,
Заботливой дочерью была.
Шаман всем людям помогал:
Сушил коренья, парил травы,
Он тайн природы много знал
И разговаривал с дубравой.
Но вот однажды сон явился
Шаману племени в ту ночь,
Он крепко за голову схватился:
«Моя исчезнет скоро дочь…»
Он босый вышел на опушку,
Созвал народ весь он туда:
«Богам молитесь, люди, лучше,
Грядёт огромная беда!
Мне сон явился ночью вещий
В нём много боли, много слёз…
Кочевник злой наживы ищет,
Я слышал стон и скрип колёс…»
Наутро солнце хоть и встало,
Шаман из дома вышел чёрн,
Тревожно хмурилась дубрава,
А кони есть не стали корм.
К обеду небо почернело,
Земля дрожала от копыт.
Чужое войско прискакало,
И мир в тех землях был забыт.
Лес застонал от злого войска,
Грабёж, набеги и разбой,
Простому люду нет спасенья —
Со всех сторон лишь плач и вой.
Кочевник злой хватает вещи,
Меха, коней всех под уздцы.
Шамана сон свершился вещий:
Элькé украли хитрецы.
После того как враг уехал
С награбленным чужим добром,
Народ, оправившись, заохал,
Хороня убитых под холмом.
Тогда убитых было много,
Сгорело всё тогда село.
Разбита вся была дорога,
Следов от вражьих ног полно.
Один шаман не плакал громко,
Он потемнел, осунулся и сник.
Он одиноко сел на камень
И головой своей поник.
Но вот раздался снова топот
Ретивого белого коня,
В седле красивый незнакомец,
Спросил сурово: «Что за беда?»
И люди в голос отвечали,
Что всем слезам виной набег,
Что жизней много потеряли,
Элькé украл злой печенег.
А добрый князь коня пришпорил,
И лишь видали все его!
И кто такой, они не знали,
А только имя лишь – Долко́.
А князь скакал вперёд галопом
И всё пришпоривал коня.
Он долго бился до победы,
То вражье племя догоняя.
Там кровь лилась рекой широкой,
Бой длился долгих три часа,
Но, победив злых печенегов,
Долко́ Элькé здесь повстречал.
Глаза их встретились мгновенно,
Искра прошла меж их сердец.
И князь влюбился откровенно,
Позвал Элькé он под венец.
Они вернулись в тот же вечер,
Старик шаман сбежал с крыльца
И, обливаясь слезами счастья,
Их соединил навек сердца.
С тех пор прошло немало время,
Уже в живых нет тех людей,
Места те заросли бурьяном,
Но живы дети их детей.
Вот так из уст в уста слагались
Легенды, мифы об Элькé,
И князе, добром и отважном, —
Долко́ прекрасном, и коне.
Года летят, века считая,
Но помним мы сейчас о том,
Что там, в лесу, у костровища,
Своё начало взял наш род.
Сказка о счастье(для взрослых)
За окошком послышался протяжный громкий вой соседской собаки, которая от скуки или от одиночества пыталась высказать всё сокровенное всему миру. И снова накатило странное чувство одиночества и страха. Страха перед будущим, страха за свою пустую жизнь, страха быть погребённой под обломками старой жизни. Бездушный телевизор вещал с холодным равнодушием на разные голоса, пытаясь наполнить хмурую комнату искусственным смехом и несмешными шутками. Вдруг до боли стало тяжело где-то в левом виске, и без того тёмная комната вдруг ещё более потемнела и стала растворяться, все предметы слились в единый сумасшедший хоровод и стали кружить в бешеном ритме. От одиночества и непроходящей боли стало тяжело дышать, и Она, накинув на плечи длинное чёрное пальто прямо поверх пижамы, выскочила в подъезд. Множество похожих одна на другую дверей смотрели угрюмо и немо, храня бесчисленные тайны своих жителей. Интересно, если бы они смогли высунуть длинный язык и рассказать что-то совсем тайное, с чего бы они начали своё откровение? С самых давних и уже полузабытых секретов или с сегодняшних сокровенных разговоров, бессовестно подслушанных во время позднего семейного ужина? Но красный и до ужаса длинный язык был прочно спрятан за железной обшивкой, надёжно скрывающей все маленькие мирки от посторонних глаз. Кнопка вызова лифта загорелась белым безжизненным светом, и где-то в глубине дома послышался недовольный вздох старого механизма, и протяжный скрежет нарушил тишину. Какие-то дремавшие болтики зашевелились и с большим ворчанием стали пробуждать и других участников удивительного процесса передвижения тел вниз и вверх. На секунду Она задумалась: насколько болтлива её собственная, уже изрядно состарившаяся дверь, покрытая выцветшей, уже кое-где полопавшейся кожей, туго переплетённой тоненьким ремешком? Что могла разболтать эта дверь, к которой ежедневно прикасалась Она рукой, ища ключи от тайного собственного мирка в крошечной сумочке? Могла ли эта безмолвная свидетельница скорби и уныния рассказать о безнадёжном Одиночестве, входившем с тихим вздохом сюда каждый вечер? Или рассказать о безмолвном Рыдании, которым заканчивался каждый день и которым была встречена каждая ночь? Лифт протяжно стонал, иногда на секунду замирая и протяжно поскрипывая. Все соседские двери замерли в безмолвии, крепко прикусив языки стальными, крепко сомкнутыми зубами-створками и уставившись холодным, равнодушным и единственным стеклянным глазом. Под многочисленным прицелом ледяных взглядов становилось совсем неуютно, и снова что-то невыносимо тяжёлое сдавило грудь, совсем не пуская спёртый, застоявшийся и прокуренный подъездный воздух к лёгким. Тогда, ни секунды не сомневаясь, громко стуча каблуками по каменным ступеням, Она сбежала вниз и, с яростью распахнув подъездную дверь, с жадностью вдохнула холодный освежающий воздух. Так несколько секунд Она стояла, держась за гостеприимную ручку общей двери, находясь в подъездном плену и подставив лицо свежему трезвящему ветру.
На улице белые пушинки кружили сумасшедший хоровод, занимая всё пространство, которое мог охватить взор. Они без единого зазрения совести присаживались на бледное лицо, дрожащие пальцы и медленно скатывались уже прозрачными каплями, подрагивая и замирая. Каждый волшебный «парашютик» следовал своему маршруту, умело увиливая от тысячи соседских.
Хотелось по-детски высунуть язык, чтобы поймать хоть одну удивительную путешественницу, широко растопырить руки и закружиться в ритме их сумасшедшего, но прекрасного танца. И так долго кружить, забыв про время, заботы и других снежинок, а потом незаметно для себя стать такой же странницей и отправиться в недолгое, но удивительное путешествие от высокого лёгкого облачка до бледной щеки или кончика носа случайного прохожего. Поддавшись странным размышлениям,
Она медленно пошагала по опустевшим улицам засыпающего города. В голове было пусто, а на сердце легко. Слабый ветерок ласково прикасался к лицу, слегка шевелил прядки вьющихся волос. Белые снежинки кружили в воздухе непринуждённо и легко, осыпая голову и всё вокруг. Постепенно мрачные мысли остались где-то позади, а новые не приходили.
Лёгкий, еле слышный скрип под ногами убаюкивал. Желтоватый свет внимательных фар одиноко проезжавшей машины красивыми бликами играл на белом воздушном покрывале первого снега. На улице было тепло, чёрная жижа под ногами скрылась под чистым снежным покровом, и лишь огромные лужи, захватившие большую часть дороги, с радостью принимали в своё бесконечное чёрное нутро крохотные снежинки и превращали их в грязь. Вдали под белым занавесом скрылся город, лишь изредка поблёскивая слабым светом одиноких недремлющих окон. Было спокойно и легко, сон остался где-то в глубине пустующей квартиры, скрывающей в своей тишине одиночество и страх. А без них на этой широкой пустой улице дышалось так легко и свободно! Она глубоко вдохнула полной грудью, стараясь набрать в свои широкие пакеты побольше свежего, отбелённого воздуха. Но, на секунду замерев, воздух вырвался наружу и исчез в белом танце зимних балерин. Она снова вдохнула поглубже, но история повторилась, и в итоге новый поток пленённого воздуха так же растворился в тишине.
Она долго всматривалась во всю красоту окружающего мира, который, казалось, отправил на покой всех беспокойных жителей и теперь повернулся к ней своим добрым морщинистым лицом и с улыбкой тихо произнёс: «Ну, теперь я готов и тебе уделить время… Рассказывай, что за беда так отбелила до этого румяные щёчки и устало опустила веки некогда живых и блещущих глаз…» А Она всё всматривалась с недоверием в это доброе лицо, всё ещё не веря, что сейчас он готов внимать её словам. Словам, которым почему-то вдруг не было места в этой удивительной чарующей тишине. Удивительно, что, когда тесные тёмные стены обступали вокруг, когда Одиночество тесно прижималось своим ледяным телом к ней под шерстяным пледом, слова выливались сами собой вместе с горячими солёными слезами. А теперь, когда холодные бетонные стены, прятавшие друг от друга одинокие тела людей, вдруг расступились, уступив весь мир лёгким, неощутимо лёгким кружевным красавицам, которые, не оглядываясь по сторонам, смогли в едином тандеме сотворить чудо, за короткое время превратив чёрный грязный город в пушистый белый плед, все слова улетучились, унеслись в далёкие дали вместе с нежным ветерком. Она глубоко вздохнула… О чём же можно рассказать в такую прекрасную минуту: о леденящем Страхе, или о въедливом липком Одиночестве, которое заняло тёплое местечко в её жизни, или о горьком Предательстве со стороны того, кто вырвал сер